Возрождение

Первыми становятся бабочки. Яркими пятнышками они скользят среди развороченных взрывами стен, покорёженных металлоконструкций и вздыбленных асфальтовых дорог. Первые разведчики истерзанного, едва не погубленного мира. Поначалу они гибнут, едва перелетев границу того, что звалось когда-то городом — воздух слишком ядовит, слишком пронизан невидимыми смертельными лучами. Эона лишь качает головой и опускает веки, принимая одну за одной смерти своих посланниц: он был готов к этому ещё тогда, когда давал своё дозволение на последнее вмешательство в жизнь городов, когда отправлял сородичам послания, согласовывая действия — ударить нужно было во многих местах одновременно, только так возможно было остановить разрушительный прогресс, заставляющий мир корчиться в агонии. Только так можно было остановить людей. Эоне не нравилось убивать, но умирать — вместе с каждым деревом, с каждым зверем, погубленными людьми — ему не нравилось гораздо больше. Потому и не стало людей. Прекратили отравлять воздух заводы, разрывать тишину гудки и грохот, резать тело земли машины. Отравленный, искорёженный, переломанный мир перестал умирать и начал долгий, очень долгий путь к исцелению. — Давно надо было, — ворчит Аша, ворожа над котлом, вытягивая из него ленты цветного дыма, укрепляя защитный полог над городом. Тот полог, что не даёт отравленному воздуху расползтись по миру, удерживает внутри ветшающего города. И в чём-то она права: ударь они столетием раньше — отравы выплеснулось бы куда меньше, но Эона очень не любил убивать, потому и ждал до последнего, надеялся: одумаются. Не одумались. И теперь остаётся лишь ждать, когда вьюнки, кропотливо взращиваемые Танаэ, оплетут рушащиеся стены, когда деревья Ога расправят ветви там, под пологом, и очистят воздух, когда Ванро вытащит сквозь переплетения труб и ломкий асфальт родники. Когда больше не будут гибнуть отправленные в город бабочки. — Всему своё время, — Эона даже не поворачивает головы. Они с Ашей знакомы едва ли не от сотворения, ни ей, ни ему не нужно видеть друг друга, чтобы понимать. И сейчас она начинает злиться — как всегда, когда она права и не права одновременно. — И ты это время чуть не упустил, — упрямо гнёт своё Аша, и дым, расползающийся по пологу, становится грозовым. — И я это время чуть не упустил, — согласно наклоняет рогатую голову Эона и застывает меж двух деревьев, терпеливо ожидая новостей. Аша фыркает, но молчит, не то удовлетворившись ответом, не то отвлёкшись на что-то иное. Скорее всего, второе, потому что младшие олешки-непоседы, до сих пор крутившиеся вокруг Эоны, куда-то исчезают, лишь тихий топоток стихает где-то за спиной. Та, что старше, кажется чуточку серьёзней, надо бы присмотреться да начать учить. Но сначала — то, что было городом. И приходит день, когда возвращается сначала одна бабочка, потом две, а затем и вся отправленная на разведку стайка садится на подставленную ладонь, трепещет крылышками, перебирает лапками, выводя бестолковую, но радостную вязь новостей. — Аша, — Эона шевелит пальцами, отпуская вестников, и подходит к пологу. — А не рано? — сомневается она. Эона качает головой. Не веди он за собой стольких да будь помладше на пару эпох, давно бы уже шагнул за черту, разворачивая жизнь в полную силу, нахрапом, любопытствуя: что получится? Как получится? Получится ли вообще? И, может, когда-нибудь он и позволит себе такое. Но не сейчас. — Кыш! — топает он на выскочивших вперёд него олешков, заворожённо уставившихся на редеющий клином дым полога — Аша благоразумно не стала снимать его целиком, а лишь открыла проход. Ещё и закроет прямо за спиной — и правильно сделает. Не увязались бы малявки следом. — Кыш, я сказал. Мне голос повысить? Олешки с писком бросаются прочь: помнят, как от его боевого клича вставала на дыбы земля, как расшвыривала всё, что на ней лежало, всех, кто на ней стоял и не догадался уцепиться. То-то же. Эона довольно кивает и шагает в проход. И едва не падает, когда мимо проскакивает что-то багряно-чёрное, увенчанное шапкой лунно-золотых кудрей и тяжёлыми витыми рогами. — Ты хуже младших. — Я знаю, — отмахивается Заар, с любопытством оглядывая развалины. — Да только кто тебя вытаскивать будет, случись что? — А надо ли? — спокойно отзывается Эона и неспешно движется вперёд, переступая через перевитые травами куски асфальта и отодвигая посохом давно уже умершие обрывки проводов. — Иллэ ещё слишком юна, — так же спокойно говорит наконец Заар, идущий следом. — А тут мало ли какая дрянь осталась после этих. Эона лишь усмехается: Заар первым заговорил об уничтожении и яростней всех на нём настаивал. Одно время Эона даже опасался, что Заар бросится в битву сам, но то ли тот слишком уважал предводителя, то ли сестра удержала — Заар дотерпел до бесстрастного «Идём». И те из людей, кто успел увидеть его лик в безумии внезапной грозы, умерли от ужаса за несколько секунд до того, как ударившие в и без того сочащиеся смертью здания заводов молнии превратили едва ли не половину города в огненный кошмар. Но ни к чему Заару знать то, что известно только Аше: в тот страшный день Эоне с лихвой досталось и людских смертей тоже. Оттого и сорвался сам в бой тогда, разворотил изрядный кусок людского поселения — лишь бы не сгинуть самому, переполнившись чужими болью, гневом и отчаянием. Заар прав: Иллэ слишком юна для такого. Впрочем… людей больше нет. Расплетающуюся от посоха паутину поисковых чар тревожат лишь ветер да бабочки. Людей не осталось. А Иллэ всё ещё слишком юна. И пора, пожалуй, звать Харну, чтобы укрыла, оплела травой, увела под землю полуистлевшие кости, ни к чему младшим видеть столько смерти, пусть и давней. — Они уродовали всё, к чему прикасались, — задумчиво произносит Заар, неприязненно разглядывая ощетинившийся осколками полуобрушенный фасад, и искры пляшут на кончиках его рогов. — Брали больше, чем им было нужно, портили то, чего забрать не могли. Там до сих пор так и не выросла трава — и не вырастет, даже если Тиа там поселится вместе с Танаэ, — и нет нужды оборачиваться на гневный взмах руки, Эона уже видел уродливую проплешину в том месте, где люди вливали горючее в свои автомобили. От бабочек Эона знал, что таких проплешин много. Несколько из них они миновали только что. — Просто тому месту нужно немного больше времени, — озвучивает он очевидное. Иногда самые простые вещи нужно проговорить, чтобы они стали явью. — Ты всё ещё не считаешь их злом, — горько роняет Заар, сжимает кулаки. Эона усмехается: — Идём, я покажу тебе кое-что. В глазах Заара вспыхивают все молнии его гроз, но он лишь кивает и идёт следом. Тысячу лет назад взорвался бы, требуя объяснить здесь и сейчас. Теперь же даже не спрашивает, для чего они возвращаются к развалинам, мимо которых прошли совсем недавно. — Взгляни, — Эона сворачивает в неприметный тупичок за истекающим струйками песка многоэтажным зданием и отступает в сторону, пропуская Заара к проржавевшему насквозь баку, позволяя увидеть. Заар протискивается мимо него, наклоняется, с отстранённым любопытством разглядывая небольшой скелет, свернувшийся клубком вокруг второго — совсем крошечного. — Это… — Заар внезапно опускается на колено и полы его плаща грозовыми крыльями опадают в пыль. — Это была кошка. — Детёныш кошки, — невозмутимо поправляет Эона, задумчиво всматриваясь в прячущийся за полуразрушенными зданиями горизонт. — И детёныш человека. Их много таких, по всему городу: тех, кто пытался защитить слабого. Дети, спасающие зверят, матери, закрывшие собой детей, мужчины, пытавшиеся уберечь и тех, и других, и третьих. — И так же много тех, кто хотел убежать или спрятаться за другими, — твёрдо говорит Заар, поднимаясь. Короткая молния, полыхнув алым на подкладке плаща, вбивает скелетики в землю, вытягивает из неё диковинный цветок из оплавленного до стекла камня и прячется внутри чашечки вечным светляком. Эона вскидывает бровь. — Я понял тебя, — усмехается Заар. — И твоё нежелание заканчивать всё вот так, — обводит взглядом ветшающие стены. — Я не жалею о том, что всё закончилось именно так, — качает головой Эона. — Мы пытались закончить иначе. Не наша вина в том, что нас не услышали, — и раскрывает ладонь, подзывая бабочек. Пора снимать полог. — Я пройдусь вместе с Харной, — Заар не спрашивает и не предлагает — ставит в известность. — Среди них есть те, кого стоит запомнить, — кивает на цветок. — Лет через пятьсот я возьму тебя в ученики, — усмехается Эона. Заар фыркает: — Лет через пятьсот учить меня будет Иллэ. А ты будешь очень занят, созерцая стрекоз или ещё что-нибудь в таком духе. Эона смотрит на него с удивлением и одобрением. Удивления больше, хорошего, радостного удивления, несущего с собой умиротворение, вытесняющего в дальние уголки сознания беспокойство и тревогу. Теперь точно всё закончилось. Пора начинать новый виток.

***

Ронко переступает копытами у выровненной до гладкости и укреплённой до конца времён стены длинного-длинного дома, раздумывая над самым первым предложением, подбирая слова так, чтобы сразу легли хорошо, чтобы не пришлось просить Улру выгладить стену наново, убрав неудачную фразу. Улра не откажет, но у неё и без того много дел в другой части города. У всех много дел. Улра укрепляет те постройки, которые решено сохранить, Танаэ и Ог заживляют проплешины автозаправок, Ванро занят источниками и ручьями. Харна заканчивает укрывать останки, а Заар — растить свои каменные цветы по одному ему понятной схеме. Олешки путаются у всех под ногами — и только Ронко бездельничает, упустив и теперь безуспешно пытаясь поймать мысль. — Ты не бездельничаешь, — раздаётся за его спиной спокойный голос, и Ронко едва не подпрыгивает от неожиданности, оборачивается: — Эона! — и смеётся. Эона кивает и задумчиво оглядывает абсолютно пустую стену: — Ты же знаешь, что летописцу спешить не пристало. — И не знаю, с чего начать, — Ронко с досадой взмахивает хвостом. — Пока Улра готовила стену — знал. А теперь никак слова не подберу. — У тебя в запасе всё время этого мира, — Эона подбадривающе усмехается. — Я пришлю Иллэ чуть позже, покажешь ей, как писать на камнях. — Было бы что писать, — вздыхает Ронко. — Будет, — без тени сомнения говорит Эона, раскрывает ладонь навстречу стайке бабочек, спешащих откуда-то с окраины. — Тебе же нужно будет на чём-то учить младших читать, — и уходит в переплетение лиан, скрывающих особо неприглядные развалины. Жизнь стремительно возвращается в город, правильная, настоящая жизнь, не разрушающая и не губящая, но до полного восстановления ещё очень далеко. Впрочем, Эона прав: у них теперь есть всё время этого мира. И младших действительно нужно учить. Чтобы не повторилось. Ронко ещё какое-то время смотрит вслед давно скрывшемуся Эоне и вновь поворачивается к стене, вскидывает руку, сложив пальцы, будто держит перо или острую палочку, уверенно выводит в воздухе первые знаки. Времени много, но и историю нужно записать длинную. А Аша потом закрепит проступающие на стене знаки так, что и бестолковые пока олешки, и те, кто придёт после них, когда ни самого Ронко, ни Аши, ни Эоны уже не будет, смогут прочесть. Представить. И понять. «Первыми стали бабочки. Серые от покрывшей их крылья пыли, они приносили вести одну безрадостней другой. Завод. Плотина. Новое, ещё более смертоносное оружие…» Бабочки причудливым узором садятся на стену над ровными рядами слов.