На веки вечные

Жарко, жарко Изольде в объятиях Тристана: то ли он весь горит страстным пламенем, то ли она сама не знает, что и делать с несдержимой любовью к нему. Воды морские несут ее далеко от дома, в объятия неродные совсем. В шатре ей хорошо, спокойно, и думать не хочется, что вскоре принять придется венец и руку короля Марка, чуждого, нелюбимого ей так сильно, как милые ирландские земли. Она должна будет воображать себе, что от его поцелуя возможно также вздыхать с наслаждением, прикрывая глаза и желая, чтобы ночь не закончилась еще долго-долго. Воображать, что шептать его имя в полутьме куда приятнее, чем Тристана, чьим телом она прижата к своей постели. Изольда бы рада научиться такому притворству, но не может. Не помышляет она и о колдовстве любовного напитка от матери, но определенно знает: она околдована Тристаном, сражена его горячими губами, что касаются ее шеи и ключиц так до дрожи медленно, словно на ней все еще висит это тяжелое изумрудное ожерелье. Испили ли они жгучую радость или погибель свою — Богу одному известно, но ни о каких зелиях знать не нужно для того, чтобы с вожделением отдаваться мягким рукам, как утопающий своему спасителю. Изольда беззаветно утопает в ласке и той вызывающей нежности, что заставляет ее откровенно желать большего без всякого стыда, что свойственен юным и неопытным. Щеки Изольды горят ярким пунцовым цветом, что не увидеть среди ночных теней, но то был вовсе не стыд. В ней горит порыв ответить на ласки с такой страстью, с какой только умеет. — Любовь моя, жизнь моя, смерть моя, — тихо сознается она, мягко притягивая к себе чужой подбородок. — Станет же этот поцелуй обещанием, что ты вовек не покинешь меня. Принцесса целует Тристана, вкладывая в это все чувства, которые невозможно выразить иначе. Тристан вплетает пальцы в золотистые пряди ее волос и думает, что за этот поцелуй он готов биться хоть с целой армией, идти в самые ужасные клоаки, полные чудовищ, истекать кровью в борьбе с самой смертью, терпеть любые лишения… Смотрела бы Изольда на него все с таким же восхищением, целовать бы ее губы еще дольше, покуда хватит воздуха в груди. Она исцелит его душу одним своим прикосновением и улыбкой, а ее тонкие пальцы, втирающие мази в израненную кожу, вновь вдохнут жизнь в его тело. А кожа Изольды нежнее цветка, чище кристального горного ручья. Охваченная судорожным жаром, она стала еще чувствительнее к прикосновениям, и Тристан мог бы поклясться в этом, но сейчас ему вовсе не хотелось вести беседы. Его язык, раздразненный поцелуем, чертит мокрые дорожки на груди принцессы, словно выпрашивая ее тихие довольные вздохи. Вот он вновь касается одного из сосков, которым Тристан уделяет особое внимание, изредка поглядывая на лицо своей возлюбленной. Оно выражает истинное удовольствие, что заставляет его продолжать кипеть в этом порочном омуте. Любовь гонит его, как гонит жажда к реке, да только эту жажду не утолить, не напиться вволю. Любовь — вода для страждущего, но сладкий нектар для пресытившегося, и сколько бы не желал он сдержаться, исполнить свой долг, столько же было в нем жадного желания. Его озаботит всегда добрый взгляд дяди, славного короля, заменившего ему отца, но озаботит много позже. В том ли вина Тристана, что этот сладкий нектар кружит ему голову? Он любил, пожалуй, так, как не мог бы любить Изольду никто в этом свете, и если она не счастлива с ним сейчас, то откуда же на ее губах эта слабая улыбка в предвкушении? И кто знает, быть может, Тристану хватило бы выдержки, если бы не услышал он робкое «возлежи со мной», если бы не слышал сейчас сбивчивые стоны, пока его вездесущий, наглый язык ласкает самое сокровенное, проникая внутрь и увлажняя ее, и без того возбужденную. Изольда трепещет, как пойманная в силок пташка, откидывая прилипшие к телу локоны на подушки и сдаваясь окончательно. Она не имела понятия, что давно уж стала королевой, но не Корнуэльса, а сердца Тристана, который стал королём для нее. И никакие венцы, богатые покои и драгоценности не нужны были для того, чтобы уже здесь, на корабле, она ощущала себя счастливее всех прочих принцесс на свете. Тристан обхватывает её бедра ладонями, опьяненный до потери разума, и сливается, наконец, воедино. Он больше не медлит, отдаваясь Изольде, Изольда цепляется за его плечи, желая быть так близко, как только возможно. Она стонет протяжно при особо глубоком проникновении, воздевая глаза куда-то к небу, и ни купол шатра, ни нашедшие облака не мешают ей видеть звезды. А среди звезд они, поглощенные друг другом, и если бы весь мир узнал об этом, Изольда бы не дрогнула, пока эти руки гладят ее, держат ее, дрожащую на шелковых подушках под единственным, кто может довести ее до этого. Она выгибается струной, чувствуя его внутри, несдержанного в движениях, что так ей приятны, и звучит в ней наслаждение. Ее истинное наслаждение — быть арфой в руках умелого музыканта. Тристан искусен и способен испытать каждую струну, каждую ноту на благозвучие, а Изольда, его арфа, неразрывно готова душой и телом петь для него и вместе с ним. Тристан продолжает играть на ней, доводя до кульминации, несмотря на жар и узость, что сбивают его дыхание и отдаются в алеющем лице. В них обоих навсегда слились сладость и пылкость, мучительная медлительность и спешка… И наконец их охватывает дивное блаженство, что возгорается пламенем, выбивая из грудей последние вздохи и стоны, а затем медленно погасает, забирая остатки сил и погружая в томную негу. Остаются только несвежие смятые простыни, сумрак и тишина. И они. Тристан лежит на плече Изольды, устало перебирающей волосы, что спадают ей на грудь, щекочут. — Моя королева, — наконец он шепчет и закрывает глаза. А корабль все мчит среди темной безлунной ночи, надуваются белые паруса попутным ветерком, и что будет дальше — Богу одному известно, но это и не нужно знать, ведь связаны они на веки вечные любовью, что и жизнь не разлучит, и смерть не остановит.