Долго и счастливо

Киришиме видится, будто в этот самый день он и начал существовать. По-настоящему. Словно все до этого было просто мутным внутриутробным сном, и сейчас он явился на этот свет новым, чистым… навсегда счастливым. Он просто чувствовал это, когда в ночь перед свадьбой сидел в отчем доме в окружении сестер, матери, теток и бабушек, укрытый бархатами, расшитыми кисейными платками, а ладони его были красиво разрисованы хной. Слушал их радостные поздравления, смех, ничегошеньки из их слов не понимал и просто светился от радости. Она распирала его изнутри, клубилась в легких, как запах свечей и лавсонной травы. Выходит замуж, черт его подери. Они шли к этому долго, не без боли и слез, прорубая непонимание и гнев. И по левую руку от него за этим праздничным столом сидит не кто-нибудь: его давний друг, товарищ по оружию и самый горячо любимый здесь человек. Катсуки. Его Катсуки. Эйджиро даже от вин и пенных напитков не было так горячо и радостно, так хорошо, как от осознания, что под расшитыми тканями они оба прячут свои руки, переплетая горячие пальцы и гладя запястья. Бакуго в мехах и тусклом теплом блеске золота смотрится просто великолепно, ошеломляюще, как божество, и жених робко, будто впервые, заглядывается на супруга, любуясь. И тут же отворачивался, когда с ним говорили гости. В этот день пир был так велик, что собрались несколько родов со всех концов приналежащих им земель, людей было не сосчитать и в гигантском шатре стало так тепло и полно голосов, смеха, довольных выкриков, что Киришима терялся. Говорил со всеми обо всем и одновременно ни о чем, слушая, отвечая бесконечной очереди гостей, родственников. В один момент просто отвлекается, чтобы смочить глотку вином, снова смеется всем телом, слыша звон золотых серьг за ухом, и опять теряет нить разговора в зыбком опьянении. Будто зачарованная, голова его поворачивается влево сама по себе и он снова скользит охмелевшим взглядом по бесцветным волосам — Катсуки как и всегда хмурится, но уже без недовольства, по-семейному ругается с матерью, а Эйджиро его и не слышит, просто любуется им. Вдыхает вместе с ним и так и замирает, когда супруг оборачивается к нему и так же столбенеет. Брови тут же вразлет, взгляд обмякает, щеки полыхают словно угли в лампадках, налитые кровью, а по губам ползет горячая как воск улыбка. Будто такой же, впервые смущенно Бакуго отводит взгляд в сторону, и у Эйджиро сердце колотится в ушах громче музыки на сазах. И сам он даже не скрывает счастливую улыбку. В порыве нежности и какой-то жаркой бури внизу живота тянет Катсуки встать с подушек и под одобрительный гомон гостей ведет его в центр шатра, на расписные ковры, где отпускает и скидывает с головы платки, звенит украшениями на одеждах и голове, блестит в свете ламп, переливается как один большой драгоценный камень на бархатной подушке. Притопывает глухо пяткой сапога в сторону супруга, делает вызов и протягивает согнутую в локте руку, заводя вторую за голову, и улыбается ему. Зазывает, а Бакуго от предложения не отказывается. Сцепляется с ним крюком рук, заводя в кружение с одновременными шагом и хлопком по бедру, упирает кулак в бок. Им в такт хлопают в ладоши, поют громко, а маково-алые глаза у Бакуго в полумраке горят, что рубины. И Киришима ему в ответ горит улыбкой, чувствуя на ходу горячее дыхание на губах, когда едва ощутимо соприкасается с ним в мимолетном поцелуе, и снова оба разлетаются в стороны, держась все так же крепко за руки. Оба дразнятся, смеются неслышно сквозь весь этот ажиотаж и просто дико пляшут, завлекая и гостей. И только минул час, оба исчезают из шатра: взмокшие, красные и оба пышущие жаром подобно печам. Пропадают в сторону их же шатра, ныряя во мрак, освещенный лишь одной единственной масляной лампой, чудом не спотыкаются, когда Бакуго роняет жениха на пышные подушки, тут же ложась сверху и топя в стеганых одеялах. Виснет над ним на локтях, обхватив чужое полыхающее лицо руками, глядя прямо в чернеющие в полумраке глаза, а у самого на лице огромная любовь полыхает не хуже костра. И он сминает чужие припухшие губы в горячем поцелуе. Киришима чертовски сладкий, будто пахлава, и сочный до невозможности. Бакуго сминает этот большой кусок сладости в руках крепко-крепко, обнимает его любовно, глотая чужой едва ли слышный стон, упивается им. Эйджиро ему в волосы расписными пальцами зарывается, пахнет весь свечным воском и хной, гладит мужа по плечам, дрожащими руками стягивая с него подбитую мехом накидку. Но все равно в раз жарко делается, он не может надышаться и скользит губами по чужой щеке, в лихорадящем забытье шепчет сам не зная что ему в ухо, провоцируя впиться зубами во влажное плечо. — Катсуки, — рвано тянет Киришима, а тот вообще контролю не поддается, шпаря его бока под одеждами своими ладонями, снова расцеловывая лицо и просто стараясь утопить его в себе этой лаской. А Эйджиро вне себя от счастья, елозит под парнем и шею призывно открывает, тихо стонет, когда поцелуи скользят по выпирающим косточкам ключиц и влажной груди. Как под кайфом слушает чужой баритон сквозь бархат и подушки. И молит богов, чтобы все это подолжалось как можно дольше.

***

Утро прохладное, а Киришиме в одеялах, мехах и под чужой горячей рукой так тепло, что даже глаза открывать не хочется, и он ленится в свое удовольствие, сладко потягивается всем телом, не меняя позы и давит желание заурчать как кошка. Только глаза открывает и сразу видит перед собой спокойное спящее лицо мужа. Такое красивое во мраке шатра, светлое и Эйджиро сдержаться не может, чтобы не поцеловать его мягко в теплый угол губ, провоцируя потревоженное мычание и мотание головой: Бакуго зарывается лицом в подушки и ворчит, чтобы тот отстал хотя бы утром. Видимо вина взял вчера с лишком, теперь ему однозначно нужен покой. А Киришиме неймется, он притирается нежно, гладит по крепким голым плечам, а сам наготу плотнее под одеялами прячет. Расцеловывает уже довольное лицо, делясь своим настроением и теплом. О таком Эйджиро будто всегда мечтал, а сейчас точно заветная мечта сбылась. Он снова молится богам, чтобы так было всегда. Чтобы у них было свое долго и счастливо.