Медицинский трактат

Это был невообразимый чудак, таких я в жизни не видел. Подозреваю, что он и в самом деле любил учиться. Он получал страшнейшие головомойки за то, что читал по ночам греческие тексты; а что касается французских неправильных глаголов, то от них его нельзя было оторвать никакими силами. Он был напичкан вздорными и противоестественными идеями вроде того, что он должен быть надеждой своих родителей и гордостью своей школы; он мечтал о том, чтобы получать награды за отличные успехи, о том, чтобы принести пользу обществу и о прочей чепухе в этом же роде. Джером К. Джером, «Трое в лодке, не считая собаки»

Лань Ванцзи был твёрдо уверен, что заболел чем-то редким и трудноизлечимым. Он по-прежнему ел всё, что подавали на стол за ужином, но дыхание то и дело перехватывало, и он ловил себя на желании отставить полупустую миску и выйти из зала, чтобы побродить в ночной прохладе. Он по-прежнему часами упражнялся в каллиграфии, прописывая мудрые изречения, но иногда откладывал кисть и прислушивался к тому, как в груди ни с того ни с сего колотится сердце, а в голове роятся смутные, душные образы. Он по-прежнему ложился и вставал тогда, когда требовали правила Гусу Лань, но всё чаще просыпался среди ночи и долго смотрел в потолок, прежде чем снова погрузиться в туманные грёзы, из которых по утрам ничего не помнил. Физические упражнения не помогали. Медитация не помогала. Всё это наводило на мысли о смертельной болезни, которые не могли не тревожить. Слегка. В поисках ответа Лань Ванцзи решил обратиться к надёжнейшему источнику: старинному медицинскому трактату из дальней секции книжного собрания Гусу Лань. Над текстом приходилось сидеть подолгу, разбирая удивительно небрежный почерк древнего лекаря, но оно того стоило. Необходимо было как можно скорее определиться, что делать дальше: писать завещание, оставляя дядюшке и старшему брату все свои книги и ноты, или же искать лекарство, если таковое существует. *** Его первым выбором была чахотка. То и дело тревожившая его боль в груди казалась убедительным симптомом, с которого можно было начинать. Лань Ванцзи стоял на берегу небольшого пруда и всматривался в собственное отражение, чтобы понять, блестят ли у него глаза и горят ли щеки. Пухлые карпы скользили под самой поверхностью воды, разбивая отражение на алые и белые пятна. Утреннее солнце светило так ярко, что почти ничего нельзя было разглядеть. — Эй, Лань Чжань, Лань Чжань! Предполагаемый симптом чахотки необычайно усилился. Щёки как будто и правда слегка порозовели. Лань Ванцзи порадовался, что не успел высунуть язык, как требовал того почтенный древний лекарь. Чешуйчатые рыбьи спинки казались ему сейчас самым увлекательным зрелищем на свете. — Лань Чжань! — наглый, беззастенчивый голос плоским камнем отбился от поверхности пруда. — Ты что, собой залюбовался? Смотреться больше некуда? Давай я подарю тебе зеркальце, мне не жаль! Ты только обернись, ладно? Лань Ванцзи упорно молчал. Перед глазами плясали солнечные круги, в ушах плескалась вода. — Не хочешь? Что же ты всегда такой несговорчивый! Ну ладно, давай я сам расскажу, как ты выглядишь. Брови у тебя... Сделав еле заметный жест рукой, Лань Ванцзи сотворил заклятие молчания и отправился восвояси — так быстро, как позволяло его нерушимое достоинство второго молодого господина Ланя. — Убожество, — шепнул он, не до конца понимая, кого имеет в виду. Казалось, жирные карпы и те беззвучно потешались над ним и его серьёзными медицинскими исследованиями. Лань Ванцзи навеки зарёкся возвращаться на этот берег. *** Изучив соответствующую главу в трактате ещё раз, Лань Ванцзи отказался от идеи с чахоткой. В конце концов, за всё время, что его тревожила неведомая болезнь, он ни разу не кашлянул, а если порой и готов был плеваться кровью, так это лишь от злости на одного-единственного… низкого человека. Злости мелочной, глупой и подлежащей искоренению, как всё, что стояло на пути Лань Ванцзи к идеалу благородного мужа. Следующим его выбором стала язва желудка, объяснявшая и отсутствие аппетита, и раздражительность. В отличие от чахотки, это заболевание обнадёживало тем, что было не смертельным, хоть и весьма неприятным. Дядюшка Лань ежедневно глотал чудесные пилюли от язвы из своей нефритовой бутылочки и до сих пор был бодр и полон сил, что внушало некоторую веру в будущее. Впрочем, автор трактата советовал полынные прижигания, а дядюшку, всегда занятого серьёзнейшими делами, Лань Ванцзи и так не собирался беспокоить. Поэтому как-то раз перед полуденной тренировкой он направился к заезжей целительнице из ордена Цишань Вэнь и попросил о помощи. Целительница выслушала Лань Ванцзи, изучила его пульс и проверила несколько меридианов. Закончив, она сердито вздохнула, оперлась подбородком на руку и выпалила: — Молодой господин, не жалейте себя, пожалейте моё время. Какая язва? Нет, я бы не удивилась, если бы вы страдали желудком, с вашей-то монастырской кухней… Годами на одном супе из трав! Будь моя воля, я бы объяснила вашим старейшинам, что полезно для здоровья, а что вредно. Но разве они меня выслушают? Задумавшись на мгновение, Лань Ванцзи покачал головой. Целительница закатила глаза и фыркнула. — Так вот, окажись у вас язва, этого следовало бы ожидать. Но вы здоровы, как... Как будто добрались до ступы лунного зайца. Идите и не морочьте мне голову. Съешьте персик. Лань Ванцзи поклонился, взял предложенный фрукт и направился к выходу. — Постойте! — окликнула его целительница. — Хотите знать, что с вами такое? Лань Ванцзи замер у двери, чувствуя, как сводит живот. Целительница негромко рассмеялась. — Забудьте о врачебных пособиях, молодой господин. Прочтите лучше роман-другой о красавице и талантливом юном учёном. — Это запрещено, — уведомил её Лань Ванцзи и вышел. Персик оказался чересчур мягким, чересчур сладким и сочным. Но это было лекарство, и его пришлось доесть до крошечной липкой косточки. *** Вопреки тому, что советовала целительница из Вэней, Лань Ванцзи отказался нарушить правила и продолжил свои медицинские штудии, посвящая им каждую минуту, свободную от тренировок. Если бы библиотеку Гусу Лань украшали деревянные статуи, его, застывшего в ровной позе с полюбившейся книгой в руках, легко можно было бы принять за одну из них. В один послеполуденный час, когда он сидел у дальнего шкафа, листая трактат и выбирая между гнилой горячкой и почечной коликой, в библиотеку заглянул первый молодой господин Лань. — Вот ты где! — лучезарно улыбнулся он, присаживаясь рядом. — Что ты сейчас читаешь? Это задание от дядюшки? Лань Ванцзи покачал головой. Старший брат взглянул на пожелтевшие страницы, изрисованные анатомическими чертежами, и слегка нахмурил брови. — Что тебя беспокоит? Лань Ванцзи отвёл взгляд, пристально изучая ближайшую стену. Брат нахмурился ещё сильнее и взял его за руку, но через мгновение глубокая морщина между его бровями разгладилась. — С твоей ци и правда всё в порядке... Вот и славно. Значит, ты просто захотел узнать чуть больше о целительстве? Это хорошо. Лань Ванцзи снова перевёл взгляд на чертёж, который изображал акупунктурные точки на чьей-то мускулистой спине. На время в библиотеке воцарилась тишина, нарушаемая лишь редким шелестом страниц. — Знаешь, — заговорил брат, легко прерывая молчание, — твои сверстники приходили и просили разрешения запустить воздушного змея. Я не стал запрещать, только напомнил, чтобы они вели себя как подобает: не бегали, и не шумели, и ни в коем случае не беспокоили старейшин. Может быть, ты хотел бы к ним присоединиться? — Нет, — пробормотал Лань Ванцзи, с удвоенным вниманием присматриваясь к трактату. — А проследить за тем, чтобы они соблюдали правила? — мягко спросил брат. — Я могу тебе это поручить? Помедлив немного, Лань Ванцзи кивнул и поставил книгу на отведённое ей место. Оба диагноза, между которыми он выбирал, при здравом размышлении пришлось отбросить. Легче не стало, ведь решение проблемы так и не приблизилось. Но отказать брату в поручении было никак нельзя. Разумеется, не все любители воздушных змеев чтили тишину и покой. В скором времени Лань Ванцзи вернулся в библиотеку, ведя за собой заядлого нарушителя, обречённого на переписывание всех правил Гусу Лань. Голова кружилась, в груди было тесно. Нарушитель болтал без умолку. Неведомая хворь лютовала. Снаружи веял ветер, и алый змей жалобно трепетал в ветвях раскидистого дерева. *** Дочитав трактат до конца и отказавшись от идеи геморроя, родильной горячки и дурных болезней, Лань Ванцзи попытался понять, что делать дальше. Коль скоро и брат, и целительница сказали, что он ничем не болен, быть может, всё это морок и нужно просто подождать? Вдруг со временем оно само пройдёт и забудется, как прорезывание зубов? Года через три, а то и раньше. Пока он бился над этой проблемой, дядюшка выкроил немного времени и наведался в гости, чтобы послушать, как племянник играет на гуцине. Вечер был тёмным и тёплым, и ноты таяли в воздухе неторопливо, словно осколки тонкого льда. Впрочем, Лань Ванцзи успел сыграть лишь пару тактов, прежде чем дядюшка шумно захлопнул веер и спросил: — Что это? Не дожидаясь ответа, он потянулся за нотами и, слегка прищурившись, присмотрелся к первой странице: к ровным и аккуратным пометкам на полях, к знакомому почерку и слегка выцветшим чернилам. То, что он увидел, ничуть не улучшило его настроения. — «Песнь о бесконечной тоске»? В самом деле? Ванцзи, я был лучшего мнения о твоём выборе мелодий, намного лучшего. Лань Ванцзи склонил голову, держа пальцы над струнами гуциня. Дядюшка отбросил истрёпанные ноты, огладил бороду и продолжил, немного повысив голос: — Это классика словесности, скажешь ты? Нет! Не всё, что называется классикой, достойно таковой называться. Не всё, что написано, достойно прочтения, и не всё, что положено на ноты, достойно исполнения... Даже если это музыка твоего почтенного отца. Фривольность запрещена. Порочность достойна забвения. Истории о развратных женщинах не должны вызывать интерес, в твоём возрасте и подавно. Я удивлён, что вынужден тебе об этом напоминать. Лань Ванцзи выпрямился и сложил руки на коленях. В воздухе зазвенела тишина. Дядюшка расправил веер, чтобы спешно обмахнуть чуть покрасневшие щёки, и укоризненно вздохнул. — Сыграй «Одинокую хризантему», — велел он. На сей раз мелодия длилась, тянулась и ползла бесконечно долго, но очередной щелчок веера прервал её за несколько тактов до финала. — Плохо. Ни единой ошибки, а всё-таки плохо. Хочешь знать почему? Лань Ванцзи кивнул, не поднимая взгляда от струн. Дядюшка устало потёр переносицу, затем поправил налобную повязку. — Неприлично вкладывать в музыку столько чувства, тем более что здесь к этому нет ни малейшего повода. Впрочем, чему удивляться? Если ты работал над такой непристойной мелодией… Ванцзи, что случилось? Что на тебя нашло? — Прошу прощения, — Лань Ванцзи низко поклонился. — Я забыл. — Забыл, что она непристойна? Или забыл, что делаешь? — дядюшка Лань снова огладил бороду резким сердитым жестом. — Мне это не нравится. В здравом уме ты бы так не поступил. Я уверен, что ты чем-то заболеваешь, и могу лишь надеяться, что эта болезнь не душевного свойства. Завтра утром отправляйся к целителям. А пока что… Отвечай: возможно, ты считаешь, что на тебя возложено слишком много обязанностей? Я слышал, что юный Вэй вовсю тебе досаждает. Ты не можешь справиться с ним? Я должен переложить это на кого-то другого? Лань Ванцзи покачал головой. Случайно задетая струна запела глухо, как треснувший лёд. Дядюшка милостиво улыбнулся и принялся размеренно обмахиваться веером. — Хорошо. Не нужно больше играть сегодня, толку от этого всё равно не будет. Лучше займись каллиграфией перед сном. Я хочу, чтобы ты переписал следующие изречения по тридцать раз каждое. Во-первых: «Благородный муж безмятежен и спокоен, маленький человек постоянно встревожен и обеспокоен». Кивок. — Во-вторых: «Благородный муж держит себя с величавым спокойствием и не зазнаётся. Низкий человек зазнаётся и не держит себя с величавым спокойствием». Кивок. — В-третьих: «Благородный муж ценит в Дао-Пути три принципа. Быть взыскательным к своим манерам, тогда можно избежать грубости и надменности. Сохранять спокойный вид, тогда люди проникнутся доверием. В речах подбирать слова и тон, тогда можно избежать пошлости и ошибок». Кивок. — Закончи до отбоя и принеси мне на проверку завтра утром, после того, как побываешь у целителей, — приказал дядюшка и встал, направляясь к двери. — Приложи усилия. Надеюсь, у меня будет повод тобой гордиться, Ванцзи. Старые ноты он прихватил с собой. Задержавшись немного возле умолкнувшего гуциня, Лань Ванцзи наконец пересел за письменный стол. Спокойными быстрыми жестами он растёр тушь, разгладил бумагу и принялся за работу. Назавтра пожилой лекарь осмотрел второго молодого господина Ланя, недоумённо пожал плечами и, не найдя проблемы, на всякий случай назначил ему сеанс иглоукалывания. «Избавление от бремени чрезмерных мыслей» — так это называлось. Иголка в точке под языком была заключительной и важнейшей частью терапии. *** Комары слабо звенели в прохладной ночи. Луна светила через окно, такая яркая, будто её сияние отбивалось от чистейшей озёрной глади. Лань Ванцзи сидел на на постели, вцепившись в тонкое одеяло. Голова раскалывалась. Щёки горели. Если бы он мог, то немедленно схватил бы таз с водой и опустил туда лицо, или того лучше — нашёл бадью и принял бы холодную ванну. Но так не годилось. Ночь предназначалась не для купаний, а для сна. Для целой тьмы снов. Вот что было плохо. Он заставил себя лечь, вытянув руки по швам и прикрыв глаза. Сквозь полуопущенные веки свет луны нельзя было отличить от солнечного блеска. «Поскольку пять красок волнуют взор, пусть глаза не смотрят; пять звуков притупляют слух, пусть уши не внемлют; пять вкусов волнуют уста, пусть уста утратят вкус…» Повторяя давно заученное, Лань Ванцзи не заметил, как задремал. Он видел истрёпанные акупунктурные схемы, и нотный лист, и резвящихся кроликов, и дядюшку, нараспев декламирующего Бо Цзюйи. Эти картины пронеслись перед ним в диком водовороте, прежде чем смениться иным, настолько же бессмысленным образом. Одетый в нелепый алый наряд, Лань Ванцзи стоял на берегу знакомого пруда. Вокруг громоздились книжные шкафы, и персиковые деревья раскачивались на ветру. Под ногами шелестели страницы, исполосованные мечом. — Лань Чжань! — окликнул знакомый голос, притворно тихий и застенчивый. — Как ты выглядишь? Обернись, Лань Чжань. Он покачал головой и сделал шаг вперёд, готовясь нырнуть. — Лань Чжань, — ласково пропел голос над самым ухом, — хочешь знать, что с тобой такое? Что тебя беспокоит? Обернись. «Я знаю», — хотел ответить он. Но его потянули за рукав, и он наконец оглянулся, чтобы увидеть бесстыдную улыбку на весёлом, невыносимом лице Вэй Ина. — Ты забыл, что делаешь? — спросил Вэй Ин, всё ещё улыбаясь, и поцеловал его. Так, будто считал это лучшей из своих шуток. Краски и звуки смешались. Сон развеялся. Сердце бешено застучало. Лань Ванцзи резко сел на постели, прикрывая губы ладонью. — Скорбь и наслаждение, — пробормотал он сквозь пальцы, — это зло для блага. Радость и гнев — это вред для Дао... Брат и целительница из Вэней ошибались. Дядюшка был прав, как всегда. Болезнь оказалась душевной. Теперь он ясно помнил, что происходило в его снах, а они повторялись едва ли не каждую ночь. Менялось окружение, звучали другие слова, но прикосновения оставались неизменными. И чувство, которое они вызывали, не исчезало после пробуждения — все симптомы его неведомой хвори, слившиеся воедино. — Любовь и ненависть — это ущерб для сердца... Лань Ванцзи встряхнул головой и замолчал. Отбросив смятое одеяло, он встал и подошёл к окну. Свежий ветер охлаждал пылающее лицо не хуже веера, лунный свет развеивал туман перед глазами и прояснял мысли. Это было действеннее любого лекарства. Теперь он мог принять давно назревшие решения — числом три, как те мудрые высказывания, над которыми он так прилежно упражнялся в каллиграфии. Во-первых, он будет играть музыку своего отца лишь тогда, когда его не слышат. Во-вторых, он больше не пойдёт к целителям, и солжет, если его об этом спросят. Наказать себя за ложь можно будет после. В-третьих, он не станет говорить вслух о своей болезни. Это касается только его, и никого больше — ни дядюшки, ни старшего брата. В особенности это не касается Вэй Ина. Лань Ванцзи был почти уверен, что выбрал правильное лечение.