Огни Самайна

      Серый древний мрамор узких арок вдоль высоких стен бросает тусклые блики на гладкий отполированный пол, ловя приглушённый рыжеватый свет электрических витых канделябров, подражающих консервативным восковым свечам. Пустой собор утопает в тишине и лунном безликом свете, ложащимся вместе с влажным туманом слезами на щёки витражных святых — в Мадриде удивительно холодно и промозгло для конца октября, но здесь, внутри, тепло, — и умиротворяющее безмолвие только возвышает мысли, отдаляя от мирских забот.       Собор закрыт для прихожан, и внутри только заботящиеся о святилище Бога молчаливые братья, погружённый каждый в свою вечернюю молитву, за все заблудшие падшие души просящие прощения у Отца и защиты в ночь языческого Самайна перед ликом святых. Одинокие фигуры в угольных одинаковых сутанах скользят мимо безучастными тенями в полумраке густой осенней ночи, белые строгие колоратки горят блёклым огненным клеймом на шеях.       Отец Серхио зажигает на алтаре погасшие свечи, подносит тонкую лучинку по старинке, прикрывая дрожащее пламя ладонью, находя в этом умиротворяющем занятии свой особенный способ единения с Богом, сохраняя в его доме, его освящённой обители архаичную частичку прошлого, связывающую их со всеми детьми божьими, что были до них.       Огонь греет его руки, и он улыбается сам себе, чувствуя внутри тепло и уверенность своей веры. Ему нет дела до ярящихся снаружи нечестивых, до всех, кто вознесению молитв их единственному Богу предпочитает языческие бесноватые празднества, он слышит стройные высокие голоса приходского хора, возносящие его на небеса благодатью своей молитвы, и он обращает свои мысли к бедным заблудшим душам, что не могут спасти себя сами.       Шаги за его спиной гремят звонким стуком острых каблуков по гладкому мрамору пола, шорох длинных одежд ничуть не похож на ткань скромной сутаны, и он оборачивается неспешно, придерживая догорающую лучину ладонью, поднимает взгляд от дрожащего огня на прихожанку, недоумевая явно о её присутствии в храме так поздно.       Отец Серхио служит Богу достаточно долго, чтобы знать точно: такие, как она, не приходят. Такие, как она, не служат Богу, такие, как она, не возносят молитвы. Не ищут его защиты, не просят о милости, не дают покаяния, не ждут подаяния. Такие, как она, берут своими руками, отвергая Бога в себе, и кладут к своим ногам мир.       Женщина улыбается ему притворно грустно полными мягкими губами с вызывающе яркой багряной помадой, подходит ближе, не дожидаясь его разрешения и не нуждаясь в нём вовсе. Её роскошное дорогое платье стелется дорогим плавленым серебром по полу, тяжёлые маленькие пластинки, обрамляющие глубокий вырез, похожие на звенья доспеха, вспыхивают в свете храмовых свечей рдяными искрами. Женщина почти летит на своих тонких каблуках так легко, будто не чувствует их вовсе, подбирает изящными пальцами подол элегантно, поднимаясь на маленькие ступени с королевской грацией, и в свете дотлевающей лучины он понимает, что спутал печаль на её лице с ленной жеманностью. — Что вы здесь делаете, сеньора? Сегодня служба окончена, храм закрыт для прихожан, приношу извинения… — Простите меня, падре, ибо я грешна… — отец Серхио чувствует, как сбивается его дыхание непроизвольно от сплетённого запаха агара и дорогих свежих духов, от её голоса — глубокого, чувственного, мягкого, будто созданного для соблазнения. Отец Серхио молится мысленно, обращается к их Богу, умоляя о стойкости, о том, чтобы вера его была крепка, и Господь не покидал его. Чтобы эта женщина — искушения для всякого живого — не смогла склонить его к греху. — Конечно, дитя моё. Расскажи мне о своих грехах, — падре сглатывает вязкую слюну, в храме вдруг не хватает воздуха, а колоратка сдавливает шею раскалённым тесным обручем, когда в её ярких зелёных глазах золотыми и алыми искрами отражается свет электрических канделябров.       Женщина улыбается шире, ведёт длинными тонкими пальцами по его щеке, прихватывает за подбородок, властно притягивая к себе, и его воля ускользает, подчиняясь желанию плоти, а вера вдруг оказывается бессильной. Отец Серхио жмурит глаза, суеверно боясь на неё смотреть, опасаясь, что даже вид её способен развратить всякого, кого только ей захочется, возносит молитву почти отчаянно, умоляя о спасении его несчастной души. — Вы боитесь смотреть, падре? Как предсказуемо, ваша чёрная братия не меняется столько сотен лет, что даже смешно, — вторая её ладонь ласково оглаживает его гладко выбритую щёку, острые ногти цепляют кожу несильно, но заметно, он чувствует так близко её горячее влажное дыхание, и ему кажется, что он сходит с ума, теряясь в пламенном желании так быстро, что поверить в реальность происходящего почти невозможно. — Назовите своё имя, падре. — Отец Серхио, — он шепчет почти безвольно, мысли путаются в голове, теряются. Отзвуки молитвы сбиваются отчаянным «хочу», бессмысленным «пожалуйста», высокие голоса хора становятся грешными криками похоти, и падре вырывается из её рук с усилием воли, вцепляется отчаянно в свой крестик, тёплое дерево вспыхивает в сжатой ладони огнём, заставляя его вскрикнуть и выпустить распятие из рук. — Не подходите! — Не сопротивляйтесь, падре Серхио, — женщина посмеивается над ним, скользит вкруг него грациозной хищной кошкой, присматривается, примеряется, будто к жертве, будто предвкушая свой пир. — Серхио… Сама судьба свела нас, падре, знаете. Мне везёт с Серхио, падре… — Не приближайтесь! — отец Серхио отшатывается, упираясь спиной в алтарь, страх охватывает его конечности колким холодным огнём, крики в голове всё громче и громче, и он видит дьяволов и самого Люцифера в её прекрасном лице. — Кто вы такая?! — Вы знаете моё имя, о падре Серхио, — женщина обнимает его вновь, притискивается тонким гибким телом, и её упругая крупная грудь вжимается в его грудь, а ладные покатые бёдра — против его. — Маленьких милых католических священников пугают сказками о нём. — Господь, помоги мне, — он прикрывает глаза, умоляя о прощении и спасении, стонет болезненно тихо, когда её когти впиваются в его грудь сквозь чёрную ткань сутаны, оставляя тёмные кровавые пятна. — Он не поможет вам, падре Серхио, мы плохо с ним ладим…       Это магия, наваждение, проклятие, когда её сладкий дурман в голове подчиняет всё его тело и душу чужой воле, он рвётся из накинутых на него оков, из её плена, пытается спастись, уйти, но все его тщетные потуги похожи на жалкое угасание жизни чёрного мотылька в серебряной паутине. — Вы знаете легенды, о падре Серхио, — нараспев тянет женщина с ленивой улыбкой и склоняется над его лицом, заглядывая глаза в глаза. — О несчастной одинокой женщине, всеми покинутой, никому не нужной, — она проводит ласково пальцами по его скулам, стирая холодные одинокие слёзы, целует его, пачкая бледные серые губы алой масляной помадой, касается странно целомудренно и легко, отстраняется быстро. — О той, кто приходит по ночам, когда не видно звёзд и свет луны не спасает заблудших во мраке, — она давит пальцами на подбородок, поднимая его голову, открывая шею, целует бьющуюся отчаянно венку. — О той, кто входит в дома без приглашения, кто сжигает иконы и кресты на ваших стенах, кто смотрит в глаза милым маленьким детишкам, а потом забирает их души в ад и пожирает их плоть, — женщина недовольно кривит губы в странной усмешке, ведёт горячим влажным языком по щеке. — Лилит, — отец Серхио шепчет горько, понимая, что ни одна вера не спасёт его от силы первородного павшего демона, от королевы преисподней, от той, что разделила трон с самим Люцифером. — Господь милосердный… — Лилит, — она щурится счастливо, накрывает его губы страстным пламенным поцелуем, урчит довольно, проталкивая горячий язык в его рот, когда он, против своей воли, кладёт ладонь на её ягодицы, сжимая пальцы, а другой сминая упругую грудь.       Отец Серхио плачет беззвучно, не в силах противостоять ей, чувствуя отчаянное плотское желание и греховную похоть, притискивает её к себе, уже не слыша молитвенных голосов, его вера сгорает в пламени адских костров, и он уже душу готов преподнести ей в подарок, только бы не лишаться возможности целовать её прекрасные губы. — Пируешь, любовь моя? — человек в строгом дорогом костюме перед алтарём появляется абсолютно бесшумно — только входная деревянная дверь хлопает позади, впуская промозглый октябрьский ветер и запах могильной сырости. — Сеньор Рамос?! — он отшатывается, спотыкаясь о подол своей сутаны, падает, пытаясь отползти панически от первородного падшего демона в человеческом облике, приближающейся к нему размеренно и спокойно с лицом прекрасным и хищным. Она сыто облизывается, смазывая помаду, цепляет пухлую нижнюю губу острыми белыми зубами, опускается на колени перед ним, поглаживая длинными пальцами по влажным от слёз щекам. — Не сопротивляйтесь, падре, — капитан королевского Мадрида смахивает с чёрной ткани своего пиджака влагу небрежным жестом, смотрит на него почти безынтересно, разглядывая будто вырезку свежего окровавленного мяса на своём столе, раздумывая, как приготовить его и подать к столу своей королевы. — Вам уже не уйти.       На улице ржёт пронзительно, выбивая по асфальту визгливый металлический звон копытами, дымный призрачный конь, вскидывается, взмахивая густой чёрной гривой, и адские псы с пеной у ртов и кровавыми глазами ластятся к её тощим костлявым бокам, ожидая хозяина. — Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твое, да придёт царствие твое, да будет воля твоя на земле, как и на небе, и прости нам грехи наши… — отец Серхио вцепляется судорожно пальцами в свой деревянный крестик, оставляющий на его коже благодатным священным огнём калёное обугленное уродливое клеймо, молит о спасении своей грешной души хотя бы в посмертии.       Запах божественного ладана и дымных свечей теряется под высокими потолками, вытесненный смрадом гнили, сырой плоти и едкого дыма, сладкий аромат агара и их терпких приятных духов, не заглушающих налипшего на кожу запаха смерти. — Молитвы не помогут вам, мой милый падре Серхио, сегодня начало Самайна. Время дьяволов и нежити, вам ли не знать, — она склоняется над ним ниже, закрывая собой своего чудовищного супруга, улыбается плотоядно и прикусывает его шею. — На ваше несчастье, легенды — полнейшая чепуха. Детей я люблю, падре Серхио, но в их жизни куда больше прелести, чем в их смерти, — Лилит страстно целует его, давя когтями на щёки, заставляя держать рот открытым, вылизывает, горячим языком вынимая из него саму душу в обмен на идеальный поцелуй. — Закрывайте глаза, падре, моя дорогая супруга предпочитает души и плоть маленьких католических священников, — Рамос смотрит на неё отчаянно влюблённо, беззаветно преданно, чувствуя неизбежное возбуждение от стекающей по её лицу пряной тёплой крови.       Она впивается в него зубами, не размыкая поцелуй, отрывает, упиваясь его криками, язык и губы, вгрызается остервенело в кожу и плоть, распарывая клыками щёки в ужасной улыбке. Пилар переходит к его обнажённой шее над белоснежной колораткой, вырывает белёсые жилы и куски кожи, пачкает идеальное роскошное платье его кровью, раскрывает алую плоть, добираясь до вен и трахеи, облизывается сыто, довольно, проглатывая сырое мясо, собирает языком с алых губ грязную рубиновую кровь. — С годовщиной, любовь моя, — он подаёт ей руку джентльменским жестом, помогает подняться, обнимает крепко, целуя нежно в полные мягкие губы, наслаждаясь привкусом чужой крови на них. — Позволишь мне поздравить тебя? — он смотрит насмешливо через её плечо на осевшее на мраморный пол собора бездыханное осквернённое тело, улыбается ей широко окровавленными губами, ловя безмолвное «разумеется». — Пять сотен лет с тех пор, как ты пришла в старую церквушку в Андалузии и забрала душу одного глупого священника, — Лилит обвивает руками его шею, прижимаясь крепко, целует ласково в холодную щёку и шею, не чувствуя под губами биения мёртвого сердца. — Пять сотен лет, а вы всё ещё задаёте такие вопросы, сеньор Серхио, — Пилар тянется к его губам, целуя неспешно, делится со своим единственным законным мужем налипшей вкусом кровавого железа и набожного ладана самой вкусной непорочной душой.