…ему она тоже не улыбалась, Не считая вечной улыбки костей, Ведь он был чужим, и к чему тут жалость? И он сам не кланялся — даже ей. Смерть, давай сыграем в шашки, Смерть, сыграем в го? (Ольга Арефьева и Ковчег, «Мастер Смерти»)
Бартоломео делла Скала давно понял, что так, как он, смерть видят не все. Впервые он встретил… это в коридоре палаццо, у дверей в покои мучимого жестокой лихорадкой отца. Оно выглядело как старик в темном плаще; у него были огромные, по-рыбьи выпуклые глаза и пятнистая кожа на морщинистых, на птичьи лапы похожих руках. Старик неторопливо шел по коридору, и на долю секунды Бартоломео почудилось, что тот скользит, точно тень, не касаясь пола. — Вы лекарь?.. — сорвалось с губ; но собственный голос — звучный голос веронского кондотьера, привыкшего командовать войсками — показался ему глухим и слабым. А странный старик замер и резко обернулся к Эскалу, будто только что его заметил. Полы его плаща колыхнулись и застыли, точно выточенные из камня, и было в этой неподвижности что-то неестественное. Было оно и в неуловимо изменившемся выражении лица; и в том, как старик по-птичьи склонил седую голову набок, точно пригвоздив Бартоломео к месту пристальным взглядом. А потом улыбнулся уголком губ — и Эскала будто ледяной водой обдало. Он невольно вздрогнул и даже попятился бы, но усилием воли заставил себя не двигаться с места. — А ты, очевидно, наследник герцога Альберто, — его собеседник явно не нуждался в ответе, но Бартоломео все-таки счел уместным кивнуть. В интонациях глуховатого, вкрадчиво шелестящего голоса слышалось все то же неестественное, суть которого все никак не получалось уловить. — Что ж, настало время побеседовать и с тобой… благородный Эскал Веронский. — Кто вы? — Я тот, с кем твой отец хорошо знаком, — тонкая улыбка на старческом лице казалась жуткой, неуместной, и хотелось закрыть глаза, отвернуться, сделать что угодно, лишь бы не видеть ее; но Бартоломео упрямо не отводил взгляда. — Я тот, с кем он играл в шахматы; я тот, кому он не раз проигрывал. — Как же вышло, что я вас не знаю? — голос почему-то дрогнул, в коридоре резко стало темнее — будто сгустившиеся тени выползли из углов, мутной пеленой окутывая пламя освещавших его факелов. Старик поднял руку — широкий рукав упал вниз, обнажая нечеловечески костлявое запястье — и коснулся указательным пальцем груди Бартоломео точно там, где под одеждой скрывался шрам от полученной шесть лет тому назад колотой раны. Молодой кондотьер — ему было тогда двадцать четыре — выиграл битву, но обратно в Верону его привезли уже бессознательным, и он долгие недели провел на грани жизни и смерти, борясь с охватившей ослабшее тело лихорадкой. Выжил он практически чудом и, как высказалась сестра, из чистого упрямства. Но откуда этому незнакомцу было известно… — О, ты очень хорошо меня знаешь, юный делла Скала, — старик улыбался все так же тонко и насмешливо. И было бы самым логичным предположить, что это и правда был медик, лечивший его тогда… но под его водянистым взглядом Бартоломео сковал жуткий холод, а грудь пронзила такая боль, будто на месте шрама вновь оказалась глубокая рана. Эскал задохнулся, горло точно сдавило незримой хваткой; но он не успел даже испугаться, как в следующую секунду все прошло, будто и не было ничего — ни боли, ни холода, ни невозможности вздохнуть… Бартоломео инстинктивно вцепился в ворот дублета, переводя дыхание и потрясенно глядя на странного незнакомца. Или уже не незнакомца?.. Теперь он помнил этот холодный взгляд.***
Тогда, давно, на поле боя он не сразу понял, насколько серьезна была его рана. Да, лезвие вошло под уже покореженную и оттого неплотно прилегавшую металлическую пластину, что закрывала левую часть груди, но кондотьер был уверен, что удар прошел по касательной — режущая боль не казалась слишком уж угрожающей, а отвлекаться на пустячные царапины времени не было… и оттого для него стало совершенной неожиданностью, когда мир перед глазами странно покачнулся. Поводья выпали из как-то вдруг разом ослабших рук, Эскала повело куда-то влево… Удара об землю он уже не почувствовал. Сознание вернулось к нему лишь сутки спустя, в практически пустой палатке военного госпиталя. Несмотря на боль и слабость, молодой кондотьер нашел в себе силы выслушать отчеты своих капитанов — битва была выиграна с малыми потерями, причем среди воинов каким-то чудом почти не было тяжелораненых; город капитулировал, согласившись на все условия… При подписании договора обошлись без Бартоломео: в роли представителя герцога Вероны его успешно заменил младший брат. Кангранде было двадцать, он был массивен и широкоплеч, как отец, и у него были такие же холодные, жадные глаза политика. Между братьями никогда не было особой приязни, и Бартоломео не любил брать его в свои военные походы — отчасти в силу возраста, боясь за жизнь юноши, отчасти по иным причинам… но на этот раз присутствие еще одного делла Скала сыграло всем на руку. На исходе дня его навестил, предварительно выгнав из шатра всех остальных, сам Кангранде — слегка натянуто порадоваться, что Бартоломео стало лучше, и объявить, что на следующее утро они отправляются в обратный путь. Кондотьер выслушал и его, временами морщась от ноющей боли в туго перебинтованной груди, а когда Кангранде умолк, возразил: — Не рановато ли ты это затеял? Нужно дать раненым больше времени оправиться, многие могут не выдержать перехода. Нужно убедиться, что припасов хватит на несколько дней пути. В конце концов, нужно… — Ты что же, думаешь, что я тут прохлаждался? — вскинулся Кангранде. — Пока ты валялся без чувств, я давно обо всем позаботился. Мы могли бы уйти уже сегодня, но ты расстарался и получил самое серьезное ранение во всем войске, не считая погибших, конечно, — юноша фыркнул и отбросил со лба темную прядь. — Отец не потерпит проволочек! Поэтому завтра мы отправляемся, и точка. — Я не считаю разумным выдвигаться столь поспешно, — нахмурился Бартоломео. Поведение Кангранде ему совершенно не нравилось: возможность покомандовать явно пришлась тому по вкусу настолько, что затмила разум, и его поспешное решение было катастрофически необдуманным. — Военный поход — это ведь не легкая прогулка по городской площади перед ужином. Людям нужен отдых. И позволь напомнить, что приказ о выступлении отдаю я — так что пока я не сочту нужным его отдать, в путь не тронется никто. — Ты! — в голосе брата явственно зазвучало пренебрежение. — Ты валяешься здесь полумертвый, ни на что не способный; как ты можешь судить о том, что происходит за пределами твоего шатра? Да ты вообще не должен был очнуться! — Ты забываешься, Кангранде делла Скала! — повысил голос Эскал, сдвигая брови; но младший брат даже внимания не обратил — только приглушил голос практически до шипения: — Знаешь… — а в следующую секунду его ладонь крепко зажала Эскалу рот. Кондотьер рванулся было, пытаясь высвободиться, но безуспешно — боль в груди тут же полыхнула с новой силой, лишая возможности сделать хоть что-нибудь, кроме как сдавленно застонать. Да и не зря его брата прозвали Кангранде — «большим псом»: крупный и крепкий, он давно был заметно мощнее Бартоломео, хоть и уступал ему в росте и возрасте. Будь Эскал здоров, он бы еще мог с ним потягаться, полагаясь при этом не на грубую силу, а на ловкость; но теперь, раненый и ослабевший, он не мог оказать практически никакого сопротивления. Кангранде расплылся в улыбке, и в его холодных глазах появилось что-то нечитаемое… что-то, что Эскал раньше видел только в во взгляде некоторых из тех, с кем ему приходилось сражаться не на жизнь, а на смерть. Что-то страшное. — Жалкое зрелище! Вообще-то, — Кангранде доверительно понизил голос, не обращая ни малейшего внимания на слабые попытки раненого оттолкнуть его, — я планировал тебя отравить, да все никак не мог выбрать подходящий момент… и тут такая удача! Мне и делать почти ничего не нужно, — он вгляделся в потрясенное лицо Бартоломео, в его широко распахнутые глаза, и усмехнулся. — А вот тебе придется чуть-чуть потерпеть. С этими словами Кангранде коротко замахнулся и… с силой ударил ребром ладони точно по перевязке. Бартоломео мучительно взвыл, в глазах потемнело; и он бы кричал, он бы даже звал на помощь, но рука брата плотно зажимала ему рот, и только глухой страдальческий стон вырывался из горла, похожий на булькающее рычание раненого зверя. А Кангранде продолжал методично бить — еще раз, и еще, и еще, с каким-то любопытством даже наблюдая, как Эскал корчится от боли — и остановился, лишь когда бинты на груди кондотьера окрасились кровью из вновь растревоженной раны, а все его тело бессильно обмякло. А потом просто ушел.***
На следующее утро войска пустились в обратный путь. Большую часть дороги Бартоломео провел без сознания, и никогда еще забытье не было для него таким мучительным. Повозку, в которой он лежал, трясло, каждый толчок отдавался болью в груди и во всем теле; а рана все кровоточила. К концу первого дня пути у кондотьера уже был легкий жар, а на третий он начал бредить. Сознание возвращалось к нему лишь изредка, ненадолго, и даже тогда он не осознавал ничего, кроме неуемной боли и ломоты. Перед глазами плавали цветные пятна, а голос лекаря, скрип колес, цокот копыт и разговоры солдат снаружи повозки сливались в невнятный шум. Иногда в моменты пробуждения Эскалу казалось жарко, а иногда все тело колотил озноб. Всякий раз ему давали глотнуть чего-то прохладного, и раненый вновь погружался в муторное, заполненное причудливыми образами забытье, которое не несло в себе облегчения и не спасало от боли.***
Он открыл глаза глубокой ночью. Ставшей уже привычной тряски не было, в повозке было темно и очень холодно; но этот холод не приносил неудобств — лишь возвращал рассудку кристальную ясность. «Значит, я наконец умираю, — отрешенно подумал Бартоломео. — Потому и холод меня не беспокоит». — Твой брат пытается убить тебя, юный полководец, — зазвучал вдруг тихий голос прямо над ухом. В темноте собеседника было не разглядеть, но кем бы он ни был, он, казалось, прочёл мысли Эскала; и тот облизнул пересохшие губы, прежде чем ответить: — Знаю. — У него ничего не получится. Послышалось шевеление, какое-то шуршание, затем негромкий стук открываемого окошечка, и через пару секунд повозку заполнил мягкий лунный свет. Бартоломео наконец представилась возможность разглядеть собеседника, и он уставился на того в немом изумлении. Мужчина выглядел совершенным незнакомцем: длинные не то седые, не то просто белесые волосы под капюшоном черного плаща, морщинистое лицо с сухими губами… и пристальный взгляд огромных, стеклянно-прозрачных глаз, светящихся в лучах луны. — Кто вы? — выдохнул наконец Эскал. — Я вас не помню… — Ты и не можешь меня помнить, юный полководец, ты ведь никогда не умирал, — старик растянул беззубый рот в чем-то, похожем не то на добродушную улыбку, не то на хищный оскал. — Но ты прекрасно знаешь, кто я. Галлюцинация, предсмертный бред, на худой конец — какой-то сумасшедший проходимец… Разум отказывался признавать то, что для подсознания было самым естественным — и единственно верным — объяснением; но под немигающим взглядом прозрачных глаз слова сами сорвались с языка: — Значит, я действительно умираю… — Догадался, молодец, — существо, о чьем настоящем имени Бартоломео старался не думать, одобрительно кивнуло, легонько коснувшись щеки раненого ледяными кончиками пальцев. — Ты сейчас действительно ближе к смерти, чем когда-либо. Эскал искривил губы в ироничной усмешке: — Во всех, я полагаю, смыслах? И вздрогнул, когда повозку заполнили звуки дребезжащего старческого смеха. Отчего-то это звучало жутко — возможно, потому, что хоть его собеседник и хохотал от души, совершенно по-человечески трясясь всем телом, глаза его оставались отрешенно-ледяными. — Именно, — смех оборвался так же внезапно, как начался, сменившись пристальным серьёзным взглядом, и Бартоломео испытал иррациональное облегчение. — Но ты ставишь меня в тупик, юный Скалигер. Эскал моргнул. — Я?.. — Да, ты. Ты был уже не жилец, и я собирался забрать тебя, пока ты спал, — на этих словах кондотьер содрогнулся. — Но мое прикосновение не отделило душу от тела, а лишь разбудило тебя. Так не должно быть, но… — Но?.. Смерть помедлила. — От той раны ты бы не умер, но твой брат… — Кангранде хочет моей смерти, это не тайна, — Эскал отвернулся, и в его голосе послышалась горечь. — Он жаждет власти… а я стою у него на пути. Смерть по-птичьи склонила голову к плечу, испытующе глядя на кондотьера. — Ты знаешь, что тебя регулярно поят дурманящими отварами, чтобы ты не пришел в себя по дороге? — Что… — Эскал оборвал сам себя. — Он хочет меня убить — так пускай убьет; чего же он тянет? Я в его власти, я не могу даже сопротивляться — что может быть проще?.. Он умолк, задохнувшись от гнева и горечи. Времени осмыслить поступок брата у него не было — ведь с тех пор он впервые пришёл в себя — и теперь боль от осознания накатывала удушливой волной, перекрывая все остальное — даже страх смерти. Погибнуть от руки родного человека… а ведь Кангранде был ему дорог. И у него же даже милосердия не хватило добить окончательно — мог ведь, но нет, оставил подыхать самого, мучиться от лихорадки… Зачем? Чтобы привезти, бессознательного и умирающего, к отцу, как трофей с поля боя? — Ты странен мне, Бартоломео делла Скала, — прошелестел его собеседник, прерывая его размышления. — Твой рассудок трезв, а логика сильна, но ты не подвергаешь сомнению мою реальность и безоговорочно веришь моим словам; ты не хочешь умирать, — не спорь, я отлично вижу, как отчаянно ты хочешь жить, — но не просишь у меня ни пощады, ни отсрочки; и, что самое неслыханное, я не смог забрать твою душу, хотя она моя по праву… — По какому праву? — хрипло осведомился Бартоломео, с трудом ворочая пересохшим языком. Только сейчас он понял, насколько ему все это время хотелось пить; но попросить воды у самой Смерти?.. Это даже в мыслях звучало смешно. — По праву победителя, — загадочно отозвался его собеседник. Почему-то теперь он уже не казался стариком, как поначалу — так, светловолосый мужчина непонятного возраста с нечеловечески светлыми глазами. — Пей. — Что?.. — Эскал моргнул, уставившись на непонятно откуда взявшуюся в руках Смерти кружку. Спорить он бы не решился, тем более что жажда его действительно мучила; но это было… неожиданно. — Это просто вода, — пояснил его собеседник, наклонившись ближе и уверенно, как будто всегда только этим и занимался, помогая раненому приподнять голову, чтобы напиться. — Мне нет нужды травить тебя, юный Скалигер. Пей, тебе это нужно. Эскал покорно сделал несколько глотков, и впервые за несколько дней чистая прохладная влага омыла пересохший язык, унося изо рта горьковатый привкус желчи и сонных трав. Стало легче дышать, и, когда Смерть бережно опустила его голову обратно на сиденье, служившее ему постелью, Бартоломео впервые за последние дни почувствовал себя по-настоящему живым. Он невольно усмехнулся, понимая всю абсурдность ситуации: чувствовать себя живым, находясь в полшаге от смерти… и от Смерти… как же это было иронично. — Давно мне не приходилось играть роль сиделки, — хмыкнул между тем его собеседник. Теперь он пристально вглядывался в повязку на груди Эскала — или в рану под повязкой? — и было ощущение, что никакие бинты ему не помеха. — Лихорадка пройдет через несколько дней: я не могу ни исцелить тебя, ни изгнать из твоего тела отраву, которой тебя поили, восстанавливаться тебе придется самому… но ты не умрешь. Бартоломео непонимающе воззрился на собеседника. — Но ведь я должен был… Почему? — и тут он осознал еще кое-что. — И почему я не чувствую боли? Ответом ему была усмешка: — Твоя боль еще вернется к тебе, не волнуйся. Я забрал ее на время нашего разговора, чтобы она тебя не отвлекала. Когда я уйду, ты снова ее ощутишь. — Когда вы… уйдете?.. Но… — Не думаешь же ты, что практически полное отсутствие жертв в твоем войске — случайность? После такой-то битвы… — видимо, выражение лица Эскала позабавило Смерть, потому что с тонких губ сорвался смешок. — Ты выкупил у меня их жизни ценой своей крови, Бартоломео делла Скала. Мне достаточно этой платы, и большего я не потребую. — Но вы только что говорили… — …что не сумел забрать твою душу. Твой срок еще не настал. — Но раз вы пришли за мной… — Иногда я прихожу несвоевременно, мой юный друг, — от взгляда и тона собеседника Бартоломео вновь сделалось жутко. — Или… не к тому человеку. — Не к тому человеку?.. — кондотьер запнулся. — Я не понимаю… — Тебе и не нужно понимать, Бартоломео делла Скала. Ты уснешь, как только я покину тебя, а когда проснешься — не вспомнишь о нашей встрече. Но запомни одно, — Смерть внезапно склонилась совсем близко; дохнуло сыростью и могильным тлением, Эскала пробрала дрожь. — В том, что случится завтра, нет твоей вины. — Но я… — Мы еще увидимся с тобой, доблестный Эскал, — потусторонний гость чуть склонил голову, будто прощаясь. — А теперь — спи. И он уснул.***
Шквал воспоминаний отступил так же внезапно, как и нахлынул, оставив Бартоломео судорожно хватать ртом воздух в попытке совладать с так стремительно обрушившимся на него знанием. — Так это были вы… — почти прошептал он, с усилием разжимая пальцы, по-прежнему оттягивавшие ворот дублета. — И гибель Кангранде, и мое ранение… И значит, раз вы снова здесь, то отец… Старик улыбнулся краешками губ: — Да, я пришел за ним. Твой отец и так изрядно продлил свой срок, откупившись жизнью одного из твоих братьев; пора и ему самому заплатить по счетам. Это прозвучало настолько абсурдно, что Бартоломео показалось, будто он ослышался. — Что?.. — Ты все еще не понял, доблестный Эскал? Кондотьер в немом недоумении покачал головой. Его собеседник вздохнул: — Тогда, в том бою, должен был погибнуть только один из вас. Вы оба были разменными шахматными фигурами, и до поры я наблюдал, не зная, которая из них достанется мне. Но ты… Ты начал собственную игру, Бартоломео делла Скала, и, сам того не сознавая, из фигуры сделался игроком. Эскал молчал. Он слишком хорошо помнил глухое отчаяние, захлестнувшее его в тот день, когда он понял, что его войско оказалось почти в ловушке. И он помнил, как в этом отчаянии желал одного — чтобы вверенные ему люди пережили эту битву, и был готов на все, чтобы это желание сбылось… И оно сбылось. — И вы помогли нам победить? — недоверчиво вопросил Бартоломео. — Как такое возможно? — О нет, я не помогал, — покачал головой старик. Он казался даже позабавленным таким предположением. — Мне нет дела до того, кто в ваших войнах побеждает, а кто проигрывает; ваша победа — целиком и полностью ваша заслуга. Я лишь сделал так, чтобы ни один из тех, кого ты считал своими людьми, не погиб. — Значит, все-таки помогли, — неожиданно даже для самого себя хмыкнул Эскал. — Но пусть даже и нет… разве одна-единственная жизнь годится в уплату за десятки и сотни жизней? Да и ту вы не забрали… Смерть помедлила, прежде чем отозваться: — Это было красиво, Бартоломео делла Скала. Твоя кровь, твоя боль, твое отчаянное самопожертвование… это было очень красиво. И кроме того… Ты ведь вообще не должен был меня увидеть, — ни сейчас в коридоре, ни тогда в повозке, — и однако же, ты еще на поле боя ухитрился предложить мне сделку, причем сам о том не подозревая, — старик усмехнулся. — Я просто не мог устоять. Эскал приподнял брови. А впрочем, чему было удивляться? Если это действительно Смерть, — а усомниться в этом не получалось, как бы он того ни хотел, — то чего ещё и ожидать от нее, как не любви к человеческим страданиям? И все же что-то казалось ему странным. — Подождите… — он нахмурился, пытаясь понять, что же именно его беспокоит. — Хотите сказать, вас больше никто не видит? — Меня видят те, к кому я прихожу. — Мой отец… — Да. Бартоломео помедлил: — А Кангранде?.. Ведь в итоге погиб именно он? — Заключив со мной сделку, ты перестал быть разменной фигурой, — кивнул старик. — Остался твой брат, и его попытки убить тебя уже ничего не могли изменить. Я не сразу понял это, но потом… — Какая ирония, — поморщился Эскал. — Не окажись я готов умереть за своих людей, то, скорее всего, умер бы; а в итоге вместо меня погиб мой брат… — Я не зря сказал тебе тогда, что твоей вины в его гибели нет, — жестко прервал его собеседник. — Твой отец выиграл у меня свою жизнь благодаря тому, что проиграл мне жизнь сына. Не сказать, чтобы я удивился, но все же… Если бы Бартоломео внимательнее следил за лицом собеседника, он увидел бы на нем тень презрения; но он был слишком погружен в собственные воспоминания. Он был в сознании, когда, уже на улицах Вероны, лошадь Кангранде, отвыкшая от города, шарахнулась от выскочившей ей прямо под ноги кошки и испуганно загарцевала. Его брат был умелым наездником и легко удержался бы в седле — но ему не повезло: лопнула подпруга. Самого падения Эскал не увидел — только услышал вскрик и испуганные голоса, а потом повозка подъехала ближе, и его глазам предстало распростертое на булыжной мостовой тело брата с неестественно откинутой головой: падая, тот свернул себе шею. — Так вот почему отец не удивился гибели Кангранде… — задумчиво протянул Бартоломео. — И был абсолютно уверен, что я выживу, хотя шансов было мало. — Альберто знает, что я держу слово, — тонко усмехнулся старик. — И ты тоже знаешь. — Теперь знаю. — Вот и славно. Старик качнулся вперед, внезапно оказавшись совсем рядом; морщинистые пальцы крепко сдавили плечо вздрогнувшего от неожиданности кондотьера: — Мы еще встретимся, благородный Эскал, и очень скоро. Ты столь мало похож на своего отца, что это будет… по меньшей мере интересно. А мгновение спустя уже ничто в опустевшем коридоре не напоминало о зловещем госте: факелы на стенах сияли так же тепло и ярко, как и всегда, тени по углам казались привычными и уютными… И только онемевшая от холода рука да отголосок давно забытой боли в старом шраме не позволяли Бартоломео принять все случившееся за плод его собственного воображения. Он позволил себе помедлить несколько секунд, собираясь с мыслями, прежде чем развернуться и очень, очень спокойно и неторопливо направиться обратно, к отцовским покоям. Он слишком хорошо знал, что его там ждет.***
На следующий день вся Верона провожала в последний путь герцога Альберто, скончавшегося ночью от лихорадки, и приветствовала его законного наследника. Празднества не было — лишь торжественно-мрачная церемония; и, присягая на верность своему — теперь уже только своему — городу, Бартоломео делла Скала был суров и неулыбчив. Скорбь ли по отцу была тому причиной или что-то иное, горожанам узнать так и не довелось; но чудилось, будто под сводами эдикулы на пьяцца делле Эрбе не живой человек стоит — каменная статуя. И все же слова, слетавшие с губ этой статуи, были честны; а те, кто стоял ближе всех, заглядывали ей в глаза — и опускали взгляд, склоняясь перед новым правителем. Верона приняла клятву. А тем же вечером Эскал, ища тишины и покоя после долгого, заполненного нерадостными хлопотами дня, отворил дверь своего кабинета… и замер под уже знакомым пристальным взглядом ледяных нечеловеческих глаз. — Ну здравствуй, герцог Веронский, — чуть насмешливо улыбнулся потусторонний гость, поднимаясь ему навстречу из-за шахматного столика, где уже были расставлены в идеальном порядке резные фигуры. — Сыграем?.. И Бартоломео медленно кивнул: — Сыграем.