abscisic acid (абсцизовая кислота)

      Джессика.       Имя таяло на языке, но с мерзостью дёгтя, было вязким и ничем не примечательным.       Холод разрывал лёгкие, а ветер больно бил частичками снега в лицо, покрывая его тонкой коркой льда. Той же коркой, в целом, был покрыт он сам: темные волосы, плечи и рукава пурпурного пальто в некоторых местах, мягкая ткань брюк также давно застыла в слое холода, но мужчина упорно стоял на месте и даже не шевелился практически, опустив руки и расслабив обтянутые перчатками ладони. О, ему было больно, но уж точно не от стойкого мороза.       Он смотрел в окно. Смотрел, и лёд на лице замуровал под собой невольные эмоции, которые ему ни за что в себе не признать и не принять. Холод и жар сдавили черствое сердце, обруч обжигающей боли обхватил череп и сжал до хруста невеселые мысли, вместе с шелестом медленно рассыпающейся души. Её плавно оплетало и негодование, и злость, и уродливая любовь вкупе с еле различимыми в этой мешанине нотками сомнения, и всё это рассыпалось в пыль и снова собиралось; снова и снова.       Вот её взгляд вскользь проходится по нему, и он всем застывшим телом удовлетворенно ощущает, как сильно и резко она дергается в сторону, чуть не сваливаясь со стула и опрокидывая на пол полупустую бутылку с дешевым бурбоном. Тут же на её лице печально-напряженный оттенок смешивается с агрессивно-ненавистным, и он улыбается ей: тягуче обеспокоенно, тяжело и искренне.       Его детство оставило за собой рваную рану, глубиной в пропасть. Люди, беспрекословно повинующиеся ему, срывались в эту дыру и погибали в ней один за одним. Ему было плевать на всех: на женщин, на стариков, на детей и животных, на собственных родителей, на весь чертов мир с его омерзительными реалиями. В то время, как какой-то ребенок с донельзя счастливым видом уплетал мороженое, благодаря отца и мать, он сидел на жестком, стертом стуле и кричал от нестерпимой боли, причиняемой ему его же родителями. Им было плевать на него. Каждому человеку в этом мире было на него плевать. И он стал убийцей из могилы.       Он относился ко всем так же. Пока не появилась она. Милая Джессика была хуже всех вместе взятых, подчинять её доставляло огромное удовлетворение. Он целовал её с остервенелой зависимостью внутри, вжимал в постель, переплетая их пальцы, и каплями крови на устал обагрял и её, а затем ещё и ещё, пока вся её душа не наполнилась кровью невиновных, а всё естество не было изодрано мучениями бесполезного сопротивления.       Она покинула его. Если быть честным, она никогда и не хотела быть с ним.       Килгрейв каждый вечер бил себя по щекам и принуждал измученное сознание думать, что это не так. Забыться во лжи хотя бы немного, поверить, что он нужен хоть кому-то, что он может измениться, стать кем-то, кого Джессика сможет полюбить. Имя её выжигало дыру в сознании и сердце, но было всего лишь согревающим.       Напрасно. Она бьёт хлестко; непреодолимая боль скальпелем режет, ударяет кувалдой, и он плавится, захлебываясь ледяной грязной водой. Джессика. Имя отдаёт железной влагой на разбитых губах, и он медленно поднимает на неё заплывший взгляд, очерчивает её контуры глазами и замирает: прекрасна. Рассерженная, поникшая, улыбающаяся, воодушевленная и колкая, любая — прекрасна. Его рука утирает кровь с губ, и те следом растягиваются в одержимом оскале. Прикосновения Джессики стоят целого мира. — Я ненавижу тебя, Килгрейв.       Только её «ненавижу» он считал с особенным извращенным отчаянием, означающим для него лишь еще одну улыбку. — Где-то внутри ты всё еще хочешь быть со мной.       Ему было плевать на всех. На всех, кроме неё. Чертов расходный материал, объясните же, в чем его ценность?       Молчание.       Ледяная острая боль не прижилась в его душе, которую никто не видел или просто не хотел видеть. Но ведь он тоже был человеком. Человеком?       Килгрейв, чертов манипулятор, больной маньяк-садист!       Практически истеричный смех громом звучит на тихих ночных улицах, и он хватается ладонью за подбородок, не сдерживая себя и смеясь, будто в последний раз.       Ненависть. Мог ли он ждать чего-то ещё? — Ты предала меня. Играешься с моими чувствами, Джессика. — Ты заставил меня убивать, Килгрейв! — Я даже не всегда понимаю, хотят ли люди делать то, о чем я прошу их!       Дрожащие ладони ложатся на уши, силясь заглушить детские крики нестерпимой боли, принадлежащие ему же. Шприц входит в спину, и Кевин вспоминает те ощущения: страдание, тянущую, глубокую печаль, боль. Боль, боль, боль, хватит. Выключи это, Джессика. Слова застревают в горле. — На твоей совести столько убийств, и ты просто улыбаешься? — Я никого не убивал. — Ты заставлял других убивать!       Здравый рассудок, потерянный в тяжелом тумане ненависти, постепенно подводил его. С того самого дня, как он поднялся и впервые приказал не трогать себя. Окружающий мир превратился в окрашенный в пурпурные тона кукольный домик, а сам он стал злым, отвратительным, ужасным антагонистом-кукловодом, одним движением пальцев рассыпая кукол в прах. Ненавидимый всеми, стоящий по ту сторону занавеса. — Мы могли бы быть вместе. Я мог бы стать героем, если бы ты приняла меня. — Но ты не герой. Ты убийца.       «Ты не дала мне даже возможности.» — Джессика…       «Ты, мои родители, другие люди, с которыми я встречался.» — Я люблю тебя.       «Они убили. Убили меня.»       В этом мире не было никого, кто дал бы ему шанс, искренне сказал что-то кроме слов о ненависти и желании убить.       И даже когда она схватила его и подняла над землёй, он всё ещё верил в лучшее. О, Джессика. Такое прекрасное имя и её волосы, развивающиеся на ветру.       Хруст ломающейся шеи был для её ушей симфонией.