Хорватские шашки на мировой доске

      Начало сентября 2019       На берегу холодно. Ледяной ветер продирает насквозь, до костей, руки замерзают сразу, и даже если засунуть их в карманы, не отогреваются. Глаза слезятся. «От ветра, конечно же», — мысленно обращается Иван к тому циничному ублюдку, который живет в его мыслях и постоянно норовит ляпнуть какую-нибудь херню. Вот и сейчас этот внутренний голос ехидно шепчет: «Хуй с ним, с ветром. Ты просто сентиментальная развалина».       С тем, что он — развалина, Иван полностью согласен. С сентиментальностью — хочет поспорить. Но если быть честным с самим собой, то циничный ублюдок прав.       Иван засовывает руки поглубже в карманы. Ветер с Риекского залива забирается ему под кожу. В начале сентября здесь обычно прекрасно, тепло, безветренно даже ночью, но сегодня Ивану кажется, что погода сошла с ума. Ничем другим эту промозглость он объяснить не может.       На часах — три. Скоро рассвет. В сознании Ивана — вечные несколько минут до полуночи. Волны набегают на берег. Вода подкатывается к самым ногам, иногда — и дальше, захлестывает щиколотки, оглаживает колени. Кроссовки уже почти полностью зарыты в мокрый холодный песок. Насрать. Иван смотрит на предрассветный залив, горбится, сжимает кулаки. Он уже две недели как свободный агент, имеет право перейти в любой клуб, который окажется заинтересован в футболисте Иване Стриниче. Правда, ни один еще не заинтересовался. И это ощущение собственной ненужности заставляет чувствовать себя жалким.       «И долго ты будешь стоять по колено в воде? Пока не замерзнешь насмерть?» — спрашивает циничный ублюдок. «Заткнись», — бессильно отвечает ему Иван. Они только вдвоем здесь и сейчас, Иван и его внутренний голос. Телефон Иван отключил еще трое суток назад, ему нужно было время, чтобы подумать, понять, осознать — что же дальше? Хорошо, что семья его поняла. Хорошо, что друзья поняли. Хорошо, что никто не тревожит, не мешает. Хорошо, что все уважают его право на то, чтобы разобраться в себе. Стоя на ледяном ветру, Иван признается: на самом деле плохо. Хотелось бы, чтобы не поняли. Чтобы отогрели, были рядом, говорили обнадеживающие глупости, отвлекали, сочувствовали. «Это просто минутная слабость», — думает он. Циничный ублюдок заходится в хохоте: «Не минутная. Ты просто действительно слаб и жалок».       Волны набегают на берег, выносят с собой мелкие камешки, утаскивают песчинки. Иван думает, что также будет и со всеми ними.       Все они — имена, написанные на песке, о них забудут совсем скоро, о всех тех, кто вовремя не научился самому сложному в современном футболе. Быть медийными. Сколько их именам доведется прожить? Так, чтобы их запомнили не только самые упоротые фанаты? У круговерти имен в спортивных газетах нет ни начала, ни конца.       Иван пытается представить: пройдет десять лет — и в массовом сознании останутся… Кто?! Он перебирает имена, мысленно выставляя шашки на ало-белую доску. Молодежь сразу вычеркивает из списков — у них все впереди, кто знает, как сложатся их карьеры.       Первый эшелон уверенно занимает свои поля. Лука, Ракета, Суба и другие, в ком никто никогда не сомневался.       Второй ряд — не столь громкие имена, и все же туда Иван помещает тех, чье присутствие в сборной не удивляло. Крама, Брозо, Шиме…       И они. Третий эшелон, вызванные в сборную от безысходности, заплатки на дырах реальности, эрзац хороших футболистов. Он сам. Йосип Пиварич. Филип Брадарич.       Иван про себя захлебывается смехом пополам с рыданиями. Филип был единственным кроме Ливы представителем хорватского клуба в их серебряной сборной. Но Лива еще мелкий, если повезет, он в «Динамо» не задержится. А вот Филип только после Чемпионата и смог перебраться в Италию. Да и вообще, где это видано, чтобы в сборную вызывали игрока «Риеки»! Далич, конечно же, сумасшедший.       В воображении Ивана к игровому полю тянется рука, небрежно скидывает шашки с доски. Вот улетает шашка, подписанная его именем, падает прямо на длинную ленту кардиограммы. Сшибленная новой тренерской концепцией, улетает шашка Марио. В лазарет отправляется Шиме. Медленно уходит с доски, гордо подняв голову, Даниел. Балансирует на краю, пытаясь вернуться на поле, Ракитич. Где-то рядом с ним болтается шашка Ребича.       Волны становятся больше, разбиваются уже не о колени, о середину бедра. Или это его так глубоко утянуло в песок? Иван пытается вдохнуть полной грудью, но захлебывается ледяным ветром, воздух удается протолкнуть лишь до середины грудины, а дальше — тугой комок обиды и ненависти к себе, к собственному сердцу, предавшему хозяина ровно тогда, когда он оказался на вершине. Почему те мелкие проблемы с сердцем, которые вылезли во время Чемпионата, обернулись практически концом жизни?       Зачем он вообще пришел в этот предрассветный час на берег? Не для того же, чтобы и вправду набрать немой воды, которая по поверьям помогает от болезней. Он взрослый мужчина, он не верит во всякие там деревенские заговоры. «Ты сам. Выкинул. Свое. Сердце», — шепчут набегающие волны, облизывая его ноги, закапывая ступни глубже в песок, разбиваясь о ноги. «Ты. Сам. Выкинул…»       Это все глупости, нелепость, суеверия, не более того. Как и тряпичное сердце.       Когда-то давным-давно в детстве Иван увидел, как бабушка бережно пришивает к какой-то мягкой игрушке тонкий белый лоскуток. Перед ней на столе лежали пинцет и засушенные листики.       — Это мое сердце, Иво, — объяснила она, взъерошив его волосы. — Вот смотри. Такие сердца шьют всю жизнь. Первым слоем берут лоскут с крестильной рубашки, делают из него сердечко. Оно еще тоненькое, маленькое. так и ребенок еще крохотный, в его жизни, в его сердце мало всего. На следующий год пришивают к этому сердечку новый слой, закладывая между ними что-то, что символизирует самое значимое, самое важное, что произошло за этот год. И на следующий год — новый слой, и на следующий… А потом человек и сам берет в руки иголку и нитку, сам решает, что для него самое важное было в ушедшем году… Знаешь, таким сердцем можно даже спасти кого-нибудь. Если отдать свое сердце другому вместо того, которого у него уже нет.       Сердце у бабушки на столе было плотным, большим.       — Вот сейчас, в минувший год, мне больше всего запомнилось, как я яблоки в саду собирала, — продолжала говорить она. Пятилетнему Ивану, вертевшему в руках яблочный листик, тогда казалось, что это глупости, не может же сбор яблок быть самым важным событием в году! — Поэтому на прошлый год я кладу листик с яблони, а сверху пришиваю новый слой ткани. Иван потянулся, пощупал: тоненькая белая ткань была скользкой и прохладной.       — А что это?       — Это лоскут…       «От савана, ставшего ее последним одеянием ровно в том году», — мысленно продолжает Иван, стоя на берегу Риекского залива.       Он помнит, как бабушка достала из шкатулки другое сшитое сердце, тонкое, небольшое. Его собственное. Помнит, как сидел рядом с ней, думая, что же положить в сердце такое, что будет символизировать его год с четырех до пяти.       И как потом, на следующий год вложил в тряпичное сердце крохотную фотографию бабушки и накрыл тонким лоскутком белого шелка.       Он сшивал это сердце слой за слоем лет до семнадцати. Потом окончательно уверился, что это все — полные глупости, дремучие заблуждения. Забросил тряпичное сердце в ящик письменного стола и не вспоминал о нем долгие годы. Только убираясь дома перед отъездом на Чемпионат в Россию, наткнулся на запыленное сердце, решительно бросил в мусорный пакет.       Волны почти сбивают его с ног, и Иван думает, что может, бабушка была не так уж и не права. Может быть, и волны сейчас правы. Может быть, он сам выбросил свое сердце. И потому все так и обернулось.       Он с трудом отходит назад к берегу, выдирая ноги из мокрого песка. Надо возвращаться домой. Скоро рассвет.       Иван включает телефон одеревеневшими пальцами. Телефон сразу же надрывно пиликает, оповещая о пришедшем сообщении. Разблокировать его Ивану удается с четвертой попытки.       «Победа 0-4! Поздравляю всех нас!»       Это Далич. Держит в курсе, не дает забыть о сборной.       Надо бы заблокировать чат, вычеркнуть Златко из списка контактов, раз и навсегда показать — все. Он больше не с ними. Не пламенный. Он никогда больше не сможет помочь им. Иван думает об этом после каждого сообщения от игроков и штаба. И каждый раз в сердце негодующим звоном откликается невидимая струна: не смей! Невидимые нити спеленывают пальцы, не дают сделать несколько прикосновений к экрану.       Так он и читает все эти сообщения, заплатка, которая сборной больше не нужна. Но пусть и заплатка, пусть и не нужен — он навеки сшит с ними. Хотя бы в истории команды. Во всяком случае, Ивана в этом упорно убеждает не только циничный ублюдок в душе, но и все вот эти сообщения.       — Чего ты боишься? — спрашивает он сам себя вслух. — Смерти ты отбоялся, так чего?       — Небытия, — отвечает он себе. — Того, что мне нет места в Вечности.       — Это тщеславие.       — Или страх потерять вечную душу, как уже потерял сердце.       Это вопрос, который, наверное, стоит задать кому-нибудь из близких. Просто чтобы понять, что он еще не сошел с ума.       Он садится в машину, включает печку и пытается понять, кому вообще он может задать настолько идиотский вопрос. Кто поймет, что он на самом деле пытается спросить? Кто воспримет всерьез? Долго перебирает имена в памяти, и решается.       «Что бы ты ответил, если бы тебе сказали, что для тебя нет места в Вечности?» — Иван гипнотизирует телефон, надеясь, сам не зная на что. Наверное, на то, что Марио на ночь не отключил телефон. Что он проснется и не забьет на оповещение. На…       «Что Вечность творим мы сами. Нет ничего, кроме того, что есть», — ответ приходит — двух минут не прошло.       Печка в машине жарит на полную, и Иван чувствует себя индейкой, которую только что извлекли из морозилки в кухонное тепло. «Вечность творим мы сами. Нет ничего, кроме того, что есть», — перечитывает он. «Тебе не кажется, дорогой мой друг, что пора переставать быть жертвой? — вполголоса интересуется его внутренний ублюдок. — Совсем потонул в жалости к себе, любимому. А у тебя еще есть время сотворить собственную Вечность, сделать так, чтобы было то, что должно быть».       В мессенджере всплывает еще одно сообщение. «А еще, что Хорватия — это гораздо хуже, чем вечность. Но гораздо лучше небытия». Хорватия. Их лозунг, их девиз, их клятва и призыв: «Превыше всего — Хорватия!» Их шашечная доска, о которой он, оказывается, совсем забыл, мысленно расставляя на ней шашки. И кажется, он знает, что теперь делать. Когда пальцы оттаивают настолько, что удается быстро попадать по клавиатуре, не ошибаясь по четыре раза в каждом слове, Иван пишет тренеру «Динамо» Ненаду Бьелице. «Вам скоро играть с Аталантой. Я хорошо знаю их игроков, могу рассказать о них. Если, разумеется, это нужно».       На часах четыре утра, и Иван не ждет быстрого ответа. Он прокручивает в голове варианты действий. Главное сейчас, пока вопрос с клубом еще не решен, найти место для тренировок. Идеально, если получится тренироваться с «Динамо». Не получится — есть «Хайдук», он сам, в конце концов, хайдукский выкормыш, возможно, ему не откажут. Есть множество клубов послабее. Прежде чем завести машину, он звонит своему агенту — да что уж там, агенту многих хорватских игроков второго-третьего эшелонов. Тончи не привыкать отвечать на звонки в неадекватное время.       — Добрый вечер, Иван, — голос у Тончи Мартича совершенно не заспанный. Иван про себя ухмыляется: раз «вечер», значит Тончи даже не ложился.       — Раз не сложилось с клубом в это трансферное окно, буду искать, с кем бы тренироваться, чтобы не потерять форму.       — Постараюсь помочь, — тепло отвечает Тончи. — И надеюсь, что на WyScout смогу уже прицельно поискать под тебя клуб.       Иван вешает трубку, заводит машину.       Пока он едет домой, он думает, что надо будет днем сделать очень простую вещь. Отрезать от джинсов, просоленных водой Риекского залива, ткань по колено, выкроить пару тканевых сердечек, а внутрь положить немного песка. И потом каждый год не забывать пришивать к сердцу новый слой.