***
Мужчина вошёл в кабинет, надеясь, что работа хоть немного заполнит эту пустоту. Он просто ждал, когда кто-нибудь спросит, зачем он здесь. Вскоре его кто-то отвлёк. К сожалению, этим кем-то оказался Джеймс Мэдисон. — Какого чёрта, Гамильтон? Почему ты здесь? — Я же всё ещё работаю здесь, не так ли? Или меня уволили... — он попытался улыбнуться и вложить в свой голос немного язвительности, но даже он знал, что это выглядит жалко. — Гамильтон, ты должен быть дома, с женой и детьми, — сказал Мэдисон, неловко переминаясь с ноги на ногу. Именно это заставило Александра сорваться. — Если я хочу прийти в свой проклятый кабинет, я пойду в свой проклятый кабинет, и никто не сможет сказать об этом ни слова, — он знал, что его лицо покраснело, и что его акцент, подавленный годами в Америке, вдруг проявился. — Как скажешь. Всегда знал, что ты печёшься о работе больше, чем о собственной семье, — с этими словами Мэдисон ушел, оставив Александра с красным лицом и слезящимися глазами.***
— Гамильтон всё-таки явился, — госсекретарь вошёл в кабинет Томаса. Тот поднял голову с пером в руке. — Почему тебя это удивляет, Джеймс? С тех пор как он снова стал министром финансов, он работает почти без остановки, — хмыкнул Джефферсон. Боже, почему он вообще должен беспокоиться о Гамильтоне? Он думал, что, может быть, став президентом, он ещё больше отдалится от него, но затем Александр попросил вернуть ему прежнюю должность министра финансов. Теперь Томасу не очень нравился Гамильтон, но он неохотно признавал, что этот человек был блестящим в своем деле. — Ты что, не слышал? — Не слышал что? — Старший сын Гамильтона, Филипп, умер сегодня утром. Малец пострадал на дуэли с сыном Икера, — объяснил мужчина. Выражение удивления и беспокойства на лице Томаса было неожиданным. — Что-то не так? — Ты сказал, его старший сын, верно? И он пришёл на работу? — спросил Джефферсон, пытаясь понять, что происходит. — Да. Честно говоря, я немного волнуюсь за него. Он выглядел таким потерянным и... — но тот не стал слушать продолжение и уже вышел за дверь, направляясь к кабинету Гамильтона.***
Александр сидел за столом с пером в руке, пытаясь придумать, что-нибудь написать, что угодно, но ничего не получалось. Он приглушённо прорычал от отчаяния, и внезапно в его сознание ворвались прежние мысли. Смерть Филиппа, крики Анжелики и Элайзы, то, как он не мог показать свои эмоции перед ними... но ничто из этого не могло сравниться с его виной. «Я дал ему свой револьвер. Какой я отец? Мне так жаль, Филипп, пожалуйста. Прости меня...» — мысли эхом отдавались в голове, мучая его. Почему он просто не сказал Филиппу, о чём думал, что его наследие ничего не стоит по сравнению с жизнью сына? Казалось, что в последнее время он только и делал, что совершал ошибки и терял из-за этого людей. Александр склонил голову, глубоко дыша. Он ещё не позволял своим слёзам пролиться, но, сидя в пустой комнате за письменным столом, исписанным тысячами страниц, вскоре заплакал. Боже, как больно. Он никогда не чувствовал такой сильной боли. Ни смерть матери, ни расставание с братом, ни Невис, ни даже Мария и Элизабет. Ничто не сравнится с этой бесконечной бездной боли.***
Томас тихо шёл к вновь назначенному секретарю казначейства. С тех пор как Александр принял Джефферсона на пост президента, он снова нанял его, чувствуя себя обязанным загладить свою вину, потому что даже Джефферсон знал, когда нужно возвращать долги. Поэтому он посовещался с Сенатом, и когда они одобрили это, мужчина назначил Гамильтона на его прежнюю должность. Когда тот спросил, почему, Томас просто ответил, что здесь иногда становится скучно. Хотя технически это правда, главная причина заключалась в том, что он был абсолютно, смехотворно, трогательно влюблён в коротышку с тёмными волосами. Вряд ли кто-то мог это знать, иначе давно был бы повешен. Он подошёл к небольшому кабинету Александра и, вместо того чтобы постучать, вошёл сразу. Он знал, что ему не откроют, и легко толкнул дверь, завидев зрелище, от которого чуть не разинул рот. Александр Гамильтон сидел за своим столом, опустив голову и всхлипывая в ладони. На его помятом костюме виднелись пятна крови. «От крови Филиппа», — вспомнил Томас. Он постоял пару мгновений, потому что мужчина ещё не заметил его, потому что хотелось увидеть его без маски. Ещё через несколько секунд он слегка кашлянул, отчего поражённый Гамильтон откинулся на спинку стула. — Какого... чего тебе, Джефферсон? — прошипел он, безуспешно вытирая слёзы с глаз. — Я слышал о твоём сыне. Я хотел... — иммигрант прервал его объяснения, а горе на лице тотчас сменилось на ничем не скрываемый гнев. — Да? Пришёл поиздеваться надо мной? Скажи, что он умер из-за меня! — Алекс буквально выплюнул жестокие слова, явно нарываясь на драку. Ему нужно было чувствовать себя живым, и Джефферсон был единственным, кто мог его разжечь. Ему нужен был кто-то, кто помог бы ему забыть свою вину, и Джефферсон был единственным, кто мог помочь. Тем временем Томас в шоке уставился на него. — Неужели ты так ненавидишь меня, что думаешь, будто я способен сказать такое человеку, у которого только что умер сын? Я пришёл сюда, чтобы выразить свои соболезнования, чтобы посмотреть, как ты справляешься, Гамильтон, но если ты хочешь драться, всегда пожалуйста! — он закончил свою тираду и заметил вспышку удовлетворения на лице Александра, поняв, что только что дал ему именно то, что хотел. Собственная злость тут же осела, ведь первоначально Томас пришёл сюда, чтобы успокоить этого мужчину («ты всё ещё хочешь», — промелькнуло в мыслях), он не мог не почувствовать проблеск в заплаканных глазах. Когда он перевёл взгляд со стены на сгорбленную фигуру Гамильтона, то невольно ощутил укол жалости и сожаления к лежащему перед ним сломленному человеку. Он уже собирался извиниться за своё поведение, поскольку тоже знал, каково это — потерять ребенка, но тот снова заговорил: — Я... Я извиняюсь, я просто... я не могу поверить... не могу... — и тут он сделал то, чего никогда бы не сделал перед президентом Соединённых Штатов, не говоря уже о Томасе Джефферсоне. Он заплакал. Он чувствовал, как горячие слезы текут по его лицу, разрушая образ, который, казалось, всегда трескался в присутствии Джефферсона. Алекс всегда чувствовал себя более комфортно рядом с ним, даже больше, чем с любой из сестёр Скайлер. Он был единственным человеком, который мог спорить с ним весь день и не выйти проигравшим. И хотя он никогда не сказал это вслух, он неохотно признал бы, что Джефферсон определённо был одним из самых блестящих людей, о которых он мог думать, за исключением Бенджамина Франклина и самого себя. Джефферсон был гением в своём собственном праве, вопреки его невероятно глупым идеям для страны. Он был единственным человеком за сорок четыре года жизни Александра, способный бросить вызов его разуму. Поэтому неудивительно, что, несмотря на все свои старания, он был единственным человеком, перед которым Гамильтон мог позволить себе рухнуть. Замерев на месте, Томас наблюдал, как самый сильный мужчина, которого он когда-либо знал, открыто зарыдал. Он никогда не видел так много настоящего Александра, — возможно, он видел больше, чем даже сама Элизабет Гамильтон, — но никогда не видел ничего похожего на такие эмоции в мужчине. (Джефферсон вспомнил о смерти своих детей. Неужели он выказал столько горя?). И уж тем более Александр Гамильтон, хорошо известный своим соперничеством с Джефферсоном. — Гамильтон, прошу, всё в порядке. Прости, мне не следовало злиться. У тебя траур, и есть полное право расстраиваться. — Это нормально, что я его оплакиваю? — прошептал иммигрант, горячие, злые слёзы текли по его щекам. Сердце президента болезненно сжалось: человек, которого он любил, ломался с каждой секундой перед ним. — Я не имею права оплакивать его смерть. В конце концов, это моя вина, моя..! — с этими словами он разразился очередным приступом рыданий. — Что значит, это твоя вина? Не ты же стрелял в него! — воскликнул Джефферсон, при этом заметно смутившись. Тот посмотрел ему в глаза, и он почувствовал, как внутри что-то разрывается при взгляде в эти большие карие глаза, обычно такие красивые и полные жизни, теперь наполненные болью и сожалением. — Я дал ему своё оружие! Я дал ему чёртов совет! Чёрт возьми, он стрелялся только потому, что защищал мою честь, словно я был какой-то девицей в беде, а не его отцом! — Гамильтон кричал, как умирающий. Как человек, который хотел бы умереть. И это пугало Томаса больше всего на свете. Единственное, чего он боялся больше смерти Александра, — это смерти собственных оставшихся дочерей. — Гамильтон, ты не смог бы его остановить. Он был юн, он сражался с кем-то, кто пренебрегал наследием его отца, и он не позволил бы чему-либо остановить его. Так поступают все молодые, — мягко усмехнулся он, надеясь, что на этот раз Алекс просто выслушает его. — Я... я должен был сказать ему, что моё наследие не стоит его жизни. Это не стоит его жизни, ничто никогда не стоило его жизни. Он лишь хотел, чтобы я гордился им. Он думал, что я не горжусь им, и именно так хотел добиться этого. Я был ужасным отцом, я ужасный отец... — прошептал мужчина и поднял на Томаса умоляющие глаза, словно прося снова сказать что-нибудь. — Александр, — начал Джефферсон, не обращая внимания на потрясённый взгляд, брошенный на него при упоминании этого имени, — что бы ты сделал? Ты вполне взрослый мужчина. Он не стал бы слушать, если бы ты ему запретил, да и не нужно было. Если бы он позволил Икеру продолжать порочить твоё имя, он бы был не достоин его носить! — Именно! Ему не нужно было защищать моё имя! Он мог сделать всё, что хотел! У тебя в жизни есть всё, и я понятия не имею, кто твой отец, — сердито выплюнул Александр. Томас только вздохнул в ответ, зная, что его просто пытаются разозлить. — Да, тогда мне повезло, не так ли? Тем не менее, иметь отца без наследия, известного народу, лучше, чем иметь отца с плохим наследием, — на выдохе произнёс президент, не впадая в необходимость спорить. А Гамильтон недоумевал, почему Джефферсон так добр к нему. Почему Джефферсон относился к нему как к другу, с которым он не спорил всё время, притом будучи его полной противоположностью? — Но он был моим старшим сыном. В его обязанности не входило отстаивать моё наследие. Это работа только одного человека, и уж точно не его, — прерывисто прошептал Алекс, все краски вытекли из глаз от вины и печали. И вновь сердце высокого мужчины болезненно сжалось, и он вспомнил обещание, данное умирающей жене почти двадцать лет назад. «Я никогда больше не женюсь», — было его клятвой. «Что ж», — с горечью подумал Томас. «Так и есть. Тебе не нужно беспокоиться о том, что я снова женюсь, Марта, потому что невозможно найти человека, который бы любил меня больше, чем ты.» Он вздохнул, опечаленный воспоминаниями о жене и сложившейся ситуации с Александром. Гамильтон поднял глаза, удивляясь, почему он ничего не говорит, и спросил: — Как тебе это удаётся? Утешать меня после смерти моего сына? — Я сам потерял троих детей. Одного мальчика и двух девочек. Иммигрант потрясённо расширил глаза. — О Боже, я не знал. Прости, — пробормотал он. Джефферсон только выдавил усталую улыбку. — Ну, не многие знают. Пока моя жена была жива, она настаивала, чтобы моя личная жизнь оставалась именно такой — личной. — Когда она умерла? — мягко спросил Александр. Тот заставил себя грустно улыбнуться. — В 1782 году. Сразу после рождения моей дочери Люси. Люси умерла в восемьдесят пятом, — сказал он, смаргивая слёзы при воспоминании о своей прекрасной Марте и драгоценной Люси. — Мне очень жаль. Я знаю, что это звучит не так много от меня, но мне правда жаль. Теперь президент улыбался искренне, и Алекс забыл, почему он когда-то ненавидел этого человека, который столько пережил, но всё же сумел управлять страной. — Нет, нет, конечно, это хоть что-то. Спасибо. — И тебе спасибо. Я и представить себе не могу, что сказала бы Элайза, если бы услышала этот разговор, — с благодарностью пролепетал Гамильтон, пропустив мимо ушей вздрогнувшего Томаса при имени Элайзы. — Да, но её тут нет, так что это облегчение. Для всех, наверное, — Джефферсон постарался скрыть презрение в голосе при упоминании Элизабет, и, похоже, ему это удалось, потому что Гамильтон ничего не заметил, а если и заметил, то ничего не сказал. Он был одновременно благодарен и разочарован. Благодарен за то, что ему не пришлось объяснять Александру, почему он презирает её, разочарован, потому что ему напомнили о ней, а Гамильтон делал всё, чтобы вернуть её сердце из-за памфлета Рейнольдса. Даже при мысли об Элайзе во рту у Томаса появился горький привкус.***
Элайзу оторвали от постели Филиппа, всё ещё кричащую и оплакивающую его. — Он мой ребёнок, пожалуйста, мой ребёнок, — рыдала она, слёзы текли по её раскрасневшемуся лицу. Анжелика схватила сестру за руку сзади и прижала к себе, бормоча слова утешения. — Он мёртв, Анжелика. Мой ребёнок мёртв... — Я знаю, любимая, знаю. Всё будет хорошо, ты пройдёшь через это. Мы пройдём через это. Я так тебя люблю, всё будет хорошо, дорогая. — Как? — всхлипнула Элизабет. Она никогда раньше не испытывала такой невыносимой боли. — Я помогу тебе, и у тебя есть Александр и другие дети, — тихо сказала женщина, нежно поглаживая волосы своей младшей сестры. — Как Александр поможет? Он едва умеет справляться со своими эмоциями, не говоря уже о наших детях, — фыркнула она, разозлённая мыслью о муже. Самое меньшее, что он мог сделать, это просто быть здесь, но он, вероятно, сидит в своём кабинете. Как всегда, на уме лишь одно — работа, работа, работа. Он никогда не ценил свою семью. Ему никогда ничего не нравилось. — Ты совершенно права. Этот мужчина даже забывает о еде, — Элайза не ответила на это, и Анжелика просто взяла её за плечо. — Пойдём домой, дорогая.***
— Что ж, мне пора идти, — Гамильтон улыбнулся, и Томас надеялся, что он не заметил радости в его глазах и стука в груди после взгляда на эти блестящие карие глаза, что загорелись благодарностью, предназначенной ему. «Это я помог ему. Это был я», — гордо подумал президент. — Наверное, стоит, — с сожалением сказал он. Алекс кивнул и направился к выходу, но остановился на середине комнаты и обернулся, серьёзно глядя на Джефферсона. — Томас, — начал он, и, Боже, Джефферсон забыл, как дышать, когда произнесли его имя. — Спасибо тебе. За всё. Я... надеюсь, что это может стать началом новой дружбы. — Конечно, — тихо проговорил тот, и его лицо осветилось при мысли о дружбе с этим человеком. Даже если это не совсем то, чего он действительно хотел. Мужчина снова кивнул и пошёл дальше, но не успел он сделать и двух шагов, как Томас снова заговорил: — Эм, Александр? Гамильтон остановился и повернул голову, вопросительно подняв бровь. — Не спеши приходить на работу на этой неделе. У тебя будет оплачиваемый отпуск. Проведи время с детьми. — Но мне нужно работать. Я... — Алекс осёкся. — Нет. Если ты придёшь в кабинет, то только чтобы пообедать с президентом. Понял? — произнёс Джефферсон с лёгкой улыбкой на лице. Александр усмехнулся и кивнул. — Да, господин президент. — А теперь иди домой, Александр. — Ладно, ладно, — но прежде чем окончательно уйти, он вновь обернулся со словами: — Ещё раз большое спасибо. Томас просто улыбнулся: — Это было не трудно. Правда. И если Джефферсон в тот вечер подошёл к своей младшей дочери и крепко обнял её, то никто не должен был об этом знать.