те, кто молчал, перестали молчать, те, кому нечего ждать, садятся в седло.
На привале у дороги почти спокойно; «почти» не дает покоя в виде нагнетающей тревожности общей обстановки, в виде физического ощущения боли на коже от предстоящего сражения: кроваво, резко, нещадно. Костер — огонь вечный — дымится горячими углями в горячем воздухе: не привлекающий внимания, спрятавшийся на открытой местности. Смерть приходит холодящим-унылым предчувствием, и с этой мыслью Пойзон затылком сталкивается с острыми коленями Гоула: думает о том, что пуля войдет в мягкость тела так же безболезненно, и кровь окрасит чистый красный — смелый-кричащий — темно-алым — злым-угасающим. Ночь легко глотается как успокоительное, действует так же — разливается усталой негой по телу, только в хрупких стенках мозга оставляет зудящую тревожность. Она ложится на усталые-полупрозрачные веки, припорошенные пустынной пылью, в тишине склоняет губы к губам. У Пойзона взгляд расфокусирован: смотрит снизу вверх то ли в глаза — болезненные-усталые, прищуренные-честные, — то ли сквозь, в небо — черное, испещренное звездами. Они используют ночь до последней капли, дождем окропляя засушливую совершенно на романтику жизнь. Пати всматривается — как-то жалостливо — в красивую ржавчину чужой радужки: самое страшное в его кончине — отпустить из памяти самый памятный-теплый цвет. Пойзон поднимает руку вверх — не воинственно, — ведет от скулы — острой, но не воинственно, — к татуированной шее — удивительно теплой, горячей почти: явная нехватка тепла. Он боится, как из-под загрубевших подушечек пальцев ускользают желанные кусочки кожи, но, получая — теплую-светлую — улыбку, в своей голове наказывает накатившую тревожность. Фан целует его в лоб перед сном — иронично — как мертвеца; он не боится: знает, что выйти на плохую концовку невозможно практически, Пойзон создает ощущение нечеловеческого, и всемогущего-всеобъемлющего, и едва ли пуля не побоится красивой-смелой красноты волос. Пати тот, кто спасает и тот, кто убьет — не дрогнет рука; он спасет мир и станцует на могиле его мертвого достоинства.***
Под страшным визгом светомузыки пуль время теряет всеобъемлющее всемогущество, и скорбно замирает — услужив скорбящим — на пару секунд. Кажется, замирают все, но не больше, чем иллюзия: Гоул не падает на колени рядом, и не плачет, но ровно до момента, пока не умрут выстрелы, и пока время не растянется — резиновое — в вечность, посвященную внезапной вспышке скорби. Пати погибает бесславно, и с пробитой грудиной, безболезненно, бездыханно, и вдохнуть смертельно больно, — умирает противоречиво. Он падает, видя, как падают вместе с ним, но не от его уже рук; он падает на пол, где распластались трупы тех, в кого стрелял. Пойзон чувствует, как падает, даже после падения; чувствует, как падают в глаза чужие слезы, съедают болезненностью, но едва ли больно: белый шум на фоне предсмертной агонии. Слезы затекают в уголки глаз, и неслышно стекли в ушные раковины: уши заложило волнующим последним страхом. В тишине, скорбно-торжественно нависающей над кровавой массой тел, последнее, что чувствует Пойзон — губы чужие — теплые-сухие, потеками слез обрамленные — на своих — похолодевших-посиневших. Пати остается, закрывая глаза; Фан не может выкинуть из заскорбевшей памяти страшно сузившиеся концентрацией предсмертного ужаса зрачки в — уже невинной — болотной светлоте глаз.тем, кто ложится спать, спокойного сна.