Божественный ноктюрн. Ночь Нулевая: Рукопись

...Я заметил, что одно-единственное клише – это китч, но сто клише подряд без малейшего стыда становятся эпосом. У. Эко

      Черной рукой служка с человеческим лицом полу-открывает — и всё-таки открывает — окно. Ветви, наконец, выдыхают, распрямляясь под грозно нависающими сводами храма, а перламутровая капля проходит путь багровеющей старицы, но останавливается, пружиня, у самого бушприта. Вздох: время — вспять. Потому и звездное небо не осмелилось, осталось посторонним наблюдателем, не нарушая границ подоконника — только бы не задеть массивными плечами колеблющуюся каплю, последнюю, раритетную слезу утопающего послевечерья. Цвет музыки — листья виргинской черемухи.       И это небо (косящий тревожный взгляд) не дернулось, не шелохнулось. Оно оставалось таким же неподвижным как дряблое тело мистика, расположенное в коленопреклонённой позе. Кто кому вторил? Уже и вопрос. Расслабление прошедшего времени.       Месса кончена, а вибрации органа сохранились под складками черных одежд да во тьме неспокойных морщин и теперь множились чередой фугообразных вариаций. Они отдавались в дребезжании голоса, в несвойственных для молитвы интонациях. Адские звуки (того ли ты добивалась?). Острова, великие острова. Солнце, аканты, нимфетки. Его путь — bassetaille. Слегка грубоват и, возможно, чересчур игольчат, но то, что мне приходится за кем-то повторять, раскрывая потроха выцветшей сутаны, говорит о невероятной изнеможённости и сердечном истончании. Великолепный экземпляр. Но это уже безразлично. Если вслушаться в его речь, то можно разобрать, что не бездушное небо, хоть и не лишенное мотива, волнует сердце. Так и суждено? Всегда ведь можно предположить некую хитрость, а лучше всего — несознательную ошибку в обход хитрости как формы ответственности. Неприкрытая наглость в момент ликования.       Будет злиться, но что поделать? Уже ничего не… Но с какой бережливостью абсолютного таланта были распределены детали и сколько усилий потрачено на организацию декораций! Прерви он невнятное бормотание — непрестанное бормотание себе под нос Его первой буквы — да обрати взгляд к представленной картине за окном, решились бы все тревоги или отошли в сторону как ненасущные. Но голос продолжал звучать.       Что это?       Пру, пру да фью, фью, фью — вот и всё, на что способен орган? Нет, ведь я это знал. Слово, намеренно ли ты предстаешь во всём своём несовершенстве, играя на моих слабостях? Презираю тебя.        Резонатор. «У мальчика наблюдаются признаки резонёрства». Почему мелодия голоса его словно развернутая карта вибраций? Пру, пру, пру. Фью-фью-фью… и так далее. Он же не говорит, он только звукоподражает. Невыносимое уродство. Нанесённое кем-то — чем-то, я настаиваю, чем-то! Ввиду объективных обстоятельств мы обязаны… Поймите, положение нам связывает руки. Нет, это ненадолго, две тысячи лет — и как новенький. Пру-у-у-у. Резонатор — какая нелепость, да жрец же глухой!       Черной рукой служка с человеческим лицом распахивает с протяжным скрипом, нет, верещанием горгульи, сонма осатаневших горгулий, испещренное дождевыми потёками — окно. Из всех шипящих на потускневшую ромбическую плитку падает клубок ядовитых змей. Небо без всякого приличия врывается, пробивая кирпичную стену, и всё пространство становится этим бездонным, алогичным небом.       Злость повисает в воздухе, пружиня огненной яростью. Зависеть от одной капли и еще на что-то надеяться! Подыхать — так скопом. Осознающая, выдыхающаяся ярость, обращается на самую себя. Первый шаг, раскрытая уязвимость. Второй — участие в балагане уродов, когда звали в театр. Она, до скрежета в зубах: ОНА. Карикатуризирует, иллюстрируя. Кто эта Она? Превратившая трубный, ангельский восход к седьмым вратам в клоунские гудочки, а игольчатую, краснощекую строгость bassetaille — в несдерживаемое попукивание? В прочем, в этом вопросе заключено разрешение действия. Текст как акт восхождения и ниспадания.        Месса окончена — губы полусомкнуты, они выпустили облако холодного, слегка преувеличенного пара. Вибрации голоса поселились в бархате елейного мрака предполагаемых, хоть и невидимых, сводов. Не лей, Елейный, голос Лены. Неестественный поворот головы в сторону неба: в глазах – предчувствие незваного потустороннего. Свершенная несвершимость в рамках произведения. Помолодевшее лицо, и разглаженный от морщин — теперь в них не было никакой надобности — лоб. Это лицо – простота и гармония. Расплавленная бронза, сильная рука — наклон: постепенное заполнение пустующего. Сжатый до безумной пульсации вен, до синевы, кулак — молот: ритмичное избавление от ненужных форм. Вечнозелёный бюст! Герцог де Ришелье. И куда обращен твой взор? К Истокам Истории... Теперь тысячи таких же герцогов, выстроившись колоннадой по проспекту, вдумчиво глядят на измученные, обглоданные кости этих несчастных истоков. Уже и мой голос растворяется, какой позор. Вечный небесный свод (и что с тобою стало? где мои одежды из облаков, гармония тимпанов, находящая верный путь в построенном лабиринте: акант, вьюнок, геликоид…). Минос!              Лишь смех Её голоса приводил в нежное трепетанье листья виргинской черемухи.