В шкафу
Как долго я там пробыла? Часы, дни, недели? Тогда я ещё не знала. Если б между дверцами шкафа была щёлочка, хотя бы с ноготок толщиной, я могла бы отслеживать течение времени по свету. Но створки прилегали друг к другу слишком плотно, а с внешней стороны их скреплял замок. Об этом мне довелось узнать позже. Осознание того, что шкаф — и есть моя темница, пришло не сразу. Впервые открыв глаза после того, как закрыла их навсегда, я ничего не увидела. Бросилась ощупывать себя, в первую очередь — голову, ведь последний удар, что я помнила, пришёлся именно на неё. Всё верно — пальцы мигом нашли на затылке тёплую, хлюпающую рану. Кровь сочилась из неё, как из сжатой губки, заливая собой слипшиеся волосы. Изучив рану на голове, я ощупала и тело, пройдясь по коже кончиками пальцев, но других серьёзных травм не обнаружила — только бугристые припухлости и рваные щели царапин. Потом я зашарила по округе, гоняя воздух, бессистемно шуруя выпрямленными руками, будто вада в игре в жмурки, пока не наткнулась на стены. Обычные гладкие стены, на ощупь — деревянные. Они окружали меня с шести сторон так, что от стены до стены я могла сделать лишь три шага. Зато в любом направлении — не только по горизонтали. Я ползала по этим стенкам, пока не наткнулась по центру одной из них на едва заметную линию стыка. Передо мной были дверцы — так я поняла, что нахожусь взаперти. Далее открытия последовали одно за другим: например, я могла осязать стены своей клетки, но не могла чувствовать их запах — воздух вокруг меня совсем не имел вкуса. Чуть позже до меня наконец дошло: я не дышала — грудь не вздымалась, сердце не билось о рёбра, а кровь из трещины в черепе продолжала сочиться, не переставая. Её количество при этом оставалось неизменным — кровь лишь путала в себе корни волос, не запекалась, не останавливалась и не текла дальше. Это тоже я узнала на ощупь. Пытаясь строить логические заключения, я проматывала в уме свои ощущения, сопоставляла их с последними воспоминаниями и, как мне тогда казалось, успешно сложила два и два. Я почти уверилась в том, что находилась в больнице. Возможно, даже в коме. Наверное, нас с Риткой всё-таки нашли, и сейчас я боролась за жизнь, проживая её внутри своей головы… Я надеялась, что Ритка была где-то рядом, и нас обеих обязательно спасут. Время протекало во тьме и тишине, пока однажды по ту сторону моего деревянного ящика не послышался шум. Хлопо́к распахнутой двери о стену комнаты, приближающиеся шаги, поворот ключа в замке и слепящий свет в лицо. Как только глаза, привыкшие к темноте, проморгались, я отпрянула к дальней стенке, сражённая ужасом. Передо мной стояли они — двое из тех, что держали нас здесь, прежде чем третий утащил Ритку… Они стояли у распахнутых дверец шкафа и таращились прямо на меня. А я всё ждала, что на этот раз меня уж точно убьют… Но они продолжали смотреть, ничего не делая, пока мне не начало казаться, что смотрят они не на меня, а сквозь меня. И тогда я наконец решилась проследить за их взглядами, что привело к весьма неожиданному открытию. Оказалось, всё это время в шкафу я была не одна. В углу, совсем рядом со мной, лежало тело… Тело блондинки в моей одежде. Её лицо упиралось в деревянную стенку, но я могла видеть правое ухо — четыре прокола, как и у меня… Я неосознанно провела пальцами по своим серёжкам. Вдруг тот из них, что стоял ближе, подхватил блондинку, не задев при этом меня, перекинул её через плечо и потащил прочь. Её голова хаотично болталась у его поясницы — так я смогла рассмотреть её лицо. Своё лицо. Только хлюпающая рана на затылке уже давно обратилась сухим пятном бурой грязи. И я заорала, да так громко, что мне самой пришлось прикрыть уши ладонями. Тот из них, что уносил моё тело, даже не обернулся. Другой же подошёл ближе, но лишь для того, чтобы закрыть деревянные створки прямо перед моим носом. Поворот ключа в замке, хлопок двери комнаты. Снова тьма, снова тишина — и на этот раз в шкафу я точно осталась одна. Как долго я там пробыла? Часы, дни, недели? Если б между дверцами шкафа была щёлочка, хотя бы с ноготок толщиной, я могла бы отслеживать течение времени по свету…Комната
Когда дверь в следующий раз стукнула о стену, когда по полу зазвучали шаги, а в проклятом замке заскрипел ключ, я была готова. Я не собиралась повторять собственную ошибку и отсиживаться в углу, ожидая, когда меня снова запрут. Я прильнула к стыку створок самым носом и, когда они наконец распахнулись, кубарем вывалилась наружу — в комнату, залитую солнечным светом. Лишь отбежав к противоположной стене, я нашла в себе смелость обернуться, ожидая вновь увидеть кого-то из моих похитителей. Но тем, кто выпустил меня на свободу, оказался совсем незнакомый парень: молоденький и черноволосый, он стоял ко мне спиной. У его ног валялась потёртая спортивная сумка, а на полу рядом — стопка копеечных проволочных вешалок. Он был занят тем, что водружал металлическую перекладину в пазы, а когда управился, принялся разделять платяное пространство на условные секции квадратиками фанеры — будущими полками. Закончив, он начал распаковывать сумку, утрамбовывая одёжку в обретший новую жизнь шкаф. Получается, я прошла прямо сквозь него, а он и не заметил, что вместе с горсткой пылинок в комнату влетела целая девушка? Но я не удивилась. За время, проведённое во тьме и тишине я успела свыкнуться с мыслью, что меня больше нет. В проклятой комнате задерживаться я не собиралась, поэтому сразу же ринулась к двери и потянулась к ручке. Ладонь прошла сквозь неё, так и не ощутив вожделенной металлической прохлады. Провела по двери и по стенам рядом… Руки вполне привычно встретились с материальной преградой. Такая избирательность в чувствительности мне была не понятна, но свет из незанавешенного окна продолжал слепить, а ещё… Он лился в комнату, не встречая препон. Да, окно было настежь — видимо, парень, достаточно неразборчивый, раз вздумал поселиться в этом проклятом месте, прежде чем заняться обустройством своего нового жилища, решил запустить в него немного свежего воздуха. Я мысленно его поблагодарила и поспешила к окну. Вскочила на низкий подоконник и приготовилась уже прыгнуть наружу — убиться насмерть, сиганув со второго этажа, не всегда грозит даже живым, не то что мёртвым — но вот беда: вместо того, чтобы погрузиться в свободу, я всем телом ударилась о холодную непробиваемую гладь. Между мной и свободой ничего не было — даже оконных стёкол. Между нами оказалось нечто большее — невидимая стена, надёжно отгородившая меня от мира. Я билась о неё снова и снова, как рыба об лёд, но в отличие от рыбы, не чувствовала ни боли, ни агонии… От бессмысленного занятия меня отвлёк стук в дверь, и я тут же поспешила к ней, опережая новоявленного хозяина комнаты. — Заселился? Вот расписание лекций на следующую неделю. По утрам очереди в душевую километровые, так что советую вставать пораньше. Голос говорившего показался мне знакомым — моложавый, почти пацанский, но со старческими брюзжащими нотками. Его лица я разглядеть не успела — он слишком быстро смылся восвояси, засветив лишь краешек замызганного серо-голубого халата, какие обычно носит техперсонал в заштатных учреждениях. Я шмыгнула было следом, желая успеть до того, как хозяин захлопнул бы дверь, но невидимая стена, точно такая же, что и в окне, поджидала меня во весь дверной проём. Неужели, выбравшись из тесной клетки — шкафа, где прятали моё тело, я оказалась в клетке лишь чуть более просторной — в комнате, где меня убили? Новый жилец уже вернулся к своим делам — на этот раз он занялся постельным бельём: скрупулёзно натягивал простынь на тонкий матрас, наволочки — на подушки, а пододеяльник — на жуткого вида шерстяное нечто. А я так и зависла у двери. На стене, слева от ручки, было зеркало — большое, в человеческий рост, покрытое пыльными разводами. Заточённое в старомодную, если не сказать старинную деревянную раму, оно не отражало ничего, кроме закрытой двери… И меня.Тео
Так получилось, что человек, который, сам того не ведая, стал моим соседом, при свете дня в комнате почти не появлялся. Приходил ближе к полуночи — всегда уставший, наскоро мылся, потом часов до двух сидел на кровати, уткнувшись в учебные материалы на стареньком ноутбуке. Иногда, бывало, засыпал прямо так — откинувшись на подложенную под спину подушку, а просыпался неизменно по звонку будильника — ровно в шесть. К семи я уже оставалась одна. К слову, о таких точных временных марках я знала по висевшим напротив шкафа часам — тем самым часам... Рыжие капельки застыли на стекле циферблата аккурат между цифрами "два" и "три" — несколько малюсеньких капелек, оттереть которые, похоже, забыли. У меня было достаточно времени, чтобы изучить новую себя, и первое, что я усвоила — времени я больше не чувствовала. Я не спала, не хотела и даже теоретически не представляла, каково это — спать, будучи бесплотной, хотя о том, что значил для меня сон при жизни, помнила хорошо. Поэтому-то каждое утро, наблюдая, как сосед, продирая опухшие глаза, материл будильник, я проникалась к нему невольным сочувствием. Я не ощущала материи — кроме видимых и невидимых стен моей комнаты-клетки и своего собственного тела. Я не чувствовала запахов, движения воздуха — когда меня в последний раз приложили головой о стену, мои лёгкие навсегда застыли на опустошающем выдохе. А время... Смена дня и ночи стала для меня лишь световой декорацией, и я бы не испытывала сложности, существуя во временном вакууме, как тогда, в шкафу, но сосед, живший по строгому распорядку, и меня волей-неволей заставлял держаться в тонусе. Вообще-то, он был милым. Учился на филологическом и потому много читал. Не просто много — читал он постоянно: в основном какие-то литературоведческие исследования, насколько я могла подсмотреть, пристраиваясь невесомо за его плечом и оттуда заглядывая в экран лэптопа. Будние вечера и все выходные напролёт он проводил в пиццерии — кажется, я видела эту забегаловку из окна машины, когда нас с Риткой везли сюда. Узнала её по логотипу, что красовался на фирменной униформе, которую сосед каждое утро запихивал в рюкзак наряду с учебными пособиями и планшетом, а вечерами уносил с собой в душевую — наверное, где-то там была и прачечная. Соседа звали Тео — его имя было выдавлено на металлическом бейджике, который он снимал и оставлял на тумбочке у кровати, рядом с вазочкой для канцелярских принадлежностей, каждый раз перед тем, как унести униформу в стирку. Мне не доводилось слышать, чтобы кто-то обращался к нему по имени; я даже не знала толком, Тео — это полное имя, или сокращение от какого-то другого. Сосед казался мне замкнутым, но не задротом. Эдакий стойкий мальчик — слишком много повидавший, чтоб чего-то бояться, но слишком сообразительный, чтобы лезть на рожон. Я видела таких бедных мальчиков и девочек там, где росла — мы с Риткой и сами такими были. Я знала, что значит поступить в столицу на бюджет, не имея денег даже на съём койки в убогом хостеле. Помнила, каково это — зубрить дни напролёт и таскать подносы до поздней ночи, сводя все свои мечты к единственному желанию — хоть раз в месяц по-человечески выспаться. И я уже почти прониклась к соседу родственной симпатией, если бы ни мысль, что каждый раз била меня по голове своей неминуемой обречённостью: он мог быть таким же, как они. Мог быть — не обязательно, но мог... Он мог оказаться одним из них. Скорее всего, он никого не насиловал и не забивал насмерть... Но как я могла быть уверена, что он о подобном не фантазировал? Что он этого когда-нибудь не сделает... Когда мы с Риткой, путешествуя по стране автостопом, сделали остановку в Вальядолиде, когда познакомились с компанией весёлых местных парней, они тоже показались нам хорошими ребятами, которые учатся в универе и живут в общаге... Нам по двадцать три, мы закончили юридическую академию, прошли собеседование на стажировку в именитой адвокатской конторе. К работе должны были приступить в сентябре, а остатки лета решили посвятить путешествию — воздать дань беззаботной юности, ускользающей от нас вместе с этим самым летом. И я уже не была уверена, что Ритка выжила. Последнее, что мне запомнилось — как её, растерзанную и всё ещё сопротивляющуюся, за волосы выволокли в коридор, и я осталась в комнате наедине с двумя мучитeлями. А вдруг всё-таки выжила? А вдруг — нет? Я верила, что у меня был шанс её найти... Был бы, не окажись я замурованной в этой чёртовой комнате, как доисторический комар в куске янтаря.Встреча
Осень вовсю играла за окном. Лесистые горы, рисующие линию горизонта неровным зигзагом, стремительно рыжели, словно обрастая ржавым лишайником, из-за чего казались какими-то мягкими и плюшевыми. Сумерки становились гуще, а солнце — бледнее. Я не чувствовала ветра, но не думала, что он лютовал — для соседа оставлять окно приоткрытым всё ещё было в порядке вещей. Когда он пропадал на учёбе или работе — то есть целыми днями — я кружилась по комнате, развлекаясь тем, что брала разгон из дальнего угла и со всей дури врезалась в противоположный, затем отскакивала от стены с глухим упругим ударом, как теннисный мяч — от покрытия корта, и неслась обратно. Так я, бывало, рикошетила по полдня, пока не надоедало. Иногда просто ходила по стенам и потолку — ходить по полу было уже неинтересно, хотя всё ещё привычно. Другим моим развлечением стало кривляние у зеркала. Казалось, себя в нём могла видеть только я — как только я могла себя осязать или слышать. Но всё же в присутствии Тео приближаться к зеркалу я остерегалась — осторожность никогда не бывает лишней (ах, если бы я помнила об этом при жизни!). Но, пребывая в одиночестве, находила в зеркале истинную радость — строя "страшные" рожицы и репетируя "лунную походку". Потом приходило опустошение. Если б только я могла спать — моя жизнь не была бы такой скучной. А ещё... Закрытый ноут на столе манил, а его недосягаимость повергала меня в отчаяние. Дефицит информации скапливался на задворках сознания зудящим раздражением. Хотелось проверить — нас ищут? Нашли? Возможно, даже их поймали? Мне стало бы спокойнее, узнай я хоть что-то... И однажды оно свершилось. Была суббота — день, когда Тео не учился, но брал двойную смену в пиццерии. Вернувшись поздно вечером, он показался мне замученнее обычного. Его ровная мальчишеская кожа была бледнее луны, на гладком лбу заметно проступала нездоровая испарина. Завалившись в комнату, он бросил на стол стопку бумаг — очередной спам из почтового ящика, и, даже не умывшись и не переодевшись в домашнее, рухнул на кровать. В ту ночь ветер разгулялся сильнее обыкновенного — залетев в комнату через приоткрытое окно, он раскидал яркие листовки со стола по всему полу, и я, от нечего делать, принялась их разглядывать. Флаер со скидкой на выпивку в местном ночном клубе, несколько предложений взять кредит на "супервыгодных условиях", меню ближайших ресторанчиков, счёт на оплату интернета... И наши фотки. Узнать на них именно нас — меня и Ритку — не смогли бы и наши матери: печать была чёрно-белой, зернистой, а бумага — такой тонкой, что просвечивала насквозь даже при луне. Но всё же это были мы — под фотками значились наши имена и краткое сообщение. "Внимание! Пропали люди. Луиза и Маргарита, путешественницы автостопом. Последний раз их видели в Вальядолиде, недалеко от автобусной остановки возле университетского кампуса, 25 августа. Если у вас есть какая-либо информация о месте нахождения этих девушек, пожалуйста, сообщите в полицию. Их родители волнуются". Значит, не нашли. Значит, Ритке не удалось спастись. Где она сейчас? Неужели тоже заточена в какой-нибудь клетке, испуганная и беспомощная? Где наши тела? Гниют на свалке или кормят рыб на дне ближайшей реки? Их никогда не найдут, а наши бедные родители будут продолжать надеяться ещё когда-нибудь встретить нас живыми, не допуская мысли о самом плохом и не имея шанса на утешение? От череды безрадостных раздумий голова шла кругом. Родители... Странно, но с тех пор, как я обнаружила себя мёртвой, я о них совсем не думала. Так же, как о несостоявшейся карьере, об оставшихся дома друзьях, о всех планах, которым не суждено было сбыться. Наверное, равнодушие к жизни и живым — побочный эффект смерти. Но более прочего меня интересовала природа границ. Почему мне удалось вырваться из шкафа, как только его открыли, но перед стенами этой проклятой комнаты я оказалась бессильна? Что держало меня там? Должна была быть какая-то причина... Тео тревожно заворочался в кровати. Я не могла положить свою ладонь на его влажный лоб, но была уверена — он горел. Его тело время от времени мелко подёргивалось, простыни под ним даже на вид стали сырыми. Он что-то забормотал сквозь сон, и я подлетела ближе, чтобы расслышать. Мне показалось, он звал маму. Должно быть, лихорадка плотно окутала его своими объятиями — когда живые горят заживо, они всегда зовут маму. И я звала — совсем недавно, здесь же, в этой комнате, распластавшись на полу под настенными часами и силясь укрыться от диких ударов. Звала, пока ещё могла кричать — таково свойство агонии. Стало вдруг нестерпимо жаль этого парнишку — он рисовался мне совсем беспомощным и одиноким в большом враждебном мире, который сейчас для него, как и для меня, сузился до размеров казённой комнаты с пропахшим смертью шкафом и заляпанными кровью часами на голой стене. Я устроилась на краешке кровати, на самом деле — в воздухе, позволив телу невесомо распластаться, повторяя изгиб продавленной койки, и провела пальцами у его волос. Он опять позвал маму и, ещё немного поворочавшись, наконец забылся крепким тяжёлым сном. Я оставалась рядом, предавшись путанным раздумьям — мне многое нужно было осмыслить. Мне стоило найти выход, во что бы то ни стало. Я совсем затерялась в своих мыслях, но вдруг ненадёжное чувство присутствия пронзило меня изнутри. Будто в комнате мы с соседом были не одни. Будто кто-то взирал на меня, излучая смесь надежды и тревоги. Несмотря на абсурдность предчувствия, я вскочила с кровати и развернулась к окну. Я заорала так, что если б живые могли меня слышать, то в общаге уже не осталось бы ни одного спящего. На подоконнике, спиной к распахнутому окну, свесив ножки и буравя меня весёлым взглядом, сидела Ритка.Ритка
— Что ж ты так орёшь, будто привидение увидела! — Она дождалась, когда я подлечу, и заключила меня в нежные сестринские объятья. Объятья, которые я могла чувствовать! — Избитая шутка. В сотне фильмов такое было. — Так то фильмы, а то жизнь... Она соскользнула на пол, и мы продолжили обниматься, топчась в воздухе над полом, как танцоры-паралитики. Мои стены — стены, по которым я бродила, ощущая их стопами, для неё не существовали — она парила над ними, они её не сдерживали, но несокрушимая сила привычки всё ещё заставляла её ходить по полу или хотя бы стремиться к этому. Мне так много хотелось ей рассказать, а ещё о большем хотелось расспросить её, но я знала — впереди у нас целая вечность, и всё успеется... А объятья — мои первые объятья с живой душой — не повторить никогда... — Как хорошо, что я нашла тебя! Хотя, если честно, было не сложно. Как только я освободилась, то первым же делом рванула сюда. И не прогадала! — она заговорила первой, а вопросов у меня стало ещё больше. — Освободилась? — Ну да, из чёртова ящика. Кстати, ты не в курсе, какое сегодня число? Понятия не имею, сколько дней я провела там, под землёй. Знаешь, такие огромные деревянные ящики со стальными скобами? Их ещё используют карго-компании. Вот... Но сегодня они меня откопали. Сняли скобы с деревяшек, и я сразу же вылетела. О, это незабываемое чувство... — Рита... — Я осторожно отстранилась, продолжая держать её за руку. — Прошу, расскажи мне всё. Кто такие они? И как ты сюда попала? Сюда, в эту комнату... Она спутанно поведала о последних минутах жизни — как её выволокли на улицу, на тогда ещё пустую стоянку при пустом общежитии, затолкали в машину, отвезли на какой-то пустырь, где, среди ржавых скелетов старой сельскохозяйственной техники и гор строительного мусора, добили ударом ножа в живот. Она поведала мне и то немногое, что успела пережить за неполный день своей относительной свободы. Как очнулась взаперти, в вакууме и абсолютной тишине, во тьме и одиночестве. Как решила, будто её похоронили заживо, и начала о чём-то догадываться только осознав, что не дышит, а кровь из её живота — не останавливается. Ах, да, кровь... Я приложила свободную ладонь к её впалому животику — ладонь тут же увязла в тягучей стихии. Даже жёлтая футболка и джинсы с оторванной пуговицей на застёжке не помешали мне почувствовать тепло её тела. Похоже, наши тела после смерти навсегда остаются такими же, какими они были, когда души покинули их. А ведь это даже забавно — знали б об этом люди, давно перестали бы тратиться на услуги профессиональных гримёров из бюро ритуальных услуг. Рассказанное Риткой многое объяснило. Покинув чертоги ящика, она взвилась над землёй и уже оттуда увидела себя — как и я когда-то. Только вот телесный вариант Ритки сохранился куда хуже моего — времени прошло немало, и он уже изрядно подгнил. В тех, кто откопал ящик, она угадала всех троих, что увезли нас с остановки. Они торопились — закатали тело в полиэтилен, а доски ящика сожгли. Потом Риткины останки повезли на машине, а сама Ритка следовала за ними по воздуху. Я слушала историю её полёта, затаив дыхание (это фигура речи) и раскрыв рот (а это — нет). Оказывается, она могла перемещаться повсюду! Лишь путь в небо был ей закрыт — когда она, взвившись юлой, устремилась ввысь, надеясь в конце пути оказаться если не в раю, среди ангелов, то хотя бы в космосе, среди звёзд, итогом её путешествия стал рикошет и отпружинивание обратно к земле. Будто земля для неё была накрыта непробиваемым куполом из прозрачного стекла — так она выразилась, и мне, как никому другому, были понятны эти ощущения. Что до наших тел — они оба, как Ритке удалось выследить, действительно упокоились в илистом дне шумной речки — там, где русло делает резкий поворот, образуя спокойную и глубокую заводь, высоко в горах, в лесу, где нет людей. Их обвили тяжёлыми якорными цепями, погрузили на моторную лодку и вывезли на глубину, где и сбросили. Причём, если судьбу своего тела Ритка наблюдала собственными глазами, то о судьбе моего узнала со слов наших похитителей: судя по их разговорам, Риткино тело в этом схроне не было первым, а чьё было — догадаться не сложно. — А ты, Лу... Почему всё ещё здесь? — Наконец закончив свой рассказ, она принялась с подозрением оглядывать комнату, остановив взгляд на спящем Тео. — Ритка... Я просто не могу выбраться. — Пришла моя очередь говорить. — После того, как тебя утащили, меня ещё долго... До самого утра, а потом... А потом я очнулась в шкафу. Сперва в нём, но позже — здесь. В комнате. — Мне пришлось наглядно показать, что значит этот её "невидимый купол" в моём случае — несколько раз ударившись о раскрытое окно, я наконец осела на пол, даже не зная, что ещё сказать. — А он, — я указала на снова беспокойно заворочавшегося в постели Тео, — заехал сюда первого сентября. Он освободил меня из шкафа, и с тех пор мы живём вместе. — Бедная ты моя, бедная... — Рита, до этого не решавшаяся подлететь ближе к постели соседа, пересилила себя и, застыв над ним под самым потолком, наконец смогла как следует его рассмотреть. — Выглядит каким-то... нездоровым. — Так и есть. Я взяла её за руку и подвела к столу, вокруг которого всё ещё валялись разбросанные листовки. Увидев наши фото, Ритка вскрикнула — она не стала объяснять, но я сразу поняла, что она почувствовала: удивление и недовольство собой. Скорее всего, она тоже совсем не думала о родителях, пока листовка не послужила напоминанием. Я поведала ей о своих видах на ноутбук соседа, но мы решили, что для поиска информации интернет нам теперь не очень-то и нужен — ведь Ритка могла свободно передвигаться над землёй, слушать разговоры и следить за кем угодно, а значит поиском информации — любой, способной облегчить наше существование, что было сродни существованию бабочек в стеклянной банке — займётся она. Что же до меня... Я чувствовала себя почти бесполезной. — А он? — Она снова обратила взгляд к Тео и снова почему-то с опаской. — Он тебя... Совсем-совсем не видит? — Совсем, — согласилась я, метнув взгляд в сторону зеркала. И хорошо, что так. Пока о моём существовании никто не знал, я чувствовала себя в безопасности. Насколько вообще можно было чувствовать себя в безопасности, находясь в комнате, в которой меня убили. Первые лучи рассвета забрезжили над рыжими горами, окрасив их из ржавого в сусально-золотой. Это означало, что скоро прозвонит будильник. — Ритка! Лети! Узнай, ищут ли нас ещё. Узнай всё, что сможешь! — Хорошо. — Она не стала задавать вопросов — лишь метнулась к окну и застыла над подоконником. — Лу, я вернусь. Я теперь тебя не оставлю!Зеркало
И она возвращалась каждую ночь, когда Тео спал. Отчего-то он её смущал. От неё я узнавала о том, какова она — жизнь за этими стенами. Я спросила, встречала ли она других призраков? Оказалось, встречала, но не много. Людей в округе умирало куда больше, чем душ парило над ней. С некоторыми из таких редких Рита разговаривала, выслушивала их истории, пока наконец не поняла одну вещь: всех их — всех нас — кое-что объединяло. Мы все умерли в несправедливости, заслуживающей отмщения. Неупокоенные души... Как часто при жизни мне доводилось слышать это расхожее выражение? В проповедях священников, в репликах героев фильмов ужасов, в суеверных причитаниях деревенских родственников. Неупокоенные души — так вот они какие! Они — это мы. Несправедливость держит нас на этой земле, на месте нашей бесчестной гибели. Ритку добили на пустыре, она испустила дух вне всяких стен, однако осознала себя неживой уже после того, как её тело затолкали в тесный ящик и погребли под обломками строительного мусора. Меня убили прямо в этой комнате, а осознала себя мёртвой я лишь в шкафу — рядом с телом, которое прятали там до поры до времени. Значит, душа остаётся в плену места, где осознаёт себя душой, но если же ей удаётся выбраться — то её свобода ограничивается местом погибели. Теперь человеческий обычай хоронить своих мертвецов в заколоченных гробах или запаянных урнах уже не казался мне таким уж бессмысленным. Но мы не должны быть здесь. Это — мир живых, мы здесь лишние и чужеродные, это не наше место. И, вспомнив тысячу совместно просмотренных ужастиков про злобных призраков, которые нам, мёртвым, больше не казались ни страшными, ни глупыми, мы с Риткой сошлись в одном: путь к нашей свободе лежал через упокоение. Сосед потихоньку выздоравливал. Наблюдать за тем, как он приходил в себя, лечась лишь чаем и панадолом, было (больно). Из его телефонных разговоров с отцом я поняла, что зарабатываемые деньги он тратил на учёбу и проживание, а на оплату услуг врача или покупку антибиотиков их не хватало. Из тех же разговоров я смогла понять, что его мама недавно умерла... И мне искренне хотелось верить, что умерла она не так, как мы, и что она не была заперта в каком-то сомнительном месте рядом с чужими детьми. Как только Тео вновь смог без головокружения вставать с кровати, он вернулся к занятиям. Ночь накануне своего первого после болезни учебного дня он провёл за компьютером — навёрстывая пропущенный материал, он делал записи в блокнот, заучивал наизусть целые абзацы из учебных пособий, проглатывал конспекты пачками, не жалея себя. Его глаза потешно сужались, а губы беззвучно шевелились, когда он бегал зрачками по экрану, время от времени отвлекаясь на зевок, очередную заметку или глоток остывшего чая. Я поражалась его тяге к знаниям, но ещё больше я поражалась его выбору профессии — он так самозабвенно экономил каждый евро и так фанатично зубрил филологические справочники, будто карьера литературоведа в будущем могла вытащить его из нищеты. Возможно, он и не ставил перед собой такой цели... Жаль, я не умела читать мысли, а круг общения моего соседа был ограничен противным прыщавым вахтёром и парой скучных одногруппников из соседних комнат, так что о том, что творилось у него на душе, я могла лишь догадываться. А вдруг он действительно видел себя в будущем профессором испанской литературы, днём отрабатывающим свои гроши на местной кафедре, а по вечерам, чтобы оплатить счета, впахивающим в каком-нибудь ресторанчике? Вдруг это и было его целью? Тогда мне казалось это вероятным, а ещё — очень глупым и достойным восхищения. Вечером того же дня я не ждала его домой рано — перед уходом он сунул униформу в рюкзак. Я была уверена, что он останется на вечернюю смену в пиццерии, так что когда ключ в двери повернулся, я бросила взгляд на настенные часы — те показывали полпятого вечера, и я слегка занервничала. Почему-то представила, как в дверь заходит не Тео, а они. А вдруг когда-нибудь они поймут, что я осталась здесь, и вернутся за мной? Эта мысль не отпускала меня, какой бы иррациональной и фантастической она ни казалась. Но на пороге стоял именно Тео. Он с силой захлопнул дверь, швырнул рюкзак в угол, а пакет с логотипом сетевого винного супермаркета примостил на стол. В его руке тут же появилась банка пива. Я так и замерла — между шкафом и окном. Тео выглядел злым, а я вообще никогда не видела его злым до сего вечера. Далее мне пришлось наблюдать, как он, включив на компьютере какой-то агрессивный синти-поп, продолжил поглощать пиво, банку за банкой, периодически бессвязно матерясь. Вдруг он поднял рюкзак, вытряхнул на пол свою официантскую одежду, взял из вазочки с канцелярскими принадлежностями нож для бумаги и принялся рьяно кромсать униформу. Значит, из-за пропущенных по болезни смен его всё-таки уволили. Сердце защемило несправедливостью — как он теперь будет оплачивать учёбу? Но вскоре я успокоилась: мало что ли в округе других пиццерий? Кажется, к такому же выводу пришёл и сам Тео. После третьей банки пива он отбросил в сторону разлохмаченные лоскуты, выбрал из плей-листа Hurts — Ready To Go — пожалуй, самую динамичную песню из всех имевшихся, скинул бледно-голубую рубашку, набор которых, предназначавшийся только для учёбы, хранил в злопамятном шкафу, и остался в одной майке. Я конечно сотню раз видела его в майке, и без майки, и в трусах, и даже без них. За недели совместного проживания наблюдать за тем, как он стриг ногти или ковырялся в ушах, стало для меня частью рутины. Но именно сегодня нечто в его облике заставило меня отдаться невольным подглядыванием за чужой жизнью с чуть большей увлечённостью. Потому что он вовсе не потянулся к ящику шкафа, чтобы взять чистое полотенце и направиться в душ, как делал это обычно, и не рухнул на кровать поверх покрывала, как делал это редко, только когда плохо себя чувствовал. Он открыл очередную банку, стал напротив зеркала и... Затанцевал! Уж не знаю, учился ли он где-нибудь этому делу или же следовал спонтанному душевному порыву, как делают все живые, когда (думают, что) их никто не видит... Я невольно залюбовалась, ловя в импульсивных, но чётких движениях ритм самой жизни — её вкус и запах, то есть всё, что было мне уже недоступно, но ещё хорошо мною помнилось. Я даже рискнула повторить за ним пару па. Изобразить что-то кроме "лунной походки" было непросто — тело казалось слишком лёгким, но со временем у меня стало кое-что получаться. Песня играла на автоповторе, так что через несколько прокруток я почти уже выучила слова. А ещё через пару — не заметила, как мы с соседом оказались так близко, что я вполне могла бы его обнять, если б имела плоть. Хотелось быть ближе к жизни — вот чего мне хотелось. А ещё — просто потанцевать. Не одной, а с кем-то... Из приятных иллюзий меня вырвал громкий шлепок о пол и последующее за ним шипение. Опустив глаза, я увидела банку, крутящуюся волчком. Остатки пива сквозили наружу взбитой пеной, грозя заляпать всё вокруг. Я подняла глаза и увидела себя — в зеркале. И Тео — там же. — Только не говори... Что ты меня видишь. — Я прошептала, а он резко дёрнулся, приоткрыл губы в немом причмокивании и шумно сглотнул. — И слышишь...Кто ты?
— Кто ты? — выдал он на полувыдохе, а его глаза одновременно с губами принялись опасно округляться. — Тише, Тео! Только не кричи! Я тебя не обижу, обещаю! — Откуда... ты знаешь моё имя... — Я живу с тобой. — Фраза далась мне с трудом, я чувствовала себя пойманной с поличным извращенкой, подглядывающей за соседскими мальчиками. — Как давно? — Я... Я жила здесь до тебя. Он зажмурился и истерично замотал головой, а потом попятился назад, вписался в оставленную взбесившейся банкой пивную лужу, поскользнулся и лишь чудом не упал. Затем рванул к окну, судорожно его запирая — наверное подумал, что я прилетела к нему с улицы. А когда вновь обернулся — ожидаемо меня не увидел. Он обшарил каждый угол, заглянул в шкаф, под стол и даже пытался звать, выкрикивая нечто вроде "Эй!". В конце концов он просто опустился на кровать, упёр локти в колени и уронил голову в раскрытые ладони. Должно быть, спустя некоторое время ему удалось убедить себя, что я — лишь пьяная галлюцинация и, слегка успокоившись, он схватил-таки из ящичка полотенце и отправился в коридор. Я была разочарована — ведь мы так толком и не поговорили, поэтому осталась ждать его возле зеркала — и не зря. Вернувшись в комнату, он по инерции заглянул именно туда, и когда наши взгляды снова столкнулись на скользкой поверхности непрозрачного стекла, я поспешила заговорить первой: — Тео, пожалуйста. Я не обижу тебя. Давай поговорим. — Ты... ты настоящая? — Да, Тео, я настоящая. Внимательно посмотри на меня. Я не ожидала, но он послушался. Поводил взглядом по стеклу вверх-вниз, изучая моё побитое тело, облачённое в широкие лёгкие брюки психоделической расцветки и свободную хипповатую тунику. Когда мне показалось, что он почти уже свыкся с увиденным, я медленно обернулась, показав ему затылок — вязкую кровь на спутанных светлых волосах. Узрев рану, он чуть не вскрикнул снова, но я вовремя приложила палец к своим губам — и он, вновь повинуясь, всё-таки промолчал. Скорее всего, принял меня за нечисть, которую лучше не злить, и потому слушался. — Тео, меня зовут Луиза. Пожалуйста, подойди к мусорной корзине и покопайся в ней. Где-то там должны быть рекламные листовки, которые ты принёс на прошлой неделе. Он вновь сделал, что я просила, не переча. Несмотря на то, что отойдя от зеркала, он уже не мог меня ни видеть, ни слышать, ему удалось найти искомое самостоятельно. Осторожно распрямив смятую листовку с объявлением о пропавших людях, он долго её разглядывал, пока на его лице не отобразилось что-то вроде заинтересованности. Пожалуй, именно тогда я окончательно погрязла в восхищении парнем, чьё любопытство брало верх даже над страхом. — Луиза, Луиза, — он принялся звать меня по имени, озираясь вокруг. Наконец он догадался снова вернуться к зеркалу. — Луиза, — там он меня и нашёл. — Ты что — живёшь в зеркале? — Нет, Тео. Просто только через зеркало мы можем общаться. А живу в этой комнате — повсюду. — Так вот почему плата за аренду такая низкая! Из-за привидения! А чёртов Диего сказал, что цена вдвое меньше, чем у остальных комнат, потому что здесь давно не делали ремонт. — Тео, а Диего — это прыщавый вахтёр? — Теперь не только рожа, но и имя вахтёра показалось мне знакомым. — Что ещё он тебе сказал? — Что по ночам сдавал её влюблённым парочкам, пока общага была закрыта на летние каникулы, но с наступлением учебного года бизнес накрылся, и он сдал её мне. А ты... Как здесь очутилась? — Здесь меня убили. — Выждав, пока он ещё раз изучит листовку, а потом — моё лицо в зеркале, я продолжила. — Кажется, Диего сдавал эту комнату не только влюблённым парочкам. Той ночью он почти не спал — ворочался тревожно, то и дело поднимаясь и включая свет. Мне было совестно осознавать себя причиной его беспокойства, и всё же, проявив себя, я испытала огромное облегчение. Будто стала ближе к недосягаемому — к жизни, а может быть, и к свободе. К зеркалу я больше не подходила. Прилетала Ритка и, обнаружив окно закрытым, очень расстроилась. А потом просто просочилась через стекло, как если бы она была водой, а оно — ситом. С трудом я ей объяснила, как о моём существовании стало известно живому, и мы, решив, что больше от нас всё равно ничего не зависит, договорились жить, как раньше. Едва бледный осенний рассвет пробрался в комнату, Тео, не дожидаясь звонка будильника, схватил свои вещи и убежал на учёбу. Ах, да — перед уходом он стащил с кровати покрывало и накинул его на зеркало.Отпустить
Тем же вечером он вернулся домой с большим белым пакетом. В нём была форма — новая форма из новой забегаловки. Опасливо озираясь, он переделал свои дела и лёг спать в одежде. Узнав о соседстве, он больше не чувствовал себя в безопасности. Мне стало очень-очень жаль. Я хотела быть ближе, но он — не хотел. Он — живой, не желал иметь никаких дел с призраком, делящим с ним жилище — и разве можно было его за это упрекнуть? Так прошла неделя. Он всё дольше пропадал где-то, дома появляясь уже за полночь. Он даже перестал проводить ночи за учёбой, сидеть в постели допоздна с ноутбуком на коленях, как раньше. Только одно радовало — в лишённой кондиционера комнате жить совсем без вентиляции он не смог, а потому возобновил привычку оставлять окно открытым. Ритка продолжала прилетать. — Как думаешь, родители нас ещё ищут? — спросила она однажды. — Конечно. — Я в этом нисколечко не сомневалась. — Они будут искать нас, пока не найдут. До конца времён. Они никогда не успокоятся. — Знаешь... — Ритка задумчиво потянула пальчик к оконному стеклу, тот прошёл сквозь него. Несмотря на то, что никакая физическая преграда не могла помешать её передвижению, ей всё же нравилось залетать ко мне именно через открытое окно — видимо, по старой человеческой привычке. — А я не хочу, чтобы нас нашли! — Поймав мой непонимающий взгляд, она покачала головой. — Да, они никогда не успокоятся, не узнав правды. Но как ты думаешь — созерцание наших прогнивших в иле трупов принесёт им успокоение, о котором они мечтали? Уж лучше пустые гробы и открытая дата на плите. Уж лучше надежды, молитвы, безумие отчаяния. Но не обглоданный раками труп в якорных цепях... Прежде я об этом не задумывалась. Мы надолго замолчали, оставшись наедине с мыслями, каждая — со своими. Тео в постели вновь заворочался, перевернулся на живот и, обняв подушку обеими руками, сладко улыбнулся. Улыбнулась и я — тронутая теплотой, которую мне не дано было ощутить. — Если б мы могли выбирать, если б мы могли хоть на что-то повлиять, я бы предпочла, чтобы они узнали правду. Они должны пережить ужас похорон — и не с пустыми гробами, а с закрытыми. Должны иметь любимые могилки — священное место для скорби, хранилище вечной памяти. Они должны убить в себе надежду — похоронить её вместе с тем, что от нас осталось. Они должны отпустить нас. Даже если нас не отпустит земля, это должны сделать земляне. Жить, как мы — под колпаком — не их судьба. — Пожалуй, ты права. Но что толку — всё равно от нас ничего не зависит... Я не ответила. Тео проснулся, сел на кровати, не продирая глаз, наощупь сунул ноги в тапочки и так же — на ощупь, будто лунатик — побрёл в туалет. Вот бы среди беспросветных будней своего земного существования — среди занимавшей его учёбы, изматывающей подработки, недосыпа и внутреннего одиночества — он нашёл в себе желание открыться мне! Он знал, что я рядом, но завесив зеркало, он закрыл для себя это знание. Притворился, будто меня нет. Обидно, конечно, но я его понимала. Кому хочется впускать в свою жизнь саму смерть, даже если та имеет облик молодой симпатичной блондинки, пусть и с кровавыми колтунами в пробитой голове?Обещание
Зима подступала к горам с севера. Окно всё реже оставалось открытым, а Тео уже не разгуливал по комнате в майке — теперь он даже спал в кофте с длинными рукавами и потешных пижамных штанах. Должно быть, ночами было действительно холодно... Небо затягивало жидким свинцом, а Тео как будто бы становился угрюмее. Это читалось и по всё реже гостившей на его губах стеснительной улыбке, и по участившимся звонкам отца, которые, судя по тону бесед, несли в себе мало радости. Тео не стал больше работать — смены оставались прежними, но мне показалось, будто в его новой забегаловке зарплата была чуть получше, чем в предыдущей. Теперь кроме оплаты счетов и покупки учебных пособий Тео мог позволить себе что-то более существенное, например — новенький китайский смартфон или вкусную еду не по акции. Но он не выглядел счастливым. Конечно, он и раньше таким не выглядел — но раньше он был просто серьёзным парнем, сосредоточенным на тяжёлой рутине и упорно шагающим в неясное, но не лишённое надежд будущее. Теперь же он будто потерялся. Он даже конспекты отныне зубрил без прежнего усердия. А однажды ранним утром — было воскресенье, занятий не предвиделось, а смена в кафешке, насколько я помнила его расписание, начиналась не раньше обеда — он вдруг проснулся и больше не засыпал. Ритка всё ещё была у меня — обычно она улетала по своим свободным призрачным делам с рассветом, и мы уставились на него, не понимая, что происходит. Уж я-то знала: бессонница — не тот недуг, что терзает работающих студентов в воскресное утро. Тео потянулся, накинул рубашку и джинсы, оставленные на спинке кровати со вчерашнего вечера, плеснул в лицо воды и решительно, не порождая сомнений в своих намерениях, направился к зеркалу. — Луиза, ты здесь? Я больше так не могу. Давай поговорим, — мерно пробубнил он, едва успевшее уже запылиться покрывало, подёрнутое его крепкой рукой, бесшумно осело на пол. Голос соседа с трудом пробивался сквозь заспанную хрипотцу, а мы с Риткой свои, кажется, и вовсе потеряли. Он стоял и ждал. Ждал меня. А я не смела шелохнуться: отчего-то мысль о том, что именно я — причина его воскресной бессонницы, именно я по штришку, день за днём, стирала улыбку с его лица, вгоняла меня в ступор. — Иди! А вдруг? Другой возможности может и не быть! — шепнула Ритка и подтолкнула меня в направлении зеркала. И я пошла. Но не одна — схватив подругу за руку, я потащила её за собой, и когда мы обе возникли в стекле за плечами соседа, как два измученных ангела, он удивился, но не испугался. — А ты, должно быть, Маргарита? Вторая девушка с листовки? Не знал, что ты тоже здесь обитаешь... — Он не ждал ответа, но всё же взял паузу. Я почти могла чувствовать, как он собирался с духом, чтобы вновь заговорить. — После встречи с Луизой я долго думал... И понял, что не смогу просто продолжить жить здесь, не разобравшись. Конечно, я мог бы уехать, но деньги... Да и бросать тебя... вас — он зыркнул в мою сторону и стыдливо опустил взгляд, — было бы нечестно. Поэтому... Не могли бы вы мне объяснить, как мне от вас избавиться? — Хорошо, — проскулила я, а он лишь выжидающе сжал губы. — Мы обе в заточении, мы не можем покинуть землю, и нам кажется, из-за того, что наша смерть остаётся неотмщённой, мы продолжаем быть привязанными к местам своих кончин. В общем... Всё не так просто. — Всё очень даже просто, — перебила Ритка. — Я могу рассказать тебе, где спрятаны наши тела. Могу даже проводить туда, если раздобудешь машину. Или показать на карте. А ты просто сообщи об этом месте в полицию. Так все узнают о том, что с нами стало. Наши родители успокоятся, и мы, наверное, тоже. А насчёт комнаты не переживай — после обнаружения тел у полиции к тебе будет много вопросов, и оставаться здесь тебе вряд ли придётся... — Да прекрати ты! — шикнула я на неё и поспешила успокоить Тео, в чьих глазах уже вовсю плескался непритворный страх. Замешательство поглощалo его глаза — светло-зелёные, такие яркие и чистые — как заросли кувшинок поглощают гладь прозрачных озёр. Тео испугался. — Не бойся, прошу. И Ритку не слушай. Ты мог бы сообщить координаты в полицию анонимно, на телефон доверия... Что до комнаты. Если ничего не поможет — обещаю, я позволю снова спрятать себя в шкафу. Просто запри меня там, и я тебе больше не помешаю. — Не думаю, что нуждаюсь в домашнем привидении, Луиза, — хмыкнул он. — Значит, ваша цель — это чтобы ваши тела обнаружили? — Верно, — согласились мы хором. Дальше я продолжила одна: — Надеюсь, от них уже мало что осталось, и никакой патологоанатом не определит, что нас терзали. Но родители должны знать, что нас больше нет. Что нас не стоит ни звать, ни ждать... — Ты считаешь, могильная плита, врытая в землю, для них лучше незнания, могильной плитой давящего их к земле? — Верно. Литературовед. — Настал мой черёд хмыкать. — Ты нам поможешь? — в тёмных Риткиных очах застыло столько мольбы, что Тео невольно отвёл от них взгляд. — Мы что угодно сделаем, ты только попроси! — Помогу, — кивнул он. — Обещаю.Жить мечтой
Продолжало холодать. С помощью гугл-карты и Риткиных показаний Тео приблизительно определил тот самый поворот в русле реки, где на глубине нескольких метров догнивали наши с подругой телесные оболочки. Однако звонить в полицию он не торопился. Его планы были мне не ясны, и всё же я продолжала верить ему, верить в него, потому что больше было не в кого. Случалось, поздними вечерами, уже лёжа в постели, он доставал маленькое карманное зеркальце и ждал. Если я была одна, то всегда откликалась. Зеркальце он наклонял так, чтобы видеть лишь мои глаза, и при этом не отражаться в нём самому. Хитро придумал: он меня видел, я его — тоже, при этом наши взгляды не пересекались. Мы болтали о его жизни, почти всегда, ибо его жизнь оставалась единственной настоящей жизнью в той комнате. Я узнала, что он приехал из глухой Арагонской провинции, что его отец — мелкий фермер, закабалённый кредитами, а мама умерла в прошлом году от рака кожи. С горем он вспоминал, как все семейные накопления пошли на её лечение, так и не принесшее результата, и единственным шансом, отделявшим овдовевшего родителя от разорения, тот считал сына. Отец даже готов был влезть в ещё один кредит, лишь бы юный Тео получил образование, позволившее бы ему в будущем самому жить безбедно и финансово посодействовать отцовскому положению — например, став хирургом или юристом. Однако мальчик не о такой судьбе мечтал. Мама, до болезни работавшая учительницей литературы в деревенской школе, вырастила его на том, что знала и любила сама, и всё это — сказки, легенды и романы великих мастеров — стало и для Тео истинной радoстью. Однажды, в пылу необычайного откровения, он признался, что пообещал маме не предавать мечту и посвятить жизнь своей страсти, чего бы ему это ни стоило. Отец, по его словам, не желал ему зла. Но и бедности, которую познал сам, он ему не желал. Поэтому отъезд парня в Вальядолид был почти тайным, а поступление на филологический окончательно рассорило отца и сына. — Ты молодец, что не предал мечту, — мне нужно было хоть как-то ответить на его откровения: я видела, что они дались ему с большим трудом. — Ну, а ты? А ты, Луиза? Как жила ты? — Честно? — я задумалась. Не потому что не знала, что ответить, а потому что говорить об этом оказалось непросто. — Я тоже жила мечтой. И у меня всё получалось. Пока мы не оказались в этом городе. Мы даже не планировали задерживаться здесь на ночь, а застряли... Может быть на вечность. И я скупо, без мерзких подробностей, поведала ему, как парни у автобусной остановки предложили подкинуть нас до мотеля, как привезли сюда, в пустой, закрытый до начала учебного года студенческий кампус, как обманом и уговорами завели в эту комнату и сперва предложили выпить, а когда мы, уже изрядно напуганные, наотрез отказались, перешли к задуманному. Я не стала рассказывать ему обо всём, что с нами делали, упомянула лишь, что похитителей было трое, и ближе к утру, когда мы уже обезумeли от издевательств, один из них уволок Ритку, оставив меня наедине со своими подельниками... Я закончила свой рассказ пробуждением в шкафу, а когда умолкла, увидела, что Тео плакал. Он плакал тихонько и беззвучно, но тяжёлые слёзы, подобно кристаллам, падали на бледные, с едва пробивающейся щетиной щёки. Когда наконец он смог говорить, то произнёс: — Мне кажется, я начал понимать, зачем ты здесь. Наверное, он хотел сказать не "зачем", а "почему", но тогда это не имело значения. — Всё не важно. Знаешь, мы, духи, куда более глухи к эмоциям, чем вы, живые. То есть мы испытываем чувства, но скорее по старой памяти — потому что помним, что так надо. Иногда мне кажется, что пройдёт время, и я совсем перестану что-либо чувствовать... — Не перестанешь. Ты же душа. Я задумалась — а что такое душа? Внутреннее содержание человека? Но я — не внутреннее содержание. Я — та же, что и была, только бесплотная и потому неубиваемая (наверное). Бессмертная — возможно. Вечно молодая — это уж точно. Так как волосы на моём затылке всё ещё продолжали липнуть к черепу, склеенные вязкой и горячей жижей, в то, что когда-нибудь эта рана затянется или хотя бы остынет, я уже не верила. Но душа ли я в том смысле, который вкладывают в это слово люди? Скорее всего, нет. Душа — поэтическая метафора, которую придумали, чтоб удобнее было описывать неописуемое. А я — это просто я, перешагнувшая разделительную черту и утерявшая часть привычных функций, зато обретшая множество новых. Только и всего. Тео спал, сжав краешек одеяла аккуратными пальцами. Он тихонько посапывал, и тогда, охрaняя его сон, я очень-очень хотелa, чтобы в его жизни всё сложилось хорошо. А ещё — чтобы он всё-таки выполнил нашу просьбу. О звонке в полицию он молчал, а я и не напоминала — боялась спугнуть, боялась, что он снова завесит большое зеркало покрывалом — на этот раз навсегда, а маленькое — просто выбросит. Но однажды, когда на парковку под окном падал мелкий дождь, колючий даже нa вид, а ветер подымал дождинки и охапками разносил по сторонам, заставляя редких прохожих крутиться волчком вслед за выгибающимися наизнанку зонтами, вернувшись с учёбы, Тео был необычайно серьёзен. Он даже не стал искать маленькое зеркальце, а сразу подошёл к большому и уверенно произнёс моё имя. — Луиза. В который раз мне захотелось ответить: "Зови меня Лу", и в который раз я не сделала этого, пристыдившись: дружба с духом — это конечно странно, а панибратство — уже слишком странно... Так что вместо ответа я просто подбежала к нему и улыбнулась в зеркало. На этот раз я даже не пряталась за его спиной, как обычно, а стала рядом, стараясь как можно плотнее вжаться стопами в пол. Вместе мы смотрелись почти нормально — приблизительно одного роста, оба худенькие, молодые, я — блондинка, а он — нет. Очень захотелось его обнять, а от понимания невозможности этого вновь стало тоскливо. — Завтра вечером будь здесь вместе с Ритой, если получится. — Получится, почему же нет. А зачем? — Хочу вам кое-что показать. Неужели! Неужели он всё-таки не забыл своего обещания! Иначе к чему эта торжественная таинственность, и зачем он приглашает нас с Ритой вдвоём? — Тео, это как-то касается... — Увидишь. Он отошёл от зеркала и больше к нему не возвращался. Никогда.Освобождение
В волнительном предвкушении мы ждали вечера. Мы думали, что вот сейчас он вернётся, откроет свой лэптоп и покажет нам новостную заметкy об обнаружении наших тел. Было не важно, кто сообщит об этом родителям, когда и как. Самое главное, чтобы это вообще случилось. Поэтому когда в коридоре раздался топот сразу нескольких пар ног, мы подумали, что это не к нам. Мимо — постояльцы соседних комнат решили устроить вечеринку или вроде того. Но когда звук шагов замер именно у нашей двери, а в замке повернулся ключ, мы невольно поёжились, поудобнее устроившись на подоконнике и теснее прижавшись друг к другу. Не зря. Дверь отворилась — на пороге стояли четверо: Тео и трое наших похитителей. Я не могла не обратить внимания, что Тео нервничал — скользил глазами по комнате, пытаясь делать это незаметно, говорил нарочито тихо. В руках он держал два огромных пакета с логотипом сетевого винного супермаркета. — Закройте дверь и располагайтесь. Здесь скромно, но я не жалуюсь. Трое как-то невнятно фыркнули, но ничего не ответили. Похоже, они пришли сюда именно выпить, потому что пластиковые стаканы, выуженные из пакетов, были впервые наполнены уже через минуту, а впервые осушены — через полторы. Из разговора я поняла, что Тео встретил их возле университета — они не были студентами, но постоянно ошивались рядом, задирая каждого, кто им не нравился. По их словам, они держали свою автомастерскую в том же районе, но вот насколько это было правдой... Один из них — тот, что украл жизнь у Ритки — обмолвился о траве и намекнул на что потяжелее, и несложно было догадаться, чем они на самом деле промышляли. Двое других — те, что украли жизнь у меня — проговорились, что им не впервые "веселиться" в этой общаге, но старший их вовремя одёрнул, подозрительно покосившись на Тео. Сам хозяин вечеринки тем временем попивал пиво, на которое остальные смотрели с явным недоумением: кому нужно пенное, оно же порошковое, когда при тебе сразу несколько бутылок молодого тинто? Но Тео лишь огрызнулся, сославшись на аллергию. Так они сидели, уничтожая содержимое бутылок и сигаретных пачек, бросая скомканные пластиковые стаканчики прямо на пол и складывая окурки в них же. Прошло достаточно времени, прежде чем один из них (я уже выучила их имена, но произносить их не хотела даже в уме) задёргался на своём стуле. — Бля, надо бы поссать сходить, а встать не могу. Что за пойло ты нам подсунул... Он выглядел так, будто между сидением старого деревянного стула и тканью его штанов налили целую лужу суперклея. Он ёрзал и ёрзал, беспомощно болтая ногами, которые явно его не слушались. Остальным, по-видимому, надоело за ним наблюдать, и они попытались встать из-за стола, чтобы помочь другу... Но встал только Тео. Двух других постигла участь их подельника. — Не вопите, это не в ваших интересах, — спокойно промолвил хозяин, и его голос звучал так отстранённо! Он будто излучал уверенность, хотя я не могла не заметить, как мелким спазмом дёрнулся уголок его губ. Тео был напуган до полусмерти. А ещё он знал, что за ним наблюдали сразу две команды зрителей, и ни одна из них до конца не понимала сути происходящего. На его месте боялся бы любой. — Сейчас я включу видеозапись на телефоне, и вы, все трое, вместе или поочереди расскажете на камеру, как в субботу, двадцать пятого августа сего года, с автобусной остановки вы похитили двух девушек-путешественниц, привезли их сюда, изнасиловали и убили. Расскажете, где спрятали тела, а потом я отправлю эту запись в полицейский департамент. И после этого, если всё будет хорошо, вызову скорyю. Потому что если её не вызвать, через несколько часов откажет сердце. Он перевёл дыхание, но продолжать речь не стал. Убедившись, что запись идёт, а зарядка на телефоне полная, он установил девайс так, чтобы в объектив были видны лица всех участников застолья, кроме него, а сам вернулся на своё место. — Ты кто такой вообще? Ты откуда взялся? Первым, как и положено, в себя пришёл заводила. Его рожа была искажена злобой, ненавистью и страхом, смешанными в уродливой гримасе. — Откуда... Откуда ты знаешь? — ляпнул второй, за что сразу же удостоился гневного взгляда со стороны. — О непростой судьбе этой комнаты мне поведал Диего... А ещё он как-то обмолвился, что летом, пока общага пустовала, то и дело сдавал её вам троим — чтоб девочек водить, как он выразился. — Уебан прыщавый. Так и знал, что ему доверять нельзя! — Заткнись, козёл! Диего бы не проболтался. Этот хмырь что-то юлит. А ну, говори, откуда знаешь про... — Про что? — Тео дотянулся до тумбочки и взял с неё многострадальный листок. — Про Луизу и Маргариту? Из объявления. — Он картинно задрал голову и посмотрел на настенные часы, которые когда-то были чистыми. — Вы теряете время. Его у вас не много. Детальный рассказ — и я звоню в скорую. Или можете продолжать трепаться, пока не сдохнете. На кумадин в вине я не поскупился. Я заметила это первой, и Ритка тоже заметила — ведь когда главарь, что ближе всех сидел к двери, вдруг чересчур резво и упорядоченно заперебирал ногами, она вцепилась в меня крепче прежнего. А Тео не заметил. И когда главарь вскочил на ноги и с воплем "Не рассчитал дозировку, сучёныш!" бросился к двери, мы дружно заорали. Но Тео нас не слышал — он слишком поздно понял, что произошло. Рванув через всю комнату за беглецом, он спотыкнулся о выставленную ногу одного из его прихлебал и неудачно приземлился на колено. Я почти ощутила его боль. Я видела, как искривились его губы... А беглец, тем временем, изменил своим планам — воспользовавшись возникшей заминкой, он схватил с тумбочки канцелярский нож и бросился с ним на Тео. Завязалась борьба. Ублюдок с ножом был медлителен и неповоротлив — как бы он ни храбрился, кумадин всё же делал своё дело. Но Тео явно уступал бандюку в росте и весе. Поддавшись напору полусонной туши, он был потеснён от двери к стене. Бандюк успел вонзить хлипкое лезвие ему в бок, отчего Тео, снова упав, попятился в центр комнаты. Что было дальше... Головорез, повертев головой влево-вправо, вдруг наткнулся взглядом на задёрнутое покрывалом зеркало и, не долго думая или не думая совсем, сорвал покрывало, а следом — и само зеркало с ввинченного в стену крюка. Он занёс стеклянный монолит над собой, чтобы вместе с массивной дубовой рамой обрушить его на спину противника. Комната наполнилась звоном. Стекло разбилось о спину Тео и разлетелось на мелкие куски по всей комнате. Комната наполнилась криками — нашими криками, и вместе с ними комната наполнилась нами. Мы с Риткой были в каждом осколке. Нас были сотни, и мы визжали, как резаные. Когда мы наконец заткнулись, то обнаружили тех, что оставались за столом, оцепеневшими от ужаса, а главаря — забившимся в угол в состоянии, напоминающем тихую истерику. (Зловонная) лужа под ним стремительно расползалась. Они так ничего и не сказали. Просто смотели на нас в осколки — во все осколки, что попадались им на глаза, а из каждого осколка на них смотрели мы. Лишь Тео никуда не смотрел — через его одежду проступала кровь от множества порезов. Он лежал, уткнувшись лицом в пол. Он шумно дышал, иногда даже шевелился. Его голубая рубашка медленно алела. — Что здесь за визги, вы, идиоты! В дверях стоял тот самый Диего. И я наконец поняла, откуда его помнила. Перед тем, как завести нас в комнату, тогда, душным субботним вечером на исходе лета, наши похитители заглянули в его офис, что на первом этаже. Это он дал им ключи... А ещё подмигнул мне, и этот жест был так мерзок, что я заставила себя о нём забыть. — Что за херню вы здесь развели! Народу — полная общага! — Он закрыл за собой дверь на защёлку и ступил в центр комнаты. Мы успели спрятаться, забившись в самый тёмный угол за шкафом — туда, докуда не долетели осколки. Ритку слегка потряхивало. Она тоже вспомнила этого Диего. Тем временем он осмотрел находящихся в комнате — недовольно фыркнул в сторону разбитых параличом двоих, а третьего, продолжавшего что-то причитать, скрючившись у двери, брезгливо пнул ногой. Что до Тео, то его он не удостоил и взгляда, сразу переключив внимание на девайс на столе. Сообразив, что идёт запись, он тут же её прервал и включил ролик с начала. По мере того, как он смотрел, его челюсти заходились в тугом скрипе. Досмотрел до момента, где Тео заикнулся про полицию и скорую — и для него этого оказалось достаточно. Телефон полетел на пол и умер под рьяным натиском тяжёлого ботинка. Пластиковые обломки Диего собрал в карман своего (вонючего) халата. — Говорил же, твари, рано или поздно вы попадётесь. А мне проблемы не нужны... Не нужны, блять, мне проблемы! Он снова зарыскал глазами по комнате, пока не заприметил закатившийся под кровать ножичек. Всё произошло в пару щелчков: нагнулся-поднял-перерезал глотки всем троим-сунул ножичек в карман, прямо к обломкам телефона. Посмотрел на уже совсем неподвижного Тео, на его красную рубаху, и вышел из комнаты, заперев дверь снаружи и забрав ключ с собой.Со звёздами
— Ритка. — Лу, я останусь. — Ритка, прошу, попробуй. Если наша теория верна... — Лу, но ведь тела так и не нашли! — Но они... Они... Мертвы. А ты — попробуй. Я уговаривала её весь остаток вечера. Сама-то я попробовала сразу — и у меня получилось. Ни стены, ни дверь, ни стекло меня больше не держали — я была свободна! Однако, как и подруге, ходить сквозь стены мне не понравилось — как-то это... не по-человечески что ли. — Я его не брошу. — Тео дышал всё глуше, ворочался всё меньше. Сумерки сгущались в небе, а на полу сгущалась кровь. — А я не брошу вас! — Ты должна. — Почему? — Пoтому что твоё место не здесь. Твоё место — со звёздами. Мне показалось, будто она обиделась. А может, так оно и было? А может, ей просто надоело спорить? И, когда небо за окном окончательно почернело, она сделала это. — Лу, если Тео выживет... Жду тебя там. А если нет... Жду вас обоих! — На прощание она чмокнула меня в висок. Я провожала её, зависнув у окна. Я видела, как она летела ввысь, уменьшаясь в размерах и становясь светлее с каждым мгновением полёта. Я наблюдала за ней с тревогой и трепетом. Я очень боялась — а вдруг там купол? Зря боялась: Ритка летела-летела, пока не стала белой точкой — крупицей соли на чёрном бархате ночного неба. Стала звездой, обретя покой. А я осталась одна с умирающим Тео.Река
Диего вернулся после отбоя — общага спала, и он прокрался в комнату с фонарём, не рискнув включать свет. Тела он завернул в пластик, а пока возился, не перестовал бурчать — скотский стариковский норов никак не коррелировал с подростковыми гнойниками на щеках, отчего вся его личность казалось настолько мерзкой, что меня (тошнило) от одного взгляда на него. Тела он выносил по одному, не переставая бурчать что-то вроде "Снова драить всё придётся, сколько уборки, скоты, а мне ещё писать заяву о пропавшем без вести". Тео он тоже завернул в пластиковый пакет, который скрепил скотчем, оставив лишь прорезь для лица. Чокнутый мудак. Какую участь он готовил живому ещё человеку? Я не знала, а потому мне ничего не оставалось, кроме как последовать за ним. Я могла бы устроиться на крыше пикапа и прокатиться с ветерком, которого не чувствовала, могла бы устроиться на заднем сидении салона и подмигнуть ему в зеркало заднего вида — теперь это клише из фильмов ужасов не казалось мне таким уж бессмысленным, но я предпочла остаться с Тео — в багажнике, просочившись через три трупа. — Тео, держись, Тео, — шептала я, не решаясь поверить в то, что удержаться за жизнь ему не удастся. Он был без сознания. Он не слышал меня. Рядом не было зеркала. Он дышал всё тише... Он умирал... Но всё ещё продолжал дышать. Когда мы приехали на место, я сразу его узнала — Ритка так подробно описала мне тот лесистый берег у изгиба русла реки, что я будто бы видела его раньше собственными глазами. Поэтому когда Диего вытащил из заводи моторную лодку, я даже не удивилась. Когда погрузил на неё три тела — тоже. На дно лодки он натаскал огромных валунов, а потом завёл мотор. С берега я наблюлала, как он, обмотав тела рыболовецкой сетью и напихав в неё камней, сбрасывал их в воду. Даже усмехнулась — вот уж ирония судьбы: теперь нам с Риткой суждено было делить последнее пристанище в компании наших же мучителей. Диего вернулся не скоро. Он сел рядом с Тео и долго пялился в его бледное обескровленное лицо, зажатое со всех сторон в чёрный пластик, как в кокон. Тео был куколкой, которая никогда не станет бабочкой. — Ну ты и мразь. Я тебе скидку на жильё, а ты... Я считала, сколько раз подобранный на берегу ребристый булыжник опускался Тео на лицо. От его лица ничего не осталось наверное — я не видела. Не смогла смотреть. Лишь сидела рядом и вопила в голосину, бессознательно продолжая считать. Потом бросила. Тео больше не было в мире живых. Я встрепенулась — ведь теперь он непременно должен был очнуться и осознать себя душой здесь, под открытым небом, до того, как обмотанный сетью с камнями, опустится на дно... И станет вечным пленником реки. — Тео, Тео, ты теперь душа! Я здесь! Иди на мой голос! Иди скорее, Тео! Не жди! — Я орала, как бешеная. Потом умолкала, прислушиваясь к крикам уток у заводи и мерному хлюпанью вёсел о речную гладь. Я не слышала его. Не чувствовала, не видела — его нигде не было. Мой Тео не приходил! Он спал в своём мёртвом теле... Которое медленно скрывалось под толщей воды.14
— Тео, привет! Как ты сегодня? — Ничуть не хуже, чем вчера или позавчера, Лу. Теперь он так меня называет. Он говорит, что когда я сижу на берегу, он может меня видеть, если подберётся слишком близко к поверхности воды. Жаль, что мне он не показывается — стесняется своего облика, будто меня, бесплотную, он, такой же, может смутить. Говорит, что иногда наблюдает за мной и искренне жалеет, что я не могу плавать. Он говорит — это оттого, что меня зовут небеса. Наверное, он прав — иногда я и сама слышу зов ночного неба, и мне кажется, что одна из звёздочек подмигивает мне, чуть ярче выделяясь среди остальных. И я даже знаю, как эту звёздочку зовут. А ещё я знаю, что мне путь туда открыт. Там, в небе, наверное привольно и красиво. Там живут спокойные души, и можно встретить друзей, чтоб никогда не скучать... Да только мне никто не нужен. Пусть здесь, у реки, не всегда весело — другие души докучают нам, и не все из них добрые, а потерянные — все. Но я не оставлю Тео одного. Мною движет не благодарность или чувство долга — почти все мои чувства давно обратились в воспоминания. Кроме того, что я делю с другой душой, одной-единственной. И пусть наше будущее не изменить. Пусть Тео навсегда останется в этих водах — ненайденный и неотмщённый. Но он никогда не будет один. И я — тоже.