Корица и нард

"В той игре, которая зовётся жизнью, пешки — это сердце".

Cinnamomum verum; ярко выраженный, неразбавленный, одуряющий. Аромат, сродни запаху чего-либо горелому, например, дыму палящего костра — не выветривающийся за так, не покидающий свою обладательницу до той поры, пока та сама не решит перемениться. Иронией судьбы, или же злостной шуткой, женщина, пахнущая cinnamomun verum, любила полыхающие костры. Вечный Огонь, выжегший тела десятков оговоренных чародеек и приговоривший сотни безвинных жителей Новиграда к смертной казни путем сожжения, не сумел умерщвить в бывшей советнице королей страсть к огненному пламени. — Империя, — намеренно определяя акцент на «е», поморщила нос чародейка, облекая интонацию в как можно большую неприязнь, чем она спланировала. Дийкстра даже не моргнул. Это по его единоличному воззрению Филиппа Эйльхарт пахла исключительно корицей, не больше и не меньше — теплым, пряным, сухим, жгучим, резким и сильным благоуханием; так он сам отзывался о ней. Нард же Сигизмунд Дийкстра не жаловал и, более того, всячески игнорировал эту сторону Филиппы. — Нифльгаард — меньшее, о чём тебе стоит беспокоиться. Радовид. — Важна лишь власть реальная, — от накатившего неудовольствия пояснять очевидное, Эйльхарт пресекла некогда бывалого шефа реданской разведки. — Не видимая. И вовсе не заботясь об интерпретациях произнесённых ею эпитафий, протянула обе руки к волосам, поправляя их скорее по привычке нескончаемых действий, нежели по надобности. Колодки на её запястьях задребезжали, напоминая о незавидном положении узницы. Она поморщилась, но только мысленно. «Власть над ним», подумал Дийкстра, но вместо этого сказал: — Вот она, твоя охлократия, — и ткнув перстом в сторону магических колодок, возвратился в прежнее положение. Положение это, как и всякая иная манера искусственно созданная говорить и вести себя, не шла Сигизмунду, ныне звавшему себя Сиги Ройвен, и все пребывавшие в тот час в комнате, в том числе и сам Дийсткра, понимали это, но не уделяли должного внимания, потому как положение это делалось нарочито в присутствии Филиппы. Он стоял у своего письменного стола, облокотившись на него спиной, скрестив руки под грудью; глаза его будто бы не замечали присутствующего в комнате Геральта. Всё говорило о таинстве встречи, в которую трое были заключены. Филиппа заговорила. — Глаза мои завязаны, а руки связаны. За спиной стоит Белый Волк, за будущим — Радовид, жаждущий моей смерти. И эшафот. — Она осеклась на мгновение. — Магия моя скована, платье знатно потрепалось. Ни покоя, ни надежды, ни терпкого вина. — Может, тебя ещё вином напоить на дорожку, чародейское ты отродье? — Усмехнулся мужчина. Она продолжила. — Однако, — она растянула это слово, предпринимая шаги навстречу к нему, — я всё ещё имею власть. В отличии от Радовида, помыкающего лишь стражей. И тебя, — снова инициируя шаг, Филиппа подошла почти в упор, — скрывающего собственные переживания под видимостью презрения и ненависти. Огромный и тучный граф Ройвен по-прежнему не шевелился, не отводя взгляд от пространства, где некогда покоились глазницы Филиппы, инстинктивно, в свою очередь, наблюдающая за ним. Подобно сове, она была мудра, и коварна, сходно лисице. Она выжидала промаха; предательского движения тела, что оповестил бы Эйльхарт о её безграничной власти над стоящим напротив. — Переживания, слышал, Геральт? Третогорская жемчужина глупее, чем нильфгаардские корчмари. Ведьмак стоял ровно, широко расставив обе ноги в своей обыденной манере. Мысли его витали далеко от присутствующих поблизости людей и ситуации, в которой он находился. Он пообещал Дийкстре, что приведет к нему Филиппу Эйльхарт прежде, чем та отправится к Радовиду, ради которого Белый Волк и разыскал основательницу ложи. Филиппа, прежде наклонившаяся к Дийкстре и обдававшая дыханием подбородок и губы реданца, теперь же выпрямилась, но положения головы не изменила. Если бы только способность видеть была при ней, глаза не на миг бы не покидали глаз именитого шпиона. Женщина осклабилась, будто в прыжке перед поимкой добычи; но атаковать Филиппа не намеревалась, Геральт бы не позволил, да и Дийкстра сомкнул бы руки на её шее быстрее, чем она рассчитала бы путь до него. Всё, что у неё оставалось — слова: хлесткие, стреляющие, будто прутья по изнеженной коже; беспристрастно озвученные, оттого и сокрушающие; лучшее орудие, покуда других нет. — Послушай, чародейка, — продолжал реданец, намеренно не обращаясь к бывшей любовнице по имени. Его руки всё ещё были сомкнуты под грудью. — А что Цинтия? Жива? Дийкстра намеревался просмаковать всю боль Филиппы Эйльхарт, после того, как та познает о свершенных им деяниях, перед тем, как сама умрёт прилюдно, на глазах у гогочущей новиградской толпы. Он и сам появится на площади, лицезреть огненное возмездие, если только не будет занят — так он думал, стоя перед ней, будто она могла прочитать мысли и поразиться его жестокости, что определенно бы доставило ему удовольствие. Эйльхарт развернулась к нему спиной, ступая обратно к Геральту. Она знала, что последует после произнесённых Дийкстрой слов, а потому не намеревалась обороняться, проигрывая замысловатый раунд игры на нервах. Цинтия являлась ахиллесовой пятой Филиппы Эйльхарт и Дийкстра об этом знал. — Уведи меня. — Сказала она Геральту, поравнявшись с ним. Сиги Дийкстра оскалился под скрип открываемой Геральтом двери. — Тебя ждёт смерть поужаснее, чем пытки отшельницы из Назаира. И добавил. — Цинтия мертва. — Знаю, — тихо сказала чародейка, не разворачиваясь к нему для последнего ответа. — Ведь я сама выдала её охотникам на ведьм.