А1
Это в крови у нас — тоска по раю. Тоска по иррациональному. Всегда по иррациональному. Генри Миллер
Человека преследует океан страстей. Глубокий океан с холодными водами и тёмным дном. Если в него упасть, то можно не выплыть на поверхность — остаться в этой пучине и вполне себе нормально прижиться. Принять то, от чего многие убегают, что отвергают, чему говорят краткое «нет» и бьются головой об стену. Некоторые попросту не сдаются перед низменными желаниями, перед обывательской слабостью, и, на худой конец — перед любовью. Первая влюбленность проходит отвратно. В том духе, когда сначала всё слишком хорошо, а потом всё слишком тягостно. Она учит врать, когда надо говорить правду, улыбаться, когда не хочется, уступать, когда необходимо отстоять свои интересы. Чтобы понять другого, нужно понять себя, примириться со своими тараканами, и тогда уже браться за чужие. Когда такое происходит, отношения выходят на новый уровень. В них больше нет терпимости, в них есть искренность и взаимное согласие закрывать глаза на заскоки. Когда мир рушится, горит действительность, растворяется реальность и остро пахнет скорым сумасшествием, пора переставать сидеть на одном месте. Пора брать себя в руки, в ноги, в цельный разум; начинать держать в узде свои летающие мысли: об умершем прошлом, о несуществующем будущем, о крепком браке, о хорошем образовании, об украденных великими странами артефактах, о людской доброте, о невкусных продуктах, о смазливой морде модели из гламурного каталога; о настоящем, в котором всё шатко и держится на соплях. Невозможно изменить этот мир — даже если в нём творится беспредел, даже если он катится в Тартарары, ко всем чертям собачьим, в саму огненную бездну к добродушному Сатане — мир такой, какой он есть. Настоящий, неприглядный, просто страшный. На него посмотришь со своей колокольни на другой планете — и подумаешь, что это чья-то затянувшаяся иллюзия. Карикатура на мир из сказок — сложенных легенд, где всё гладко. Хоть удавись, а сдвинуть с места эту глыбу, этот чёртов шар, покоящийся на могучих плечах Атланта, красивого и статного, с серьёзными глазами, в которых миллиарды звёзд и глухая тоска, — не получится. И дело не в том, что ты слабак, а в том, что нужно менять себя самого — свой внутренний мир, персональный. Личный, созданный руками и умом — живым, активным умом. Здоровое мышление ещё никогда не подводило, не кидало за борт того, кто на него положился. Саске отдался своей тайной мудрости, росшей где-то внутри, как крепкая лиственница. Она окутывала всё тело, поглощала, впитывала, буквально жрала и растворяла в себе. Ей не хотелось противостоять, отречься, сделать вид, что она лишняя. Мудрость — это то, что приходит в том случае, если ты научился корректировать свои взгляды на жизнь. Если научился отступать от старых девизов и брать новые слоганы. Стоит только обозначить приоритеты, как случаются неслыханные происшествия. Взрываются бомбы, сталкиваются грузовые поезда, кричат люди на вокзале, и везде, где есть эти люди, они всегда кричат, ворчат, причитают, плачут, громко говорят, всхлипывают, заламывают руки, удивлённо восклицают, поражено охают, сбивчиво бормочут и зло высказываются; запаздывают настенные часы, рождаются синие младенцы, задушенные не лианой пуповин, а ужасающей жестокостью людей, их безразличием, их ненавистью и лицемерием; рвутся архаичные фолианты, разбиваются надежды и мечты; растут дети без свободного детства, получая такую же молодость с лишениями и ударами в спину, такую же старость в нищете и болезнях, без крыши над головами и мелкой копейки в рваном кошельке; убивают ближних за хлеб, за кресло в кабинете, за гулящую девку, за наследство в три золотых креста, за здоровое тело без шрамов, без наколок, без костлявого каркаса, обтянутого свежей кожей; влюбляются старшие братья в младших сестёр, братьев, сходят с ума от этой первой горячей любви, и тонут в бушующем чёрном океане, вкушая смертные грехи. Несовершенен этот мир, этот свет, в котором живут люди, дышат, любят, куда-то спешат, бегут навстречу чему-то новому, неизведанному; болеют, разочаровываются, одерживают победы, заводят друзей, предаются плотским утехам, пьют — всегда и много, слишком часто, но не настолько, чтобы выпадать из реальности и забывать о солнце, лениво катающемся по небесному куполу; тратят деньги на что-то незначительное, не умеют отказывать, или, наоборот, делают это постоянно; отмечают праздники и дают советы. Он несовершенен, но нет ничего лучше, чем просто жить. Быть человеком, личностью. Иметь душу и голову на плечах, думать и анализировать, помнить и ностальгировать, мечтать и надеяться. Верить. Знать, что ты не один — с тобой весь мир, Бог и вся вселенная — необъятная и бесконечная. Долгая-долгая, растянутая, глубокая, как человеческие чувства. Тепло, исходящее от близких, от брата — Итачи дарил всё, что мог подарить, и даже больше — он дарил то, что не мог иметь при себе. Он преподносил на ладонях мироздание, своё маленькое сердце, свою готовность принять камнепад, ядовитые стрелы, пули, удары, жалящие укусы пчёл, иглы, острые выступы скал, на которые упадёт после поднявшейся пенистой волны. Океан его засасывает, манит, приглашает, но Саске крепко держит руку — вплетается пальцами, сжимает ладонь, ложится сам на мокрые камни, открывает шире глаза и смотрит на горизонт, где разверзается небесная трещина, где хаотично кружат чайки и светит тусклым искусственным светом старый маяк. Можно разжать руку, отпустить, встать с влажной поверхности, отряхнуть брюки, сказать, что красивый пейзаж вокруг: скалы, бескрайний океан, далёкое небо с прозрачными облаками и блеклыми скользящими лучами солнца; смотреть, как падает Итачи, без возможности схватиться за выступ, сохранить равновесие, не разбиться. Можно отрезать всё неприглядное, постыдное, запретное, но если изначально ступил на эту дорогу, то иди до конца. Падай, бей колени, но поднимайся. Это ведь самое естественное — вставать, когда упал. Естественно браться за протянутую ладонь, желать доброго утра, обжигать язык горячим чаем, опаздывать на работу, пачкать ворсом пальто, растягиваться на постели под чужим телом, слушать попсовые хиты и подпевать, пока идёшь по своим вечным, нескончаемым делам; встречать знакомых и шутить, целовать сухие губы старшего брата и ждать, пока он улыбнется одними глазами — серыми, выразительными глазами, с прямыми ресницами и тонкими веками. Вы скажете, что это неправильно — вы будете правы. Возможно, правильно не любить, не ошибаться, не верить, не надеяться, не лгать, не воровать, не мстить, не ссориться, не кричать, не танцевать; не ругаться матом, когда сильно хочется и всё прижимает до жуткой тесноты; не перебивать, не забывать пришить оторванную пуговицу, не терять вещи; не якшаться с оторвами, безудержными подростками, молодыми бандитами, закалёнными дядьками, злыми соседями, алчными начальниками, глупыми шлюхами, безразличными официантами, строгими учителями, занудными родственниками, бешеными собаками и жадными комарами. Возможно, правильно сидеть на стуле посреди огромного мегаполиса и наблюдать за непрерывным потоком людей, за бегущей мимо жизнью, за мчащимся автомобилями с тонированными стёклами и хвойным брелоком в салоне. Наблюдать, как крошится старая эпоха, давая выход новой — более прогрессивной, более экспрессивной, наглой и страстной, правдивой и ломающей устоявшиеся стереотипы. Новая эпоха приносит в существование людей вихрь неконтролируемых эмоций, неслыханных открытий, жалящих мыслей. Она даёт молодым возможность жить по-новому — так, как они и хотят — по-другому. Она даёт возможность умереть со спокойной душой. Она даёт возможность любить тех, кого ты выбрал, и никто — слышите? — никто не может отнять у вас это право. Старое превращается в память, которую чтят и ценят, новое становится постулатом — к нему стремятся, им одержимы. Им бредят и днём, и ночью. Зашивая раны, человек думает о свободе и независимости, о перспективах, об отзывчивости людей вокруг, о чудесах, которые существуют, и главное из них — это жизнь. Наличие человечности даёт фору любому, кто умеет её применять, а не прятать под панцирем холёного равнодушия. Его погрешности прощают, ему улыбается сам Бог. Нет, он не мифическое создание, бестелесное и иллюзорное — он настоящий, возвышающийся рядом, как любящий отец и добрый учитель, направляющий тебя и говорящий: «Нет, дружище, кончать с собой рановато. Поживи ещё — ради новых знакомств, ради новых впечатлений, ради банальной влюблённости в этот город, где дерьма больше, чем конфетти, где на один квартал приходится шесть психопатов, чинно смотрящих футбол каждую субботу по кабельному телевидению. Не умирай хотя бы потому, что тебе строят глазки игривые девки, а у меня до сих пор нет свежего платка для очередной порции слёз». Бог, да, наш Иисус — он просто ведёт с нами душевную беседу; он говорит так, как думает, как верит. Разве мы не должны прислушаться, утешить и ответить, что никакой смерти сегодня, завтра и послезавтра? Только моргающие шлюхи и хлопковый платок из магазина через дорогу. Он пригодится как-нибудь потом, но не сейчас, когда эмоциональная лихорадка отпускает. Вообще, весь этот чёртов полихром начался, когда Итачи принял решение любить Саске. В смысле не просто любить, а заражаться той меланхоличной первой влюблённостью. Чахоточный кашель прорывался сквозь монотонный монолог о братских узах, о навязчивости глупой знакомой, о жаркой глубине умелого рта и о незавершенной работе. Итачи любил и болел — и это всегда идёт бок о бок, всегда одно не исключает другого, то есть болеть любовью — это нормально. Когда боль заканчивалась, то наступали великолепные дни, недели; летели месяцы, но до годов не доходило, потому что боль возвращалась с ещё большей отдачей, с ещё большей силой, давлением. Она ломала, губила — Госпожа Любовь была слишком жестокой. Она всегда была в них, про них и за них. Она шла рядом, потому что могла — вот и всё. Абсолютное чистое всё, и в нём много вложенного смысла. Куда больше, чем казалось на первый взгляд, и на второй, третий, десятый. Где-то на пятнадцатый человек может уловить его, перекатить на языке, проглотить, чтобы этот смысл был в тебе похоронен. Чтобы никто чужой не смог его достать, разгадать, присвоить себе. И это будет настоящим искусством, силой — великим творением, созданным человеком. Ещё в ногу шагает чувственность, откровенность, доверие, и только удача, простая ветряная девчонка, вечно ускользает. Её невозможно поймать, схватить за края распахнутого пальто, под которым юное нагое тело, под которым скрываются карты везения и счастья — огромного куша, который никак не удаётся сорвать. Она приходит тогда, когда не ждёшь, и уходит, когда начинаешь думать, что теперь уже точно надолго — навсегда. Удача, как любящая женщина, одаривает ослеплённых дураков своими дарами, раскидывает ноги перед остро жаждущими и страждущими, и её берут, её пьют, её ломают на части, чтобы урвать кусок побольше, чтобы у соседа было не два дома, а один и обветшалый, чтобы везло только ему одному, не другим, чтобы сесть и ничего не делать, а там повезёт. И держать в своих руках смеющуюся удачу, и бояться, что если она уйдёт, то наступит тотальный конец. Наступит хаос. Дрянной хаос — это когда соседи выстраиваются в ровный ряд и начинают перемывать кости покойнику. Про живых всегда говорят только чушь, а мёртвых по обычаю берегут, если не могут найти повода вывалять в грязи. Потом повод появится сам: кто-то вспомнит о небрежно брошенном слове или забытой пустой бутылке у скамейки во дворе. А если не вспомнят, то придумают сами и поверят в свои придумки, чтобы всем рассказать красивую сказку и заставить ей проникнуться других. Или трахаться со всеми коронованными, дабы родить потом апломб и лелеять его, холить. Смотреть, как растёт это самомнение, как раздувается, наливается ядовитым гноем и ждёт, чтобы лопнуть и всё отравить. Смыть своей отравой чистый настил того, что именуется «миром», и оставить щербатую уродину с куцым именем «ад». Освободить свои страсти, дать океану себя утопить, грехам – вылезти наружу; выпустить заплесневелую гниль, раскрыть кровоточащее сердце, которое закричит, скажет: «Нет, дружище, кончать со своей силой рановато. Поборись ещё — ради новых возможностей, ради новых талантов, ради банальной свободы, ускользающей из тех рук, что слабо держали. Не сдавайся хотя бы потому, что тебя бояться те, кто не может встать с тобой на одну ступень, а у меня до сих пор нет нормального клапана». Сердце — да, наш механизм — здесь, в груди, не на картинках книг и не в буйной фантазии. Оно стучит внутри, как музыкальный метроном. Зачем вырывать его, топтать, когда можно исцелить, залатать. Дать зазвучать музыке, плавной и повествующей — о красоте жизни, о великолепии всей вселенной о прекрасных людях, не имеющих страхов и комплексов, не имеющих работы и денег — о счастливых людях. О вменяемой реальности, об адекватных поступках, о состоятельности слов. О том, что дружба — это не встречаться ради фестивалей и заточенных ножей. Это такая же любовь, крепкая и зрелая, умеющая поддержать, направить, когда требуется ориентир. В дружбе нет страсти, но в ней есть чувства и эмоции, построенные не на простом «хорошо», а на хмуром «плохо». В ней есть то, чего нет в первой влюблённости — это умение жертвовать собой, своими амбициями, своим временем, которого всегда не хватает. Чтобы стать другом, нужно уметь слушать человека — и слышать его. У Саске не было такого друга. Грустно вот так жить — без друзей. Без настоящих, верных друзей, готовых прийти из ниоткуда в самый необходимый момент. Грустно, что дружбу меняют на совместное времяпрепровождение, любовь меняют на слепую увлечённость, разговоры меняют на безмолвие. Постепенно всё теряется, смывается, ломается, исчезает, растворяется, рушится, дробится, стирается, заклеивается старой обёрткой, закрывая то, что было создано предками. Нет больше истории, великих народов, древних наречий, дикой природы, памятников культуры, национальных костюмов, классической музыки, традиционных яств, драгоценных металлов, свадебных украшений, мистических гробниц, символов победы, цветущих садов, терпких специй, крепких напитков, редких животных, кричащих птиц, свободных архивов, ярких костров, перьев в голове, веера в руках, кровавых состязаний, прыжков с водопада, огромных кораблей, разукрашенных тотемов, грязных чепчиков, деревянных колесниц. Нет ничего, что могли сохранить люди. Что могли оставить здесь, среди нас, как знак того, что всё это — потерянные цивилизации и мёртвые языки — было когда-то; давно, но существовало. И что мы — наше время, наше общество, наша жизнь — пришли на их место; пришли творить новую историю, не меняя происшествия минувших эпох, не искажая события прошедших веков. Мы — те, кто должен охранять наследие, оставленное вехами, но не делающие этого. Мы — те, кто всё путает и искажает, кто не умеет ценить простые вещи, окружающие нас повсюду. Мы — варвары и убийцы, крушители и вредители. Мы делаем вид, что занимаемся меценатством, но вместо этого воруем миллиончик из государственной казны себе в карман. Если ты не готов обрюхатить школьницу или изводить своих подчинённых на работе, не останавливайся тут. Ты нормальный, и этот мир не для тебя. Будешь проходить мимо этого поголовного маразма — проходи дальше. Здесь нечего ловить, некого спасать. Люди живут в выгребной яме. Можно пытаться их вытащить из неё, но они не протянут и минуты без той зловонной жижи, которую привыкли глотать. Люди слабы перед своими страстями, перед тем чёрным океаном с глянцевой поверхностью и мутным дном. Они слабы перед испытаниями судьбы. Дерьмо случается — без него никак. У кого-то больше привалит, у кого-то меньше, но обязательно появится и постарается выбить почву из-под ног. Хотя бы на незначительный период, но добавит проблем в и так тернистый жизненный путь. И только от самого человека зависит, сможет он выстоять или упадёт плашмя. Сможет подняться или останется лежать. Саске спотыкался, но не падал. Циничный взгляд на жизнь помогает вовремя переставить ногу, вовремя принять решение, вовремя умыть руки. Если ты циник, то по умолчанию легче жить. Если ты шутишь про себя, то по умолчанию умеешь жить. Сухая оценка реальности помогает держаться на плаву, субъективные мнения помогают понять, что все разные. Если ты можешь в анализ, то не боишься облажаться. Саске родился с блаженным «отпад, мудаки» на всё, что совершали люди. Они всё время искали чуда, волшебства, и ради этого шли по головам. Они грезили своей высосанной идеей, не несущей никаких благ кроме них самих. Они действовали вразрез с установленными порядками, правилами, ограничениями. Они стремились к поставленной цели, даже если она подразумевала кровавый путь, даже если рухнуло бы свинцовое небо на голову и размозжило её — они бы не остановились. В такие моменты мир терпел коллапс, упадок, маленькую смерть. Одним словом — апокалипсис. В двух словах — великую трагедию. Когда приходит нужный час, человек не умирает — он сходит с ума. Саске не имел друзей, родителей, учителей — у него не было ничего, что обычно бывает у людей. Его любил старший брат, и Саске любил его в ответ. На всю катушку, без остатка, так, что захватывало дух. В нём было девяносто процентов ядрёной любви и десять чего-то неизвестного. Возможно, ненависти к себе, возможно, желания сотворить нечто особенное, чего не совершали другие люди. Есть хлеб, когда набит холодильник; срывать наручные часы с трупов; колоться на уроке физической культуры; целовать мальчиков вместо девочек; плыть по течению, а не мчаться стремглав; учить арамейский, на котором никто не говорит; бриться наголо, когда все ходят с причёсками. Десять процентов — это много, если собираешься встать в крутую позу против всех. Если собираешься не говорить, а делать, не доказывать, а обозначить свою позицию. Не смеяться, когда дрожат уголки губ, не говорить, когда слова рвутся наружу, не плакать, когда сильно хочется. Всё делать наоборот и рушить стандарты. Искусство в том и состоит, чтобы не быть как все. Саске хотел всё делать правильно — и делал. Ходил на работу в типографию, где говорил своему коллеге, что тот настоящая гнида; отвечал на телефонные звонки, трахал шлюху с крашеными волосами и бросал последние монеты нищему, сидящему с протянутым потрёпанным стаканчиком. Он делал так, потому что не мог иначе. Не мог копить деньги, а растрачивал их на всех, кроме себя; не мог спокойно засыпать, пока не поцелует брата или его вещи — оставлять тайные поцелуи на всём, что принадлежит Итачи, было приоритетным, важным; не мог притворяться тем, кем не является. Саске бежал на работу, промокал под дождём, игнорировал проституток, задирающих свои платья, оголяющих ноги, задницы, животы, курчавый лобок, под которым чуть ниже находилась великая расщелина. В неё заходит член и из неё выходит новый человек. Растянутая матка хранит в себе светлых незапятнанных детей. Они рождаются у тех, кого презирают: сифилисных шлюх, ненасытных нимфоманок, юных распутниц, падших монахинь, бессовестных любовниц. Пора перестать подменивать понятия и называть всё своими именами. Дьяволы приходят чаще, чем ангельские дети — они живут среди нас, они дышат одним воздухом и питаются одной пищей. Они спят в соседних квартирах и сидят рядом за партой; они не боятся света, церквей и заточенных колов. Они страшатся остаться наедине с ангелом — с женщиной, родившей его, — в месте, где царит гармония и радость. Саске — тот дьявол, он знает. Ещё он знает, что Итачи — величественный ангел, расправивший призрачные крылья. Перед его силой дрожит вселенная, стонет галактика, задыхается мир. Поднимаются архаичные титаны, расправляет плечи Атлант. Гибнет зло, прекращаются несчастья, наступает время перемен. Чтобы сохранить равновесие на неустойчивой планке — балансе добра и зла, счастья и горя — нужно уметь держать в узде свои амбиции. Нужно уметь отказываться от старых схем, вносить корректировки и всё время быть в движении. Жизнь — это амфитеатр, в котором проходят бои, спектакли, мюзиклы, балет, оперы, сражения, выставки, показы. Не существует фразы «я сделал всё, что мог». Существует фраза «делай то, чего не можешь». Всё висит на грани: слёз, сил, смерти. Ты совершаешь победы над собой и не боишься проиграть. Люди переступают свои человеческие возможности, когда в них верят. Мы ведомы эмоциями, мы ошибаемся, но в нас есть внутренняя сила всё исправить. Мы верим в мир, человечество и самих себя. Мы не меняем любовь на слепую увлечённость, не меняем дружбу на весёлое времяпрепровождение. Мы имеем веру, а значит, мы живущие. Саске не беседовал с коллегами, потому что с ними не о чем было говорить. Вместо этого он точил лясы с начальником, у которого на всё подряд имелось своё персональное мнение и странная привычка щурить глаза. — Когда я родился, такого не было. Стоял год революций, принёсших много ненужных смертей. Царил настоящий бедлам: никто не знал врага в лицо. Нас ослабляли, потому что хотели нашей смерти. Плодородная земля всех примет, как и смерть всех обнимет: и хромых, и тупых, и тех, кто был ещё ничего. Мы не сдохли. На руинах построили новую эпоху, в которой начали жить так, как считали нужным. Человек привык находиться в ежедневной борьбе — это его стихия. Если есть возможность отряхнуться от всей налипшей шелухи и сыграть в партию со смертью, то стоит рискнуть. Мы на это и годимся — окунаться в омут с головой, чтобы потом не жалеть об упущенных возможностях. Потом начальник замолкал, пока Саске стучал по кнопкам печатной машинки. Двадцать листов в день — это стандарт, который нужно делать на этой неблагодарной работе. Везде есть свои нюансы, мешающие спокойно заниматься делом. Не радует ни высокая зарплата, ни всякие начисляемые бонусы. Это постоянное однообразие, стабильность, монотонность — всё вызывает скуку и острое желание удавиться. Когда состояние доходит до критического, люди начинают бунтовать. Встают с восклицанием «пошло оно всё!» и хлопают дверью, срывают галстуки, разбивают витрины, рвут напечатанный журнал; всех оповещают, что у них больше нет работы и они счастливы. Этого не происходит часто, потому что все остаются сидеть на месте, стоит прийти премии. Люди решают со всем завязать: переучиться, поменять сферу деятельности, если придётся, начать всё с чистого листа. Перестать страдать на выбранной работе, где не оправдались ожидания. У человека только две проблемы, а не миллион, как принято считать. Это выбор. И ожидания от этого выбора. Если человек решает стать кондитером, то он не превратится в уважаемого адвоката. Если человек заказывает апельсиновый сок, то ему не принесут томатный. Люди не привыкли падать, разбивать лицо — они привыкли холить свою незавидную участь. Спустя время начальник продолжает, пока Саске клеит страницы, высушенные на облезлом подоконнике: — Приведу простой пример: мою жену. Умная женщина, имеющая за пазухой все качества для долгого счастливого брака. Чего только стоил её крепкий зад, который я драл, и которым я хвастался перед сборищем ублюдков на работе. Мне все завидовали, и это мне льстило. Мы встречаемся с теми, кто не против трахнуться в общественных местах, но жениться собираемся исключительно на благородных дамах. Мы готовы выслушивать каждодневные претензии, истерики, оскорбления ради того, чтобы окунуть свой член в горячую дырку. Я говорил, что платье ей идёт, хотя она выглядела в нём ужасно, и, на самом деле, лучше ей было бегать без него. Приходилось врать даже в мелочах, чтобы не было обиды, чтобы она подняла наконец-то свою юбку, и напряжение растворилось в мощном оргазме. Но когда мне стукнул шестой десяток, я понял, что безбожно просрал счастливую молодость. Половина жизни прошла мимо меня, половина событий прошла сквозь меня — мне нечего было вспомнить, не о чем рассказать кроме секса и её округлого живота после несвоевременного окончания полового акта. Это был крах. Я помню то чувство, будто земля ускользает из-под моих ног, я не мог найти опору. Я смотрел на её растущий живот и понимал, что больше ничего не будет так, как было раньше. Не решился предложить ей аборт, потому что безымянный палец был крепко окольцован. Если бы она была простой шлюхой, я бы заставил её. Вырвал бы сам из её чрева этот мерзкий плод, пускай бы меня считали убийцей. Но у нас был брак, етить его в душу, и развод не представлялся возможным. У меня родился сын — славный малый, который постоянно орал как оглашенный и мешал мне спокойно подрочить. Моя жена была образцовой матерью: я гордился, но в душе ненавидел эту черту в ней. Я остался один — почувствовал это внезапно. Лишним был не сын, а я, что оказалось очень досадным. Звучала печальная нота, означающая, что я становлюсь импотентом. Мне ничего не хотелось, кроме банальной ласки своей жены. Я намеревался нянчиться с ребёнком, чтобы получить её одобрение. Когда я столкнулся с повзрослевшим сыном, то осознал одну простую вещь: люди могут жить в одиночку, не заводя семьи и не скрепляя узы. Мужчинам необязательно жениться, женщинам необязательно выходить замуж, и также во всём этом необязательно заводить детей, особенно когда не понимаешь всей ответственности, всей серьёзности. Когда держишься за свои эротические фантазии, незачем бежать под венец — вместо этого можно разложить первую встречную и забыть её имя через секунду. Можно оставаться свободными и не портить друг другу жизнь. Как видишь, друг мой, я стал таким же, как все, то есть со своей несчастной историей любви и разбитым сердцем. Саске смотрит на него, этого дядьку, прожившего всю жизнь в какой-то непонятной борьбе, и думает, что тот всего лишь дурак. Таких много — можно сказать, половина планеты, покрытой стоптанными дорогами жизни, по которым ходили несчастные дети, бедные жёны, печальные мужья. Простые люди — со своим багажом знаний, умений, воспоминаний, — ищущие лучшее место для страждущей души. Они пребывают в вечном поиске себя, но так и не находят то, что хотели найти. Контора закрывается на стыке семи и восьми часов, — на часах без десяти восемь, и все ждут команды уйти. Начальник хвалит Саске за труды — ещё бы этот сукин сын не подкинул леща — и царским жестом отпускает всю челядь. Коллеги подрываются как на пружинах, слышится каркающий смех, сальные шутки, беседы о том о сём, обсуждения новых событий, которые происходят каждую секунду. Люди следят за всякой мелочью и засоряют свою голову опилками: кто что надел, кто что купил, кто где пожрал, кто на ком женился, кто от кого родился, кто кому врезал, кто кого послал на хрен, кому что подарили, кто что посоветовал, кто куда уехал, кто кому лижет зад, кто что пишет, кто больше загребает. Все про всех знают всю подноготную — даже то, чего не знает сам обсуждаемый. Какие-то факты появляются из ниоткуда, рождаются на глазах и обретают материальную форму. Даже если жить в мегаполисе, где на квадратный метр приходится двести человек — всё равно тебя будут знать в лицо. Ты будешь известен во всех кругах, только потому что сморкнулся в рукав, когда держал в руках салфетку. Когда будут говорить твоё имя, другие подхватят и скажут, что ты тот самый кадр, который спит с жёнами коллег — или тот, кто пьёт исключительно светлое пиво. На тебя заведут досье, твою анкету выучат наизусть, ты станешь звездой местной эстрады. Когда ты пригласишь людей отмечать юбилей, они придут смотреть на твой ремонт. Они не скажут поздравления, они спросят, считаешь ли ты себя крутым. Эти твари будут улыбаться, а в уме подсчитывать твои доходы. Никто не признается тебе открыто, что твоя куртка из мусорки вызывает у них зависть. Её примут за брендовую вещь и окрестят тебя врагом. Саске бесили все, кого он видел дольше, чем пятнадцать минут. Он хвалил себя за выдержку, потому что рабочий день длился шесть часов с одним перерывом, не хватающим даже на поссать. Его кофе остывал, его шлюха куда-то уходила, его начальник с кем-то трещал — и не было ничего, что могло бы порадовать и вызвать благодушное состояние. Он всегда был таким, сколько себя помнил, и сколько ему говорил об этом брат. Вызывающим в равной степени неприязнь и тягу, любовь и ненависть, не позволяя сохранять безразличие к своей персоне. Если идёт дождь, он говорит: «Грёбаный климат! Одни болячки и меланхолия». Если на улице солнечный день, то: «Грёбаное солнце! Только слепнешь и мокнешь от пота». И куда бы он не пошёл, всё ему не то: «Сплошная мерзость» — говорит он в итоге. К тому же эти «грёбаная работа», «грёбаная шалава» и «грёбаный начальник» вконец подорвали его моральное здоровье. Саске всё чаще хмурится, ссылаясь, опять-таки на «грёбаную любовь», которая, скорее всего, отравляет его своими флюидами. Бабочки в животе — это сказки для сопливых девок. Нет никаких бабочек, есть раздутые кишки. Всё в нашем восприятии искажённое, предоставленное в каком-то приукрашенном амплуа. В душе мы романтики, мы хотим красивые финтифлюшки и идеальный образ. Мы не говорим, что любовь разрушительна, мы говорим, что она дарит крылья — и нам верят, потому что наши слова убедительны. Мы не заклеиваем сердца, оставляя разбитые части висеть где-то в груди и колоть острыми краями. Нам так проще. Мы наступаем на одни и те же грабли, обещая, что это в последний раз. И всё же, любовь — хорошее чувство, занятное, яркое. Человек в своей жизни хоть раз, да кого-то любит. Не привязан, не влюблён, не потерял рассудок от страсти, а именно любит, глубоко и чувственно. Такое не проходит бесследно, возможно, что вообще остаётся на всю жизнь. Кто-то мучается, кто-то наслаждается. Кто-то пьянеет от чувств, а кто-то пребывает в постоянной трезвости. Саске никого не любит, кроме брата. В смысле, совсем никак никого не любит, потому что ему всех заменяет Итачи. Человек, имеющий много ролей, масок, личин. Настоящий талант — вот так совмещать в себе всё. Быть учителем, родителем, братом, другом, любимым. Быть всегда нужным. Ценным. Тем, без кого жизнь останется жизнью, но без красок. Сплошной монохром, покрытый матовой пыльцой. Её даже не получится стряхнуть, если захочешь. Потёртая фотокарточка, рассказывающая, что так было когда-то — не здесь, в мёртвом прошлом. Жизнь великолепна в своих деталях. В падающем снеге, в шуме прибоя, в летающих птицах, в всплеске ручья, в стуке трамвайных колёс, в запахе абрикосового масла, в мурчании котов, в тишине улиц, в разводящихся мостах, в античности скульптур, в разноцветных гирляндах, в кремовых тортах, в дрожании чужих ресниц. В том, на что обычно не обращают внимание люди. Для них почему-то важнее масштабные события и то, что имеет большой размах. Тривиальные желания порабощают. Мир неумолимо деградирует. Он растёт, ширится, но не умнеет. Люди идут вперёд, но не развиваются. Слово «самосовершенствоваться» вышло из моды. Слово «индивидуальность» вышло из словарей. Никого ничего не интересует, кроме удобного места под солнцем. Всем безразличен внутренний мир человека, но не безразлична сумма в банке. Всё измеряется деньгами. Всё держится на сексуальном влечении. Времена, когда было о чём трахаться — прошли. Поэмы больше не пишутся. Баллады не поются. Дурным тоном считается делать комплименты, изыском в манерах — полоскать вином рот. Держать вилку — это уровень эстета, а пользоваться ложкой — признак деревенщины. Любимое хобби людей — переставлять всё с ног на голову. Быть белыми воротничками, даже если не согласны ими становиться. Не отставать от новых тенденций, шагать в ногу с инновациями. Они черпают информацию, но не понимают её. Их мозг говорит «хаста ла виста» и оказывается прав: люди дурнеют и не замечают этого сами. Саске адекватный человек, мать вашу, вот и всё. Он отсеивает всё лишнее, вычленяет суть из тонны вылитой воды и остаётся на коне. Его не берёт никакой огонь, потому что он сам всех сжигает. Его не берёт никакая зараза, потому что он сам способен всех заразить. Его не сбивает с ног ничья ненависть, потому что он сам — воплощение этого чувства. С ним ничего нельзя сделать — никто и не делает. Он сказал, что первоначальная задача всех коллег его не трогать, а желающих получить по морде было мало. Он сказал, что единственный, кто для него авторитет — это брат, и все набрали в рот говна от осознания своей беспомощности перед силой братских уз. Дождь перестал хлестать, но было сыро. Серые здания стояли пачками, вывешивая гротескные балконы. Мрачность улиц поражала: свет фонарей расплывался тусклой дымкой, прятала прихожих в своих закоулках. Местный колорит стоял и водил жалом: проститутки смеялись, зазывали и свистели совсем юным, случайно пробегавшим мимо. Одна из них — чокнутая Анко — цепляла руками подол своей юбки и поднимала до груди. Махровый лобок завлекал: в густые волосы хотелось уткнуться носом и мелко дышать. Он крутился перед глазами, этот блядский треугольник, кричащий о женственности, страсти, чувственности. Обещающий ломающий оргазм и бурные ощущения. Сколько силы сокрыто в том, что находится у женщины между ног. Там прячется другая вселенная, другая реальность. Какая-то своя, магическая реальность, в которой можно родиться заново. Когда женщина кончает, наступает конец света. Время замедляется, потому что ловит этот величественный момент, погода перемогается, потому что мир потрясён. Экстаз врывается как нельзя вовремя — тогда, когда почти остывают трупы. Последним воспоминанием будет не жаркая глубина лона, а женское умиротворённое лицо. Саске родился летом, когда цвёл душистый табак и трещали цикады. Сложные роды протекали почти сутки: врачи не знали, что делать, и это было поистине уникальное фиаско. Настоящие остолопы — никак не могли принять ту истину, что ребёнок и так проходит тернистый путь деторождения. Им казалось, что всё идёт гладко. Простынь уделали просто в дерьмо: красного натекло, словно разбили бутылку с вином. Везде были эти синие чепчики и плотные намордники — с их рук капало багрянцем, и они смотрели на них в немом отупении. По факту, Саске должен был стать отсталым дебилом, но обошлось без эксцессов. Странности проявились позже, когда перевалило за пятнадцать. Всякие наклонности, за которые стыдно перед друзьями там, бухгалтерией. У Саске не было ни первого, ни второго. Зато был брат, сказавший, что всё в порядке. «Порядок» — это точно не про них; не их это выражение, вот как-то так сложилось. Итачи пытался лепить этот порядок, а выходила бутафория. Вроде бы есть, но недолговечно, непостоянно. Хреново старались они, короче говоря, поэтому и вышел по итогам пердюмонокль. Саске провернул дважды ключ и открыл дверь. В квартире было сумрачно, убрано и тихо. Пахло как-то по-летнему: морским бризом, дыней и чайной розой. Щёлкали настенные часы, неярко горел светильник в дальней спальне. Не разуваясь, Саске прошёл в неё и застыл на пороге. В квадрате окна виднелось чёрное полотно без звёзд, без месяца. Терялись во мгле крыши соседних домов, сверкали фонари у края земли. Крепко спал брат, накрывшись с головой. Как хорошо, спокойно. Правильно, думает Саске, становясь напротив кровати. Чужие стопы торчат из-под одеяла, отбрасывают угольную тень на смятую простынь. Поцеловать — сейчас. Саске наклоняется, размыкает губы и припадает ртом к тёплым ногам. Сердце вырывается из груди, член вырывается из брюк — всё идёт по накатанной. Не стыдно встать на колени, уткнуться лицом в братские щиколотки, схватить за подъём, приподнять и провести языком по подошве. Выдохнуть на пальцы, мазнуть по голеностопу, подцепить икру. Как хорошо ласкать эти ноги: красивые, белые, с плавным, симметричным перетеканием из одного сустава в другой, округлыми косточками и глянцем коротких ногтей. Любовь к мужским стопам — к мужчине в целом — не делала Саске окончательным извращенцем. По большому счёту, каждый извращенец в чём-то своём — поводов много, причин ещё больше. Мир бы долго не протянул, будь всё наоборот. Бесформенная масса шевелится: сползает одеяло, выглядывает сонное лицо и острые стрелки ресниц рассекают виски длинными иглами. — Ты вернулся, — звучит утверждением. Хриплый от сна голос вызывает дрожь в коленях. — Иди сюда. Саске не идёт, он бросается. Святые угодники, нет ничего лучше, чем податливый брат — любящий, раскрытый, томный; чем уходящий вечер какого-то дня из какого-то месяца; чем искусно выточенные стопы, покрытые поцелуями; чем сбитое дыхание и шорох одежды; чем приглушённое «давай ещё» и последующее «ещё-ещё-ещё». Убегает время, падает каскад дождя — так бывает, когда обрушивается простое «хорошо». Оно может случаться часто, если захотеть. Если сказать «я достоин этого», то мир поверит твоим словам. До умопомрачения бывает хорошо либо в кровати, либо на смертном одре. В обоих случаях происходит гибель души — она взрывается на молекулы, атомы, частицы. Она исчезает, растворяется. Она становится той, которую ищут, о которой мечтают. Она ирреальна — её фантом преследует нас. Когда поёт душа, мы слышим звон колоколов. Звучание мотета, игру карильона. Тихий смех. Пение красного, безумного, убийственного лета, которое улетало навсегда.А2
Мы видим повсюду мерзость, жизнь вызывает у нас горечь и отвращение, но все это лишь отражение болезни, которую мы носим в себе. Генри Миллер
Жизнь никогда не останавливается. Она идёт вперёд: резво, стремительно, быстро. Порой человек не успевает даже моргать, делать вдох-выдох, давить зевок. Дикая жара затормаживала, обманчиво растягивая время, которое на самом деле никогда не замедляло свой ход. Людям приходилось бежать стремглав, дабы поравняться с ним, чтобы успеть везде и всюду. Итачи не бежал. Он не хотел этого делать, не видя в этом никакого смысла. Передвигаясь словно в коматозном состоянии, он показывал всем, а особенно брату, что спешить не стоит. Спешить никогда не стоит. В спешке только кошечки родятся, да и то слепые, и разве в этом есть какой-то смысл? Вот если подумать, что делать с таким выводком? Тут два выхода: либо утопить, разумеется, от милосердия, либо заботиться от этого же чувства. Многие, конечно же, посчитают первый вариант жестоким и несправедливым. Справедливость — вещь вообще относительная, поверхностная, туманная. У каждого она своя, эта справедливость. По большому счёту её нет, но никто не хочет этого принять. Потому, что, если бы она существовала, то на земле однозначно бы был рай. Мечтая о нём, подумайте вот над чем — готовы ли вы сотворить его? Постоянный звон колокола был непрекращающимся и слишком оглушительным. Всегда в одно и то же время, а именно в субботу около семи часов вечера, звонарь поднимался по крутой железной лестнице в башню, чтобы начать дёргать верёвку, привязанную к языку колокола, разнося этим действием припечатывающий звон. Этот храм с отдельно стоящей колокольней был построен задолго до переименования бульвара. Он величественно возвышался на лёгком склоне близ реки, где рыбаки, сидя на деревянных табуретах и держа удочку с червяком на крючке, пытались делать улов. Крыша блистала золотом, стоило солнцу встать в зените. Наручные часы показывали восемь часов. Саске, так и не ответивший на несколько звонков, скорее всего, до сих пор прохлаждался где-то в Красном районе, возможно даже в том гадком пабе. Итачи поморщился, вспомнив это заведение. Настоящая скотобойня, где царил беспредел. Сомнительные типы, изрядно заложившие за воротник, устраивали погромы, поножовщину, часто заканчивающуюся свежим трупом в мусорном баке. Какая пугающая реальность, какое угрожающее насилие. Порой всё оборачивается против тебя же. Никто не защищён системой безопасности и благополучия. Вокруг одна гниль, одни пороки, затягивающие всех, кто не способен с ними справиться. Чем ближе Итачи подходил к тому месту, тем острее ощущал, как тухнет цивилизация. Открытия предков меркли на фоне новой партии пойла. Досадным было людское безразличие к окружающей их обстановке. Всё просрать — много ума не надо. Даже стараться толком не придётся, оно получится само. Людям стоит беречь силы для более мощного рывка. Кинуть атомную бомбу — неплохая идея, если фантазия иссохла. Новые сюжеты — это не для всех, это для мизерного количества людей, готовых к переменам. Когда обваливается небесный купол, являя взору необъятную бездну, человечество застывает в ожидании новой эры. Возле паба относительно пусто: мигает вывеска, распахнута дубовая дверь, потёртый ковёр чинно расстелен на ступенях. Всё самое лучшее представлено в лоске, не подцепиться. Рядом с перилами знакомая фигура в пьяном угаре выделывает замысловатые пируэты. Шаг влево, шаг вправо — заносит по дуге и швыряет обратно. Крепко хватая чужое плечо, тем самым привлекая внимание, Итачи встречается с широкой улыбкой на загорелом лице. — Дружище, неужто почтил нас своим присутствием? Словно всё это время ожидав, когда его вырвут из прострации, парень рваными движениями начал отряхивать своё пальто, которое было в каком-то соре — только недавно вздремнул в сортире. У Наруто восточный рот, северные глаза и южный подбородок. Ублюдок интернациональный, и ни у кого не возникало чувства, что он чужак. Насколько Итачи было известно, он часто контактировал с его мрачным, необщительным братом. Там же, в их очень колоритной компании, мелькала эта девка с Красного района. Анко они выцепили где-то в подворотне, и с тех пор она одаряет их своим меланхоличным дыханием. Итачи видел её лишь однажды, когда она с сигаретой в зубах завлекала клиентов. Накинутое кожаное пальто было двубортным и с чужого плеча. Слегка потрёпанное и небрежно запахнутое — как она была в нём хороша. Обёрнутая в пару слоёв юбок, падающих друг на друга каскадом, Анко представлялась какой-то неземной гостьей, забежавшей на огонёк. Мужики её обожали, точнее, её большой красный рот, круто открывающийся и постоянно что-то говорящий. Женщины — удивительные существа. Если они решаются любить, то всегда на износ. Они готовы срывать голос, рвать волосы и ломать конечности, чтобы показать искренность чувств. Они готовы падать на дно и разбиваться в лепёшку, чтобы доказать бесстрашие. Они ничего не боятся: ни аварий, ни войн, ни революций. Единственное, чего они страшатся — это того, что их перестанут любить. Армагеддон случается, если женщина остаётся один на один со своими одиночеством и болью. Из всех многочисленных разговоров становилось понятно, что Наруто с Анко связывают куда бо́льшие отношения, чем быстрый секс на тесной кушетке. Возможно, они товарищи, которые перестали дружить, чтобы понять, что такое дружба. Возможно, она его муза, о которой он пишет и никак не может забыть. Некоторые люди продолжают встречаться, когда их ничего не связывает, кроме прошлого. У них нет будущего, потому что нет былых чувств. Всё происходит по инерции: действия совершаются по наитию, слова говорятся по заученному сценарию. Отказаться от этого, как бросить вредную привычку — так же сложно и тягостно. Легче отпустить всё по течению — куда-нибудь прибьёт, и неважно, что в таком случае наступит смерть. Наруто держался за перила, смотрел на Итачи, и в его глазах танцевали барышни в корсетах. Он «фестивалит», как сам выразился, уже дней шесть кряду, и по его косой роже было видно, что хмельной загул продлится ещё какое-то время. Сдохнуть он не боится: Анко благословила на попойку и от щедрой души отстегнула бабки, теперь жгущие карман. По этой причине он стремится их потратить как можно скорее, словно, не сделай он этого прямо сейчас, то эти монеты исчезнут, оказавшись просто плодом изголодавшегося воображения. Внезапно он встряхнулся в животной повадке, моргнул и вполне внятно выдал: «Саске сейчас трахается в сортире. Просил предупредить, вот так». И вот это его «вот так» вышло каким-то до одури странным, весёлым, даже подходящим, что Итачи на это лишь хлопнул ресницами. Он не пьян, а Наруто изрядно подшофе — впечатляющая компания, если речь заходит о продолжении банкета. Берёт мандраж, когда на горизонте вырисовывается Саске. Он небрежно бросает «отпад, мудаки» и фирменным жестом хватает Наруто за шкирку. Они идут навстречу приключениям, новым знакомствам, интересным событиям, безудержным дракам, весёлым застольям, едущим пустым трамваям, открытому круглосуточному ларьку, красивым девочкам, большим деньгам, огромному счастью, крепкой любви. Они собираются побывать в тех местах, где ещё не были, попробовать то, чего не пробовали: рискнуть и выпить шампанского вместо шнапса, съесть грейпфрут вместо груши. Они хотят прожить героическую жизнь, сделать мир более сносным, дни более яркими. Если в минуты слабости они дают выход своим эмоциям, то пускай не серчают. Они такие, какие есть. Их злость, их радушие — поэтические образы, которые имеют право быть. Их страстная мечта — создать оазис, где будет царить вселенская любовь. Они хотят творить, они жаждут создавать — дайте им шанс. Отпустите тех, кто рвётся к возвышенному, не трогайте тех, кто ценит приземлённое. У каждого свой путь, свои стремления. Каждый желает одного — сделать мир лучше, с их точки зрения, и всё же.... Оставьте их в покое! И времена, и нравы — всё одно. У Наруто начинается словесный понос, не прекращающийся в течение всего пути. «Мы рождены, чтобы страдать» — говорит он и вдруг чуть не падает в канаву. Вплоть до старой постройки, где Наруто снимает комнату у старой торговки по имени Чиё, он не замолкает ни на секунду. Их встречает полутёмная прихожая с мутными окнами и сальной подстилкой для обуви. Саске, идущий впереди, с размаху открывает дверь, впечатывая ту в стену. В комнате Анко, нагая и сонная, при свете чадящей свечи выглядит краше любых шлюх в Красном районе, что прогнать её не поднимается рука. «Я совсем забыл о ней», — бормочет Наруто и заваливается в кровать. Спят вчетвером, а по утру каждый уносится в вихре прохладного дождя. У Наруто в комнате кроме кровати из мебели присутствовало кресло, заваленное одеждой, и стол, усыпанный запечатанными письмами. То писала по уши влюблённая Хината. Её послания, будучи непрочитанными, пылились на поверхности деревянного стола. Их много, разных размеров, но цвет конверта всегда один — лиловый. Почему именно этот окрас, Наруто не знал. Он никогда и не спрашивал. На все намёки о том, прочёл он её письмо или нет, с идиотской улыбкой отвечал, что был занят и обязательно прочитает позже, как вернётся домой. Но домой он возвращался редко. Его постоянно заносило в какие-то сомнительные заведения, откуда он никогда не уходил трезвый. Каждый раз, как предстояло проделать путь к его квартире, он начинал нудеть, что забыл дорогу, что не хочет туда идти, что потерялся на жизненном пути и, возможно, когда-нибудь он всё-таки добредёт до своего дома. Ирония состояла в том, что при нём всегда был ключ и твёрдая убеждённость, что он затеряется где-нибудь в ворохах отельных простыней. Беря с собой Саске, он начинает вечер со слов: «Да брось ты этих шмар, провести время можем и вдвоём», но как только видит очередной объект женского пола, меняет свой девиз. Он начинает колобродить, если Саске упирается и не хочет брать кого-нибудь ещё в их компанию. «Ты только глянь, дружище, какая прелесть! Давай позовём её с собой? Эй, красотка, как поживаешь?» — орёт Наруто, почти полностью высовываясь из такси. Все эти прогулки заканчиваются безудержным слиянием. Создаётся впечатление, что усталость — это не то ощущение, которое знакомо Наруто. Видя девку, он просит показать её своё междуножие, а потом зарывается туда и дрожит от нахлынувших эмоций. «Как же хорошо! Просто фантастически хорошо, скажи, Саске?» — тараторит он, попутно елозя языком по всем частям тела разложенной им попутчицы. Высшее искусство — это прожигание жизни со смыслом. Да, мотаешься туда-сюда как заведённый, попадаешь в передряги, хлебаешь дерьмо ковшами, потому что не знаешь ни границ, ни меры, и это потому, что такова твоя позиция. Жить по схеме — неинтересно, если не готов смириться со стабильностью. Она возьмёт в тиски, как только ты выполнишь первый пункт из бесконечного списка. Став ячейкой общества, ты будешь под прицелом. Пойти против системы — тяжело, нарушить привычный устой — почти нереально. Если ты готов остаться с голым задом, потому что назвал начальника редкостной скотиной, то ты бунтарь. Такие долго не живут. Они гибнут молодыми, полными сил, драйва, отчаянных желаний и безграничной уверенности в правоте своих решений. Они заслуживают уважения хотя бы за то, не трясут поджилками перед сырой землёй. Наруто был из них. Из категории тех, кому всё по барабану. Он просто сделан из мяса. Он Человек с большой буквы. Он личность. Он тот, кто любит читать, мечтать и трахаться, и это нормально. Он говорит, что любит всех на свете, и это не враньё — его сердце больше, чем царство людей, чем вся галактика, запечатлённая летающими спутниками. Он шутит, что сдохнет молодым, и ему верят, потому что он умеет убеждать. За ним идут люди, к нему тянется народ. Он завлекает своей простотой. К нему не страшно обратиться, у него не стыдно попросить. Его называют дураком, и это частичная правда; потому что основное кроется в том, что он идеалист. Он тот революционер, которому не дали дорогу. Он тот коммунист, которого хотели задавить. Он тот максималист, которого не принимают всерьёз. Но он не ребёнок. Он тот, кто видит хорошее там, где его нет, и верит в тех, от кого отказались остальные. Он умрёт, и всё остановится — мир возьмёт паузу на целую секунду, дабы поскорбеть. А после возобновится движение, закрутится калейдоскоп: родятся младенцы и загорится зелёный светофор. Исчезнет хороший человек, и о нём, возможно, напомнит только напечатанный журнал, в котором размашистым почерком останется подпись. Саске называет его мудаком, и это не обидно. Как само собой разумеющееся, они пять минут спустя ловят такси, и, проезжая по пустому шоссе, цепляют шлюху с крепкими белыми зубами. Им весело и хорошо, они говорят, что это молодость, и закуривают припрятанные сигары. Едкий дым спиралью закручивается в горле, заставляя выплёвывать раздражённые гланды. Эта сучка, как её окрестил Наруто, оказывается неожиданно начитанной и с подвешенным языком. Саске впервые за долгое время интересно: он поглощает каждое слово, перемалывает его в сознании и позволяет осесть в памяти. Шлюха представляется Рин, и оказывается до безобразия гибкой, как пластилин. Наруто хочется её трахнуть, пока она будет стоять на мостике. Спускать деньги на таких дамочек он привык и даже любит; не скупой рукой, суёт ей мятые купюры в вырез платья. Девка расцветает, улыбается открыто и широко, и её улыбка отчего-то напоминает фирменную нарутовскую. Поднимает платье, под которым только кожа и манящая роза, и становится в профессиональную стойку. «Любой каприз за ваши деньги», — щебечет она и почти сразу умолкает от резко врезавшихся смуглых бёдер. Наруто её не щадит, ломая спину жгутами крепких рук. Она стонет непозволительно громко, вызывающе, так, как полагается хорошим шлюхам, и от этого зрелища у Саске становится тесно в брюках. Он вспоминает брата. У Итачи длинные волосы, мягкие, рассыпающиеся, чёрные, будто окрашенные дёгтем. От них всегда пахнет морской солью и горячим песком — детством, отрочеством и домом. Рука на автомате запускается в трусы, под горячими пальцами член дёргается, моля о ласке. Портрет брата предстаёт перед глазами чётко и явно, и Саске в дурмане кажется, что Итачи приехал сюда, встав напротив, и достаточно будет только приоткрыть глаза, чтобы увидеть его перед собой. Но его здесь нет. Ладонь, словно одуревшая, заскользила по всей длине рьяно, быстро, сильно сжимая, вызывая этим искры в глазах. Неровная чёлка прилипла ко лбу, облепляя его своими иссиня-чёрными щупальцами. Наруто, закончивший своё дело, застегнул брюки, наблюдая за меняющимся в подступающем экстазе лицом Саске, стараясь не упустить ни одной проскользнувшей эмоции. Поддавшись вперёд, он начинает отсчёт. Один, два, три... На тринадцать всё резко обрывается; движения Саске становятся смазанными, судорожными, и, толкнувшись в руку последний раз, он кончает с каким-то хрипом, закатив глаза. Назад они едут по другому маршруту, в другом такси. Рин, блеснув на прощание своими ровными зубами, осталась на обочине в том месте, где её недавно подцепили. То, как он возвращается домой, Саске не помнит. Память стирает подчистую, как только они с Наруто выходят из машины. Его тошнит где-то возле подъезда, он сгибается под напором желчи и блюёт отчаянно долго, стараясь этим вырвать всё то дерьмо, которого успел нахвататься. Ему стыдно перед Итачи, перед собой — ведь раньше он таким не был. Таким необузданным, отчаянным, напоминающими тот океан страстей, который всех смывает, когда волнуется. Шторм начался после того, как Итачи сказал «давай ещё» в конце знойного, красного лета. Он не сказал «Саске, это ненормально» или «Саске, ты не в себе». Он просто принял и позволил. А потом ответил тем же — холодной волной своего собственного океана, тихо существовавшего много лет. Почти всю жизнь. Итачи не был пустым — он был со спокойной стихией. Он контролировал её, не давал просочиться, захлебнуться людям, уничтожить города и страны, затопить континенты и острова. Итачи был тем, кто всегда скрывался и жил в тени. Саске попросту не сдержался. Так бывает, когда сильно влюблён. Он растворился в старшем брате, а тот поглотил всю сущность младшего. Их океаны соединились, размылись границы и перестала бушевать гроза. Любить — значит жертвовать, значит отдавать всего себя без остатка. Если человек пытается оставить маленькую частичку себе, то это проигрыш. Саске был в огне — он сгорал, как бабочка-однодневка, как восковая свеча. Итачи держал его лицо в ладонях, смотрел в глаза — чёрные глянцевые зеркала, в которых он видел самого себя, их вместе — и не позволял моргать. Он просил целовать его, и Саске целовал. Он говорил не отпускать, и Саске стискивал сильнее. Они пили одно дыхание на двоих и жили одним моментом. Настоящим. Действовать сейчас — вот, что важно. Не ждать лучших времён, не загадывать, что будет и как могло быть — двигаться в том дне, который наступил. Который раскрыл свои объятия, позволил проснуться и вдохнуть тёплый воздух. Который позволил увидеть просыпающуюся улицу, сонных прохожих, желатиновое солнце, вальяжно лежащее на горизонте. Позволил всё это прочувствовать, ощутить, пережить — «пере» и «жить» — просто жить. Какой хороший день: совсем погожий, славный, уютный. Дарящий настроение и забирающий проблемы. Никакого непринятия себя, никаких приступов ненависти и желания со всем покончить. Всё идёт своим плавным чередом, потому что хороший день. Хороший брат. Хорошая работа. Хороший начальник. Хорошая квартира. Хорошее пальто. Хорошая газета. Хороший коллега. Хорошая кровать. Хороший кофе. Хорошая помада. Хороший секс. Хороший поцелуй. Хорошие слова. Сколько этих «хорошо» и ни одного «плохо». Нет никакого «плохо», есть «терпимо», потому что люди умеют терпеть. Они умеют — они могут, потому что они сильны. Несгибаемая воля — это то, что позволяет им держать ровную осанку, гордо поднятую голову, раскинутые носки туфлей. Мы все солдаты, идущие на бой против этого «плохо». Мы побеждаем, ибо мы можем — по-другому мы не позволим себе расслабиться. Никакого отдыха, пока маячит туча над нашими крышами. Никакого послабления, пока в ворон кидают камни. Они взлетают, и мы кричим «ура». Процесс идёт, потому что мы запускаем механизм. Он не ржавеет, не заедает — исправно работает под нашим чутким руководством. Мы наблюдатели — наш мир у нас на ладони. Он наше детище, а мы его дети. Всё хорошо, пока мы помогаем друг другу. Пока мы помним, что нас спасает милосердие, мы хорошие люди. Оно даёт силы даже тогда, когда приваливает карма. Люди всегда будут отгребать за свои грехи, за грехи родственников до седьмого колена, за грехи всех знакомых и друзей, которые на жизненном пути цепляются прицепом. Если сделать кому-то подлость и забить на вопиющую совесть, то потом обязательно найдётся кто-то другой, кто окажется более отмороженным, чем можно было себе представить. На силу находится ещё бо́льшая сила — она уделывает по полной, заставляет подбирать сопли и ликует. Только тогда человек начинает понимать, что ошибок в его действиях было куда больше, чем ему казалось на первый взгляд. Это называется бумеранг. Сначала кидаешь, он улетает, и, когда ты забыл о нём, он возвращается весь побитый и сломанный. Его ловишь, потому что всегда уворачиваться не хватит сноровки. Это выматывает: прыгать, как идиоту, из стороны в сторону и пытаться скинуть с себя это подступающее дерьмо. Оно упадёт, но когда — никто не знает. Пять лет или пятнадцать — результат одинаков, разными могут быть только решения. Вот, например, начальник: за всю свою жизнь он не познал, каково это — расплачиваться за свои старые проделки. Ему необъяснимо везло почти в каждом деле; единственное, где он облажался — это брак. Данный этап испортил характер окончательно: постоянное бурчание, бубнение, недовольство. Жена его терпела только из-за сына, а, когда тот вырос, то подала на развод и упорхала восвояси. Поступок мудрой женщины, осознавшей, что жизнь не вертится вокруг одного человека. Она не держалась за накопленное состояние, не требовала никаких выплат. Она просто перехотела бесполезно тратить свою жизнь на сомнительное удовольствие. Сидеть на пороховой бочке можно тогда, когда твёрдо знаешь, что дело выгорит, и что в случае форс-мажора остаёшься на коне. Начальник по обычаю ловит Саске за локоть, собираясь трещать без остановки. Он никогда не называл его правильно, либо специально, либо не в состоянии запомнить, ссылаясь на свою врождённую тупость. — Понимаешь, Цацке, — начинает он, вприпрыжку шагая рядом. — Всё это неблагодарная работа. Меня сделали главным, но разве можно спокойно смотреть на то, как вкалывают люди? Это же ужасно. Хочу тебя заверить, что я совсем не рад такому раскладу. Я не могу радоваться, когда кто-то страдает у меня на глазах, даже если я являюсь начальником. Мне поручили такую работу, а я не хотел! Как это ужасно, Цацке, полнейший кошмар. А что я могу сделать? Ну, смотреть только. Ну, давать указания. Да, вот она — моя работа. Работу не выбирают, ты согласен? Особенно в нашем положении, когда вообще выбора-то и нет. Всё именно так, как я говорю. Ты и сам это видишь, не правда ли? Вжившись в роль, он несёт без заминки, боясь, что его могут перебить. Останавливаясь возле массивной двери выхода, он крепко жмёт Саске руку и залпом выдаёт на последнем выдохе: — Хороший ты парень, Цацке! Пришёл, наверное, одолжить деньги. Я бы дал, но знаю, что ты спустишь их на эту шалаву, я всё про тебя знаю. Тебе пора бы жениться, как я когда-то. Не смотри, что от меня ушла жена. Она была просто змеёй, живущей ради любимой себя. А я? Про меня забыла, вот так бывает. Хорошо всё-таки, что она наконец-то умотала за свою за границу. Ты просто не представляешь, как мне стало разом легче дышать. Всё именно так, как я говорю. Ладно, что, денег дать? Ну, держи. Много давать не буду, а впрочем, забирай всё, нечего тебе жениться, забудь всё, что я тебе сказал. Бери купюры и проваливай, слышишь? Сегодня работать больше не будешь, потому что я так решил. В смысле, завтра как обычно, в девять... А лучше в десять, да, приходи к этому часу! — заканчивает он, и, сделав поклон, уносится по коридору в другую сторону. Дурацкий день, сумбурные события. Коллеги о чём-то переговаривались и теребили тех, кто ещё не был в курсе. Новости разносятся так же стремительно, как смертельная чума — от них заражаешься без надежды на улучшение. — ...Ну и вот, она так же ласты завернула, как писали классики. Яд там, и всё такое — околовсяческое. Её когда выносили из номера, то она вообще чёрной была, вот прикиньте себе такую картину. Потемневший труп красивой некогда шалавы — есть в этом что-то, да? Особенно, если знал её раньше. Допустим, встречался с ней разок-другой — и всегда удачно. То есть, о предпочтениях друг друга уже было известно, всё соблюдалось и кайф ловить получалось. А это ведь несёт за собой привязанность. Уже привычно ходить к ней, раздвигать её ноги, слушать рассказы про нахальных клиентов, которые табором прошли до тебя и пройдут после. Говорят, что интеллектуальных шлюх не бывает, а я не согласен! Не все девочки прожили в землянке, многие окончили институты. Да у той, что вот ещё остыть не успела, два высших было, ещё и пройденные курсы парикмахерского дела. Вот представьте себе, с кем мы трахаемся. С нимфами, товарищи. А они берут и убивают себя. Хладнокровно лишают себя жизни, не жалеют! Какой беспредел. Сколько людей вот так умирает: без цели, без мечты. По-видимому, боль отступает, и они чувствуют себя пустыми. Эдаким сосудом, который нечем наполнить. Океан страстей обходит их стороной, потому что не видит смысла спасать заблудшую душу. Она страдает, в то время как целое сердце бьётся и качает кровь. Гуманных способов нет, вы заметили? Мы рождаемся в мучениях и сгинуть должны так же жестоко. Какая безвкусица, какое бескультурье. Час от часу не легче. Я всё время пребываю в потрясении. У меня не находится слов. — А вы знаете... — спустя паузу начинает кто-то другой, — сейчас пойдут реформы. Наше пресловутое правительство что-то придумало, и мы должны с этим смириться и принять. Разве это хорошо? Для тех, кто ничего не понимает — да. Но для тех, кто в состоянии адекватном и всё видит, то конечно нет. Вот вы, товарищ, довольны своей жизнью? Что, нет? Мне казалось, что всё в порядке. Я тоже на самом деле не особо доволен. Каждый день я хожу на вторую работу, где меня ждут больные, которых по большому счёту стоило уже земелькой засыпать, но эти твари хотят жить и что-то в своей жизни менять, представляете? Вот, кстати, недавно меня посетил наш начальник, — вот с этой типографии, да, — он пришёл и начал жаловаться на плохое самочувствие. Он ведь жрёт всё подряд, неудивительно, что у него много проблем со здоровьем. Стандартный набор: панкреатит, изжога, плохой обмен веществ. Нет, а что он думал, что в сказку попал? Жизнь совсем не малина — она скотина. Узнали, согласны? Что, нет? Тогда вы полные дураки. Саске в чём-то согласен с этим оратором. Такие здравые мысли у тех, от кого не ждал. Многие просто скрывают свою бунтующую натуру. Мало ли как расценят, а лишний раз нарываться не хочется. Удобно так: с заточенным жалом, ровным голосом, в чистом костюме. Для антуража ещё прибраться на рабочем месте и сесть на стул, чтобы сделать видимость большого профессионализма. Все работают, а не кидают дерьмо. Никто не выпендривается и не собирается стоять у кулера в позе руки в брюки. Саске тоже работал, хотя мог сачковать каждый день. Он успевал печатать то количество листов, которое числилось нормативом для всех, но журнал всё равно доделывался в лучшем случае через полторы недели. У них не водилось пчёлок-тружениц, зато были деловые колбаски: супер-занятые и компетентные. Разговор перемотался, словно плёнка. Какой-то проститутке приснились ландыши, интересно, кто это был? Анко отпадала, потому что она сегодня целый день с Наруто и его романом, который он пытается закончить последние лет шесть. Саске знал ещё Конан и Каруи. Последняя выше пояса была тронутая. Да, совсем ку-ку, хотя покуда на ходу и на плаву. Любила бросаться на шею, кричать и разбивать фары на машинах. У неё была идея фикс — охмурить одного баблососа, выйти замуж и забрать все его капиталы себе. Когда он давал ей лавэ на новый прикид, она хвасталась этим последующие три дня. Её спутника не смущало её афроамериканское происхождение, наличие буйного нрава и отсутствие всякого воспитания. Он говорил, что у неё между ног узко, а между губ одни честные слова — и этого достаточно для отношений нормальных людей. Саске редко встречал её на аллее, где обычно зависали девочки, потому что Каруи пропадала со одним и тем же клиентом почти постоянно. Она ссорилась со всеми бабами, которые имели к ней какие-то претензии, и с мужиками, которые не собирались платить. Мочила такие фортеля, которые были похлеще, чем делала Анко. То, что она продержалась в этом бизнесе больше трёх лет, просто поражало, как и её связь с блатными ребятами, которым было не лень пасти тех, кто рожей не пришёлся ко двору. А Конан... Та ещё заточка. Все её действия были точны, последовательны и логичны. Она держалась уверенно, особняком, и всегда имела серьёзное выражение лица. Ни лишней складки, ни лишнего возгласа — она даже в постель ложилась с лицом гения, бьющегося над математической формулой. К ней часто захаживал флегматичный Пейн, любящий чайные церемонии и высокоинтеллектуальные разговоры. Дикий акцент выдавал её иностранное происхождение, которое она всячески старалась скрыть. Это не волновало старую хозяйку, пока Конан приносила хорошую прибыль. Людям нравится экзотика, эксперименты — они пробуют что-то новое, дабы потом молоть языком о своих похождениях. Если, будучи белым, присунуть чернокожей, то это считается высшим пилотажем. Если тебе только перевалило за двадцать и тебе попалась зрелая женщина в соку, то заоблачным уровнем. Поводом для гордости является приличный размер в штанах и шлюха, переставшая стонать на одной фальшивой ноте. Так случается, когда удаётся угодить продажной даме — она резко перевоплощается и начинает вести себя искренне, почти любовно. За такие сказочные моменты не жалко просрать все деньги, потому что знаешь, что они того стоят. Возможно, выражение «она вообще чёрной была» являлось буквальным, и гвоздём программы в вечернем выпуске новостей стала именно Каруи. Ирония жизни — терпеть крах на пути к мечте, ради которой ты жил.А3
Всякий, кто не приемлет жизнь полностью, кто ничего не добавляет к жизни, тот помогает наполнить мир смертью. Генри Миллер
В граммофоне то и дело слышался Бах. Особенно его Аллеманда, играющая по тысячу раз на дню. Ошибочно полагать, что это просто музыка. Данное произведение намного больше, чем просто музыка — это рассказ, состоящий из нот. Каждый аккорд является голосом, и все они разные. Вот тут, в начале, следуют две ре — это вступление, и оно яркое, громкое, привлекающее внимание, а далее идёт блок из своеобразной гаммы, которое обозначает другой голос, более тихий, даже неуверенный, говорящий с каким-то придыханием. И всё это не квадратно, потому, что конец не наступает, музыка льётся, не останавливаясь, не теряя ритм, где-то затихая, а где-то, наоборот, начиная голосить в каком-то злом рвении, с некоей раздражённостью, что повествование обрывается и переходит в неудержимый танец. В середине слышится спор: мужской голос, на толстых струнах что-то грубо говорит, а женский срывается на крик, а после легко, воздушно делает замедление, и происходит вопрос, сыгранный флажолетом. Это рассказ о Христе — конкретно о его мучениях в великую неделю. Повествование начинается в саду, затем следует арест и садистские наказания. Он воскресает, но это происходит почти в самом конце сюиты, где звучит аккорд по всем струнам. Музыка Баха создана для прослушивания в капеллах: создаётся эффект удержания звука, ибо аккорды застревают в стенах, оставляя вибрацию. Всё смешивается, и начинает казаться, будто поют сами ангелы. Он любил делать штрихи, не встречающиеся у других композиторов, и от этого исполнить его произведения казалось ещё сложнее. Бах был гением. А, как правило, они остаются непонятыми — это что-то вроде наказания свыше, если высший существует. Таким же гением был Моцарт, чья музыка способна влиять на всю нервную систему из-за своего ритма. Таким же гением был Шуберт, написавший последний концерт для скрипки и отправившийся в лечебницу, где среди душевнобольных испустил свой дух. Как это трагично — умереть, не оставив свой след за Земле. Саске боялся не смерти, а того, что идёт после неё. Пустоты. В ней ничего нет, кроме постоянного холода. Так говорят, по крайней мере, но никто не знает этого наверняка. Однажды Итачи заболел. Его кашель был мокрым, кровяным и долгим, он испытывал слабость и часто выпадал из сознания. Лекарства сиротливо стояли на полках, потому что от них не было толку. Вместо лечения — какого-нибудь — Итачи сидел в кресле и слушал классику, считал такты и озвучивал интервалы, которые звучали. Он не был музыкантом, но в нём скрывался талант. Очередной гений, которого никто не понимает и которого боятся. Его силы перед мирозданием — чувствовалась окончательная оформленность. У Итачи были какие-то свои взгляды на жизнь. Абсолютно дикие, странные взгляды, которые он приобрёл, пока вращался в круговороте двойственности. Он говорил, что после смерти есть житьё — и это не пустота, а наполненность всеми чувствами, которые существуют. Он говорил, что люди будут враждовать между собой, пока не научатся смотреть в свою тарелку. У него было состояние транса, когда он начинал вещать о каких-то глобальных вещах, первозданных и уникальных, и этот философский раж мог длиться и длиться. Итачи не уставал, потому что знал — если он остановится, то придёт конец. Немцы говорят, что аллес капут наступает в тот момент, когда складывает голову мировой гений. Представители шизофрении, психопатии, возможно, острого невроза и расстройства аутистического спектра. Они все люди, которым не подошла общая система. Если у них нет таланта, то есть хватка и старательность; если нет второго и третьего, то чёткое желание не ссать кипятком, а показать, что они чего-то стоят. По большому счёту талант есть у каждого, просто не в тех делах, где он пробует свои силы. Итачи, как и начальник, наступил в дерьмо лишь однажды. Когда бесповоротно отдался в руки болезни. Приятнее умереть от чего-то наружного, случайного, а не от гнили, разъедающей внутри. Это как класть на себя руки — извращённая форма самоубийства. Её нельзя предотвратить, ибо она накатывает ни с того ни с сего. Ты просто продолжаешь с этим жить, вернее, доживать и неожиданно умнеть, потому что в затылок дышит вечность. Всё произошло тем летом — оно было красным, жарким и суматошным. Дети галдели с утра до ночи, жужжали осы и сильно пахло цветущей вишней. Зелёные яблоки хрустели на зубах, щёлкали косточки съеденных персиков — стоял блаженный июль, и всё в округе пело от его красоты. Шуршала листва и трещали ветки от тяжёлых плодов. Вязкий кисель лился по венам, слипались глаза — людей разморило от продолжительной фиесты. Итачи бежал от вислоухой принцессы, несущей смерть, и это стало затяжным спринтом. Дохлый номер это — скрываться от предписанной кончины, но он постарался на славу. Можно оттянуть неизбежное на краткий срок, чтобы ещё раз встретить рассвет. Чтобы ещё раз взглянуть в лицо брата и улыбнуться ему так, как в детстве, как всегда. Тепло и ласково — волшебно. Принять поцелуй, обнять в ответ. Посмотреть правде в глаза, признаться, что самое ценное — это брат, принять это и раскрыться, отпустить себя. Легче вот так — встречать кончину с чистой душой. Тебя ничего не гложет, не расстраивает — ты в умиротворённом порядке. Саске не сдержался, потому что его спровоцировали. Это был грязный трюк, и он повёлся на него как дурак. Нереально оставаться хладнокровным, когда говорят, что твоему брательнику кранты. Ты на работе, с листами в руках, с надоедливым начальником под боком и толпой неорганизованных коллег. Противоречивые чувства падают, как дубина: больно и остро, темнеет в глазах, и пол под ногами перестаёт существовать. Пока ты переживаешь потрясение, тебе на уши приседает молоденькая секретарша. Она намазала губы медовым блеском, брызнула на себя приятный парфюм с ароматом молочного улуна и причесала волосы по новому модному стандарту. Её образ был гламурным, а сама она мерзкой и неуместной в этих дорогих вещичках. Больше всего хотелось искоренить из неё все остатки той напыщенности, которой она успела нахвататься из глянцевых журналов. Хватит церемониться! Отутюжить ей харю, да так, чтоб пасть не смела раскрывать. Как говорил один из коллег, «девуля» растерялась, стоило её перебить и заставить, наконец, заткнуться. Белое лицо покрылось пятнами стыда, возмущения и почти что ненависти к Саске, не собирающимся держать марку галантного парня. Нет, он совсем не такой. Он мужлан. Если так будет проще и удобнее, то он готов заявить об этом всему миру. Он не всегда снимает штаны, когда запирается с проституткой, пьёт пиво и харкает за углом, если перебрал. Это его жизнь. Она никого не касается, особенно таких, как эта миловидная гнида. Из-за этой мимолётной неприятности его отпускают с работы пораньше. Начальник проникается и с барского плеча швыряет несколько купюр. На них можно хорошенько покутить, но Саске не настроен на вселенское веселье. Он больше не умеет растягивать губы в улыбке тогда, когда не хочет, и врать, когда нужно говорить правду. Ему важно делать всё правильно — и он делает. Станция метро встречает его висящими люстрами, пыльные лампочки которых тускло освещают тёмный коридор и зубастый эскалатор. Невероятно тихо, пусто и веет опасностью. Это такое бодрящее чувство, от которого сдувает ветром скуку. Капает вода с влажного потолка, покрытого крупными трещинами и буграми — живописное зрелище, кричащее о скоротечности жизни и непостоянстве. Выбитые стёкла, расписанные критическими надписями на незнакомых языках, мигающие светильники внизу, под землёй, где сокрыта сущность древнего Бога, по которому мы топчемся. Красные стены сужают пространство до одного человека, смотрящего на чёрный провал дороги — дальше длинными серебристыми пластами лежат рельсы, отполированные тяжёлыми колёсами многочисленных вагонов. Они всегда забиты под завязку. Люди задыхаются и выходят из салона полутрупами. Их желание — быстрее выйти из логова смерти, где мерно жужжат электрические кабели и слышится стон боли похороненного недочеловека. Он пребывает в агонии, он страдает и льёт вечные слезы по всем живущим. Если ты учишься жить с болью, то тебе не страшна ломающая смерть. Ты постепенно превращаешься в источник Боли, ты становишься её жрецом. Быть побитым не так страшно, как сдаться под натиском болезненных ощущений. Тебя давят раскаленной подошвой, расплющивают лицо, снимают кожу, но ты крепись. Никакого отчаяния, никакой слабости — гаплык не наступит, пока ты держишь оборону. Эта боль ужасна, но это жизнь — она и есть воплощение боли. Посмотрите вокруг, мы все в огне — наш мир тлеет как угли. Саске видит Человека. Это тот, кто принял смерть от подобных себе, кто не боится слиться с землёй, из которой пришёл. Он спокоен, его лицо печально, а глаза мерцают влажным светом. Человек несёт в себе какую-то особую миссию, у него есть роль, которую он готов сыграть на бис. Весь гнев и ярость, которые обрушиваются на него, он поглощает. Его назначение — быть вечно пустым сосудом. Его способность — быть вечно бушующим океаном. Он тот, кто может подарить жизнь и забрать её — он тень Бога, его воля и рука. Слова из его уст священны, совершаемые действия богоугодны — он знает, что делает, он точен. Ему верят, потому что он несёт для каждого подходящую истину. Когда он уходит, что-то неуловимо рушится. Хлипкая конструкция, именуемая личным счастьем, которую строило человечество. Она распадается на детали, микроэлементы — они потеряны навсегда. Саске смотрит на него, на этого стоящего Человека, и чувствует, как пылает земля. Как падают башни и мосты, разламываются крыши, статуи и лопаются фрески. Надо что-то делать — сейчас, пока есть дыхание, пока течёт жизнь по венозным корням. Накрывает мутная пелена, сознание ускользает сквозь пальцы. Саске наливается чистой злобой, несогласием, он открыт перед ударом судьбы. Его пальцы подрагивают на рукояти ножа — на лезвии играют блики красных точек, жёлтых линий от светящих на сцену фонарей. Мельтешащий хоровод: кружатся женщины в цветастых нарядах, прыгают мужчины в нарядных костюмах. Охают дети, ухает молодёжь; кто-то рявкает невнятно, по-видимому «давай ещё», а после этого автоматной очередью «ещё-ещё-ещё». И всё завертелось, а потом померкло — и наступила тишина. А там лежащий труп в кровавом ореоле, острый нож и гудящий поезд в широком тоннеле. Кто ты, прекрасный Человек? Наполненный жизнью и любовью того океана, который выплеснулся из своих краёв. Смыты границы и затоплен берег — красные руки вскидываются вверх, где под крышей смеялся красный смех. Он улетает, и его не поймать, за ним можно наблюдать тайком, чтобы не спугнуть сказочность момента. Кто-то дёргает за рукав, раз-другой, потом отпускают. Саске оборачивается: сзади стена людей, орущая толпа, плачущая и заламывающая руки. Несуразная картина, тонущая в тихом пении лета. Жарко нынче, прямо как тогда, в неземном июле. — Как жаль, дорогие друзья, на это всё смотреть. Вот как бывает! Живёшь себе, никого не трогаешь, а потом — бац! — и наступает шиза. Острое обострение, как глаголет медицина. Она знает, что говорит, тут сомневаться не стоит. Вновь мы имеем вопиющее убийство. Гляньте сюда. Что вы видите? Верно, сцену смерти. Так случается, когда человек сходит с ума. Очень часто, кстати, можно соскочить с резьбы, много факторов влияет. Тут главное вовремя понять, когда фляга свистит. Сколько людей гробят из-за того, что рассудок помутнён. И вот сейчас то же самое. Парень-то молодой, а уже финиш... Привиделось ему всё, ну знаете, как в пекло бывает, когда мерещится невесть что. Там ещё трудно отличить реальность от фантазии, где куролесить начинаешь по полной программе. Иногда и такое случается, что просто смириться не можешь с утратами или ударами судьбы. Раны болят, как бы не штопал. Время же не лечит, а вот земля — дело другое, в ней спасение наше, вот и вся нехитрая истина. А вообще, да, соглашусь я с вами, дорогие друзья, неприятное это чувство — терять самого себя.