Подавленный бунт

      Осень достала из рукава хандру и простуду, разбросала по асфальту лужи небрежными и грязными заплатками, к серому небосводу прикрепила холодное солнце золотистой луковицей и подула неприятным холодом.       Обычно в такие зябкие морозные дни, когда стылый воздух заряжён влагой и тоской, особенно трудно просыпаться и выполнять свою привычную службу. Альбер с досадой поднялся с постели, зевая во весь рот, словно желая проглотить собственный кулак, который маячил рядом с его лицом в сладкой утренней истоме. Единственное, что сейчас ему хотелось, так это завести, подобно Гамлету, бурный роман с Кофелией, но бессовестный кофе капал на кафель из опрокинутой чашки. К сожалению, исправить ситуацию он уже не успевал, поэтому, преодолевая спатию, он выключил цвет, подхватил нотную папку и выпустил своё тело в продрогшую пустую улицу.       Почему-то среди людей бытует мнение, что в осеннюю пору вдохновение чаще посещает одарённых личностей, однако его муза наоборот уменьшалась до микроскопических размеров, ёжилась и предпочитала хранить молчание. А, как известно, без ослепительной вспышки страсти, без мелодичного настроя и захватывающего восторга невозможно создать душевное произведение искусства, поэтому плескался в глазах незадачливого музыканта минорный лад. Устав от лёгкого облака грусти, он заглянул в свою эмоциотеку, но не нашёл в ней ничего интересного: вместо пыла толстыми слоями покоилась пыль, от поэтической услады оставалась только слабость, и тянулся так унылый пустой лабиринт бесплодных мыслей до самого затылка. Только на самом закутке отыскалась скромная записочка с давно позабытым четверостишием:

"Музыкальная лирика, как река, Погружает в сознание глубоко, Словно антонимический мир зеркал, Где мурлычет собака и лает кот."

      Незаметно для себя, Альбер добрался до благородного ресторана, выполненного на старинный манер, в котором он обычно исполнял неспешные композиции в дальнем углу для богатой публики, пришедшей показать свои воспитанность и аккуратность перед возлюбленными, будь то галантные джентльмены или дамы в пышных юбках. Все они вежливо разговаривали, аккуратно отрезая кусочек свежей запечённой рыбы и отправляя его в рот, держали лицо и с трудом подбирали темы для общения, чтобы замаскировать скуку. И весь их знатный светский мир казался нищему пианисту притворным и искусственным. Их улыбки отражали не больше радости, чем бумажные салфетки или беременные цветами вазы. Порой они даже напоминали хищный оскал аллигатора или голодного волка, который только и выжидает момента, чтобы напасть на глупую жертву. Яркое освещение, уютно приглушённое в дальних частях залы, лишь добавляло картонному мирку ноту томления и актёрской игры. Про себя Альбер думал, что будь он художником, то назвал бы эту картину не иначе как "Живой натюрморт".       Тяжко вздохнув, он устроился на круглом табурете, разместил нотную папку перед глазами и, подняв крышку рояля, коснулся его гладких блестящих зубов. Сам рояль своим внешним видом будто-бы подражал гладко выбритым кавалерам в смокингах с полосатыми галстуками, сверкая чёрно-белыми клавишами. Воздух тут же наполнила медленная музыка; она легко просачивалась в ушные раковины, добиралась до сердца, но, как не играй, не могла тронуть души бесстрастных посетителей. Контрастный инструмент податливо прогибался под пальцами, но не уносил его в райский мир звуков и ангельского хора. И Бах, и Бетховен давно вошли в привычку и потому лишились своего магического шарма. Внутри Альбера вспыхнула искра возмущения и острой грусти при мысли, во что превращается тонкость искусства. Эта искра плавно перетекла в пылающую линию огня, которую Альбер раздувал своим негодованием. Люди извратили поэзию, погрязли в пустой бесславной суете и стали глухи не только к музыке, но и к своей воле, к заложенному в них потенциалу! Смириться с этой участью означало уподобиться бездарному обществу и добровольно утонуть в сером океане быта, отказаться от своего таланта и выбрать скучную стабильность! Альбер не мог позволить своей душе охладеть и очерстветь, не мог променять столь высокие переживания на бессмысленное существование, не мог больше смотреть на жующие маски и извлекать уникальные формулы извечных исканий! Ему надоело, что гам телевизора заглушает шум моря, надоела война будильника и колыбельной, и потому он резко отнял руки от меловых клавиш. В новорожденной тишине зависли звуки стучащих ножей и вилок, и все изумлённо уставились на пианиста, конфужась от его дерзкого поведения. Альбер только опустил лакированную крышку рояля, собрал свои вещи и, не произнося ни слова, зашагал прочь, ловя спиной осуждающий шёпот. Он понимал, что его карьере настал конец, и искренне радовался обретённой свободе и полёту фантазии. Уж лучше находиться в обществе с Богачами, нежели богачами с маленькой буквы.       Подхваченный ветром собственной силы и храбрости, юный бунтарь уверенно шагал по шершавому асфальту, как вдруг рядом с ним возник строгий усатый человек в форме полицейского. – Мы конфискуем вашу голову, – строго распорядился он. От внезапного известия губы Альбера распахнулись, обнажая тёмный тоннель пищевода, а веки так и замахали, словно желая развеять ледяной ужас. – Но почему? – Только и вымолвил он. В растерянности мужчина походил на беззубый рояль, замирающий от волнения перед скорым выступлением. Но несчастный всё же сумел выпрямиться, стряхнуть с себя страх и достойно встретить ответ. – Вы слишком самостоятельно думаете, – нахмурился важный человек, – и талантливо играете. Люди этого не простят, – произнёс он и подхватил Альбера под руку. – Но как же я буду без головы? – жуя холодный воздух, задрожал пианист. – Откуда же мне черпать мысли, как не из черепа? – А вас не будет, вы просто-напросто исчезните. Ваша личность растворится, – как ни в чём не бывало, ответил полицейский. Настроение у Альбера упало на октаву ниже, и он погрузился в отчеяние. Сквозь уши просочился туман, поглощающий надежду, а тучи, словно медузы, зашевелили дождевыми щупальцами. Сгнила золотистая луковица солнца. Закончился Альбер. Подавлен бунт.