Фанк не знает

Человеку нужен человек. В горе нужен, в радости и просто... Он не может коротать свой век, словно в океане голый остров. (Эдуард Асадов)

      Максим обнимает свою Раду, и Рудольф Сикорски давит скупую улыбку. Вот она, настоящая сила, молодая и необузданная. Сила сворачивает горы, разжигает революции и обращает вспять заражённые саракшские реки – ничто не устоит перед ней. Когда-то молодой прогрессор был почти таким же, не ведал истинных добра и зла.       Эта перевёрнутая, гниющая планета долгие годы прорастала в сердце, опутывала цепкими корнями разум, пытаясь приспособить землянина под себя. Однако сын человеческий оказался твёрже и неподатливым камнем стал поперёк горла. "Ничего не выйдет у тебя, Саракш. Мы ещё повоюем".       Радость от встречи с соотечественником длится недолго.       Пускай Максим клянётся не нарушать правил; пускай он и вправду не нарушает их; пускай исполняет любой приказ – слишком густа та каша, которую он заварил.       Армия Хонти – как чаша, наполненная до краёв. Шальная капля затопит государство, чуть менее, чем полностью состоящее из лучевых наркоманов. Выродков слишком мало, чтоб хотя бы на время залатать все дыры в этом неповоротливом чудище с насмешливым именем "Страна Отцов".       Рудольф трёт виски и рисует на листке стратегическую схему. Экономики в ней всяко больше, чем военного ремесла, хотя воздух Саракша не способствует оптимизму. Никто кроме него этот план не нарисует, не изобретёт чудодейственных решений, и тушь из позолоченной ручки мерно кроет бумагу. Усталая, перегруженная память транслирует случайный факт: в субтропиках на Земле нынче сухой сезон. Хорошее время – воздух вечерами как молоко.       Рудольф, как никогда ранее, мечтает сбежать.       Странник сбежать не может.       За окном непроходимая темень, перетянутая сеткой вывесок и фонарей. Их сияние сливается в тусклый калейдоскоп, но это не важно: кабинет Сикорски так высоко, что из кресла ничего не видно. Вставать он, разумеется, не будет – дела сами себя не сделают.       Скомканные почеркушки летят в мусорное ведро.       Человек устало косится на часы и хмурится – глаз не смыкал уже трое суток. Невыносимо для местного жителя, но он – пришлая птица, три дня терпел и ещё столько же потерпит.       Вот только зачем? – спрашивает сам себя. Сколько информации накоплено в голове, а ответа на архиважный вопрос не откопать.       Почему он выбрал эту профессию?       Бесформенная, но до боли знакомая муть крутится на языке, будто тот и вовсе с мозгом никак не связан. Что-то про развитие, помощь и процветание. Так просто и наивно, что эту мысль нарочно не додумывают до конца. "Стыдно, товарищ, стыдно. Вы же не какой-нибудь там Каммерер, в самом деле".       "А вот не помешало бы иногда".       В дверь неожиданно стучат, и всей накопленной слабости будто след простыл. Это знакомый стук и его не спутать с другими.       – Зайдите, – говорит он.       На пороге возникает Фанк. Бледный, иссохшийся как поганка, но всё-таки живой. Странник сдержанно кивает, ничем не выдавая испытанного облегчения. О, в этом он очень хорош.       – Не ожидал увидеть вас так скоро. Вы знаете, который час?       Заместитель шарит покрасневшими глазами в поисках циферблата. Один висит у него за спиной, другой – на правой руке. Он теряется и поспешно бросает это дело.       – Меня только привезли домой, – говорит Фанк. – Хотел поблагодарить за то, что забрали из госпиталя. Вы же знаете, так бы и лежал там, ни жив, ни мёртв.       Странник кивнул. Ощетинившийся бастион Департамента служил убежищем и домом для большинства работников. Замглавы естественным образом входит в их число.       – Благодарность принимаю. А теперь идите. – Губы Сикорски всё же тронула ухмылка: – Вы, должно быть, перед капельницей сбежали?       – Так точно, Странник. Сбежал.       – Ну вот и не заставляйте людей ждать.       Человека напротив явно интересовало что-то другое. Он заметно исхудал и вид имел далеко не самый представительный, однако измождённые глаза его двигались и блестели, как ртутные капли. Фанк медлил. Понимая, что разговор категорически не дошёл до желаемого русла, плохо скрытая экзальтация сменилась паникой.       Через пару долгих мгновений Странник сжалился и спросил:       – Что-нибудь ещё?       Пёсий взгляд, которого он так тщательно избегал и который никогда не должен был возникать на лицах подчинённых, тотчас уставился на него.       Фанк тщательно подбирал слова, но те давались ему с трудом:       – Уже несколько дней я не чувствую… – он запнулся, – приступов не бывает. Мне сказали, Система сильно повреждена. Значит ли это…       Тяжёлая нервная капля скатилась по его виску. В наблюдательности Странник тоже преуспел, как и во многих других вещах: руки помощника дрожали не от слабости или болезни. Они тряслись от страха, и страх был столь велик, что его боялись озвучить даже косвенным образом.       Он всё-таки поднялся, с удивлением осознав, что просидел в кресле целую вечность. Крепкая ладонь легла на Фанково плечо.       "Пир во время чумы, товарищ Сикорски? Цепляетесь за чужие радости, когда своих негусто?"       – Да, именно так. Мы сыграли некоторую роль относительно Центра, хотя не совсем ту и не совсем так, как надо. Восстановлению не подлежит. Что с этим делать – вопрос открытый, но вас лично он никогда более не коснётся.       Забавно получается: этот человек ежедневно переживал лучевые удары (лучше называть их так, чем адскими пытками), выносил их дважды по половине часа, а теперь, когда их нет, страшится стократ сильнее, чем за все предыдущие годы вместе взятые. "Удивительная штука психология…"       Фанк меняется в лице непредвиденным образом: черты странно заостряются, ноздри расширены, а губы подрагивают, тонко поджимаясь в изогнутую линию. Задним числом Рудольф понимает: от него пытаются скрыть влагу на глазах. Убедиться в очевидном не получается, так как Фанк не находит ничего лучше, чем податься вперёд и крепко обнять его. Спрятался на самом видном месте.       – Спасибо, Странник, – говорит он и молкнет. Невысказанные мысли во всём своём многообразии умещаются в эти два слова. О том, какое это несбыточное счастье; о том, что "наконец-то я дожил до этого дня"; о преданности – весьма вероятно. Быть может, о чём-то ещё. Но Фанк молчит, схоронив переполняющие чувства на ткани чужого кителя. Микроскопическими трещинами скрипят нитки.       Прежде, чем выдать адекватную реакцию, строгую, но в меру снисходительную, Странник неосторожно касается его нервной системы. На краткий миг представляется: она сама тянется ему навстречу. Красный, ярко-оранжевый свет неистово пульсирует под рукой, мягко толкаясь прямо в ладони.       И в этом слишком много всего. А в особенности для того, кто почти забыл, каково это, обнимать другого человека.       Он машинально отстраняет Фанка от себя.       Тот предстаёт взволнованным и смущённым, смотрит чуть снизу вверх и кажется, будто впервые видит своего оппонента. Его лицо, приближённое к лицу, словно осеняет. В горле трудно толкается ком, а кончики пальцев ложатся на обветренные губы Странника.       Умиротворение – вот что видит землянин перед собой. Тревоги куда-то испарились, в интимном жесте ни малейшей опаски. Фанк не боится, что его накажут, что справедливо отнимут дерзнувшую руку по самый локоть. Случись так – ему не было б никакого дела. Он смыкает веки и касается носом шершавой щеки – покуда достаёт. Будто бы и не было того протеста, мелочи какой не заметил. А кожа Сикорски теплеет от его дыхания и сердце как паровоз гудит.       Так и стоят.       Фанк не знает, что это не его, Странника, заслуга: работать бы лучевым вышкам многая лета.       Не знает, что его нарочно избегали к десяти. Что Странник мог облегчить ежедневные муки. Но не делал этого.       И кто такой, этот Странник, – не знает тоже, и как глубоко отличается он от другого человека, Рудольфа, некогда прибывшего из далёких миров.       Какая-то секунда, и эти не-знания перевешивают остальное.       – Всё, хватит, – строго говорит Странник, может, для Фанка, а скорее для себя, нещадно ругая свои беспечность и глупость. Где это видано?       Но когда губы трогают поцелуем – снова забывает о них.       Потом, всё потом. И отругает, и припугнёт до полусмерти, так что жизнь адом представится. А пока вроде бы и не человек, – целая планета приподнимается на мыски перед своим звёздным скитальцем, и смелые руки её оплетают шею.       Сикорски открыл было рот, чтобы добавить больше ненужных слов, но стало только хуже. Или лучше – как посмотреть.       "Это грязный мир, – хочет вразумиться Рудольф, – тёмный и дикий. Любой продукт отравляет кровь, водоёмы фонят радиацией, а на белок-синтетику к завтраку, обеду и ужину не взглянуть без слёз".       Тогда почему Саракш такой отчаянный и мягкий? Ему не положено таким быть.       Тёплые ладони Фанка привлекают ближе.       …Потому что нельзя оставаться камнем вечно, а вместо живой, неимоверно преданной личности размышлять о каких-то там планетах.       Они снова смотрят друг другу в глаза и настаёт очередь Рудольфа отведать тревоги: что если Фанк каким-то образом просочится ему в голову? Что если прямо сейчас положит и вынет свой невыносимый, всепонимающий взгляд, как настоящий землянин?       Но нет. Тот по-прежнему держится за его фигуру, как за последний и единственный в мире ориентир. То есть непозволительная слабость, как для Странника, так и для всех, кто ему служит. Так мало категорий, способных оправдать подобное безволие… но этого слишком много, чтобы оказаться чем-то меньшим.       – Иди на свои капельницы, – говорит Рудольф. Слова глухо рассыпаются по полу.       Фанк делает полушаг, то ли назад, то ли вперёд.       – Я буду здесь, – уже мягче говорят ему.       В светлых глазах Странника – обещание, поверить в которое до смешного просто. Оно прямое как дверь. Или, например, как Максим.       Чужие пальцы быстро и легко касаются руки. Он успевает перехватить их и мимолётно приласкать в ответ.