Sing His Praise

Приспособиться к капризам и склонностям Дио было сложно, учитывая суровое и беспощадное прошлое Энрико. Даже после нескольких месяцев, проведенных с Дио (напряженных, горячих месяцев, которые уже казались годами), даже после погружения в жизнь распутную, переполненную экзотическими предпочтениями вампира, временами Энрико все еще чувствовал, что он недостаточно желанен. Дио утверждал обратное. Его привлекало не тело Пуччи или его умения, касающиеся подобного рода занятий (впрочем, он никогда не отрицал своей любви и к этим вещам), а ум Энрико. Эти хитрые игры, в которые он не прочь сыграть, зов рассудка, который совершенно случайно искажает его тон, что кажется незаметным случайному наблюдателю. Всего лишь вопрос времени, когда Энрико перенесет свои восхитительные игры разума в нечто более ощутимое. Утро воскресенья и, хотя особняк Дио в Каире является одним из самых почитаемых Пуччи мест, Энрико не может позволить ему разрушить традицию. Он просыпается рано, как и каждое воскресенье, принимает душ, потом смотрит на свое темное отражение в богато украшенном зеркале во весь рост. Там он видит лишь нагое тело, беззащитность и Дио, развалившегося на матрасе позади него, наполовину скрытого от глаз бархатной тканью балдахина. Именно тогда юный энергичный мозг Пуччи начинает работать. Чудесное время для осуществления его плана, его фантазии, о которой он не мог перестать думать с тех пор, как в последний раз покинул Дио, чтобы вернуться в Эверглейдс и снова зажить обыкновенной жизнью. Кое-какие тонкие и шелковые вещички все еще покоятся на дне его дорожной сумки. Энрико смотрит на Дио, чтобы убедиться, что тот еще спит под могучим влиянием рассвета, а затем быстро натягивает ткань, такую тонкую, что Пуччи боится, не порвет ли ее Дио одним взглядом. Кремово-белый красиво контрастирует с темной кожей, и Энрико хвалит себя за выбор цвета. Белый, кажется ему, всегда был символом чистоты. Сущие пустяки. Пуччи накидывает рясу, совершенно не сочетающуюся с пошляцким нижним бельем, (Энрико знает, что Дио был бы очень разочарован, не увидев на нем подвязки и элегантные трусики в придачу к чулкам, потому как философия Дио гласила: «все или ничего») и проводит пальцем по пряди, выпавшей из основной копны волос Дио. В особняке есть своего рода часовня, которую Дио установил после последнего визита Энрико. Было ли это сделано для того, чтобы угодить своему любовнику, или просто для того, чтобы всякие религиозные дела не досаждали самому Дио? Пуччи не был уверен. В любом случае он был очень благодарен. Он проскальзывает в небольшую пустую комнатку, по которой летают маленькие пылинки, и вдыхает влажный (очень нетипичный для Каира) воздух, пытаясь привыкнуть к темноте. Смутные очертания алтаря приветствуют его из противоположного конца комнаты вместе с книжными полками, переполненными тем, что, скорее всего, является Библиями и разными книгами с ними связанными. Однако все они на арабском, Дио приобрел их на рынках Каира. В любом случае у Пуччи есть свой текст. Он читает. Сегодняшнее воскресенье намного тише всех предыдущих. Не слышно ни проповедей, ни служений, только один молодой человек, непонятно как оказавшийся в логове злодея. Подвязки и кружево трусиков царапают темную кожу, когда Пуччи становится на колени, но Энрико быстро теряет счет времени и забывает обо всем телесном, погрузившись в молитву. Пока не оказывается в тени знакомого силуэта, маячащего у двери. — Тебе нравится часовенка, золотце? — Дио кажется еще выше, когда он опирается на дверной косяк. Теперь его тень достигает и алтаря с книгами. Энрико оборачивается и улыбается, хотя его взгляд не сосредотачивается на Дио. — Да, Дио. Это чудесное место. На самом деле он немного подвирает: комната очень маленькая по сравнению со всеми остальными помещениями в особняке, да и обставлена скудно, но Дио в любом случае старался, а это уже что-то значит. Энрико выгибается и достает ноги из-под себя, приподнимаясь с того места, где только что стоял на коленях. Он думает о том, чтобы пригласить Дио зайти и спокойно помедитировать с ним, но цепляется каблуком за подол рясы, теряет равновесие, а когда встает… Хотя встает Пуччи очень изящно и ловко, от глаз Дио ничего не укрывается. В частности, блестящий шелк. — Прелестные чулки, — голос Дио дрожит от ликования. — Ты и вправду очень интересный человек, Энрико. Всегда полон сюрпризов. Пуччи может лишь представить, как румянец расползается по его скулам, которые, кажется, становятся все острее с каждым новым визитом в Египет. — Я…я совсем не хотел, чтобы Вы увидели их сейчас. Конечно, Дио увидел бы их, но не здесь, не в часовне, не тогда, когда Пуччи еще не закончил молиться. Нет смысла приглашать Дио внутрь, ведь он уже входит в часовню, вторгаясь в святое пространство, и Энрико наблюдает за наманикюренными пальцами, дергающимися от желания схватить, разорвать и увидеть еще, еще, еще. — В таком случае, что же ты задумал? — Дио подходит к Энрико совсем близко, кладя палец на его вздымающуюся грудь. Как и ожидалось, его длинный ноготь цепляется за кружева под рясой, и его зрачки сужаются. Теперь, когда Дио задал вопрос, Пуччи чувствует себя обескураженным, потому что он сам толком не знает, что задумал. Он упрекает себя за столь смелые шаги без продуманного плана. Только в мозгу Энрико могут уложиться одновременно и молитвы, и простые числа, которыми он сохраняет свое дыхание ровным, когда Дио столь легко срывает с него рясу. Пуччи лежит перед алтарем голым. Он уже привык к своей уязвимости, но не к такой. Исповедь требует смирения, как и все акты поклонения, с которыми Энрико так хорошо знаком. Но Дио совершенно другой Бог, который интерпретирует смирение по-своему. Энрико наблюдает, как розоватый язык проходит по его губам, и, когда подрясник падает на его лодыжки, как Дио наконец видит подвязки и трусики. — Великолепно, — произносит Дио, и Энрико знает, что это так. Он вспоминает, как вертелся перед зеркалом, рассматривая изгиб своей задницы через полупрозрачную ткань, отмечая то, что разрез трусиков едва удерживает его член. Пуччи понимает, почему Дио задыхается и почему он так голоден. В каком-то смысле Энрико горд собой. В то утро пели хвалу, но псалтырь среди вздохов, бормотания и стонов был отброшен в сторону. Рот Дио сиял на горячей коже, иногда кружева застревали в его зубах, а Энрико даже не обращал внимания на порванную одежду, которая комом валялась где-то сзади. Вместо этого он смотрел, запрокинув голову, на высокий потолок, на паутину и на тускло-золотое распятие, висящее на стене, думая лишь о том, как восхитителен их грех.