Вижу, не вижу

— Павел, лекция начнется через две минуты. Если не поторопишься, то мы опоздаем и получим выговор, и… — Иди без меня, Кару, — доносящийся из-за закрытой двери голос кажется необычно хриплым, как будто его обладатель еще минуту назад глотал слезы. — Я… я все прочту в учебнике. Мне вовсе не обязательно… Это никуда не годится. Чехов никогда не пропускал лекции. Он не мог себе этого позволить, только не он, самый младший во всей академии, непозволительно молодой, маленький, как ласково называл его Хикару. Но Хикару был одним из немногих, кто был ласков к нему. Никто не любит выскочек. Пусть даже выскочка виноват лишь тем, что был достаточно умен, чтобы пробиться в Академию — и достаточно смел. Ведь Чехов всегда был очень смелым, что же случилось сейчас? — Открой, — просит Хикару. Он готов пропустить хоть все лекции, лишь бы дождаться, пока Чехов захочет поговорить, но долго ждать не приходится: мягко щелкает замок, и приоткрывается дверь. Павел отворачивается, втягивает плечи и неосознанно прикасается к большому синяку, уже расплывающемуся на скуле. Хикару хочется убивать. Он почти уверен, что знает, кто это сделал. Он также знает, что Чехов боялся не того, что его попытаются избить снова. Он боялся, что Хикару, узнав об этом, разозлится слишком сильно и наломает дров. Например, покажет его обидчикам, насколько хорошо научился обращаться с катаной. Это кажется весьма заманчивой идеей, но Хикару не будет пользоваться ею ради Чехова. Если он вылетит из Академии, Павел останется совсем один. Он не может этого допустить. Он обещал всегда его защищать. — Я всегда буду с тобой. Только никогда больше не скрывай от меня ничего подобного, — строго просит Сулу, и Чехов согласно кивает, облегчение затапливает все его черты, и он утыкается лбом Хикару в солнечное сплетение — пока он достает только туда. — Не буду, — обещает он, и Сулу треплет его за волосы, потом отстраняется и тянет за руку, чтобы все-таки успеть на эту злосчастную лекцию, но оступается и падает, проваливается в темноту. Хикару падает с койки. Медленно садится и задумчиво потирает подбородок. Хорошо, что Чехов не застал его маленького позора — кровать напротив пуста. Обычно Чехов не уходил, не разбудив Сулу, но, может быть, Скотти в этот раз вызвал его пораньше, чтобы вместе поковыряться в очередной сложноустроенной ерунде. Сулу рассеянно хмыкает, нащупывая сложенную форму. Это был очень неожиданный сон — ему никогда прежде не снились воспоминания о недалеком прошлом, такие точные, словно прошли не годы, а дни. Но Чехов — Чехов снился ему давно, вот только обычно это были совсем другие сны. Сулу улыбается шире, чувствуя, как приливает кровь к щекам — бедный Павел, он до сих пор ничего не знает, потому что Хикару вечно кажется, что правильное время еще не пришло. И куда он все-таки пошел?.. Хикару смотрит на часы, и ему отчаянно хочется протереть глаза, но цифры на табло не меняются, и они означают, что до начала их смены оставалось еще больше пяти часов — половина отдыха впереди, и из общей душевой не доносится ни звука — Чехова нет там, его нет нигде в их боксе, что могло заставить его уйти?.. Дверь мягко шуршит, совсем как в недавнем сне. — Кару… — Павел смущенно теряется, тоже совсем как во сне; он определенно не ожидал, что Сулу проснется, и Хикару неожиданно грустно наблюдать за его замешательством. Ему грустно, что Павел может что-то скрывать от него — но разве не каждый имеет право что-то скрывать?.. Взять хотя бы его самого. — Не спится? — спрашивает Сулу, очень невинно, без нажима, одновременно надеясь, что Чехов все расскажет, и Павел пользуется этой кажущейся несерьезностью вопроса, чтобы быстро разуться и юркнуть в постель. Может быть, они поговорят утром — Сулу надеется и одновременно уже знает, что этого не случится. Он надеется, что, может быть, утром Чехов хотя бы улыбнется ему. Раньше он всегда улыбался, а потом вдруг перестал — Хикару списал это на стресс пережитого; они все долго были сами не свои, но потом ему показалось, что все наладилось. Ему показалось. — Все в порядке, — бормочет Чехов, даже не стараясь привести свой голос в соответствие со словами. — Спокойной ночи. За всю свою пока еще совсем недолгую жизнь Павел не обидел ни одной живой души, но его последние слова звучат почти как издевка. Разбудить Хикару было большим промахом. Ему давно пора привыкнуть к промахам, после всех тех ошибок, которые он совершил, но именно эту, по крайней мере, он еще мог исправить. Жаль — ведь бродить по кораблю, пусть даже вздрагивая от каждого шороха и боясь попасться кому-то на глаза, было все же гораздо проще, чем неподвижно лежать в постели, таращась в потолок. Ему страшно спать, но сон все равно не приходит к нему уже давно. Чехов пытается не закрыть глаз, пытается не шевелиться, не вздохнуть громче обычного, чтобы Сулу снова не проснулся и не заподозрил, потому что ему нечего сказать ему; потому что Сулу уже достаточно заботился о нем — и в Академии, и в первые месяцы на Энтерпрайзе, и если Чехов не может позаботиться о нем в ответ — потому что, как оказалось, ни на что не годен — то должен хотя бы дать Хикару отдохнуть от этой утомительной необходимости вечно ему помогать. Хикару не полюбит его, если он будет вечно ныть. У каждого из них заведен будильник, но Чехов заблаговременно отключает свой — он все равно не спал, снова — и выскальзывает из каюты. На этот раз Хикару не просыпается, только в полудреме переворачивается на другой бок. Позже, когда они встретятся на капитанском мостике, Чехов объяснит ему, что ушел пораньше, чтобы успеть поработать со Скотти до начала смены, и это чистая правда — он действительно направляется в инженерный отсек. Тошнота накатывает на него, пока он с трудом переставляет ноги, бредя по длинному коридору — он не хочет идти туда, не хочет, не хочет, не хочет, но все равно идет, потому что — какая разница, чего он может хотеть? Он не хотел надевать красную форму и отправляться Скотти на замену, но капитан Кирк попросил его, а приказы капитана не обсуждаются. Теперь-то капитан наверняка успел пожалеть о своем решении, едва не умерев после того, как Чехов едва не уничтожил корабль. И после всего этого его до сих пор пускают в инженерный отсек? Чехов готов был столкнуться с приказом об отставке, но капитан решил проявить снисхождение, которое нужно оправдать. — Павел, наконец-то. Взгляни на старую турбину. Все лопасти разболтались, — бросает ему Скотти и подает инструмент; Чехов берет его ватными пальцами, стараясь не смотреть в лицо главному инженеру. Удивительно, что Скотти до сих пор зовет его к себе, разговаривает с ним как ни в чем не бывало, как будто он, Чехов, не сломал его драгоценный корабль. Если он всего-навсего хочет, чтобы Чехов исправился, научился хоть чему-нибудь, осознал все свои ошибки — так тому и быть. Он неуклюже поднимает руку, чтобы расшевелить заевшие лопасти, и на мгновение ему становится дурно от острой боли в плече; тихий стон не удерживается внутри, но в этот самый миг Скотти роняет что-то тяжелое — очень удачно. Скотти ничего не нужно знать. Чехов украдкой потирает предплечье — плечо горит огнем, к нему не хочется прикасаться; несколько дней назад ему показалось, что рука уже начала заживать — и вот опять, сколько еще ему придется терпеть? Но дело не только и не столько в боли, просто с онемевшей рукой он еще бесполезней, чем прежде. Он пытается пошевелиться снова, но рука как будто временно находится на другой планете, там, где гравитация в сотню раз больше, она весит целую тонну, и ее никак не поднять. — Чехов? Чего ты там копаешься? — нетерпеливо спрашивает Скотти, оборачиваясь через плечо, и в отчаянной попытке скрыть свою оплошность Павел хватается за лопасть и тянет изо всех сил, забыв про инструмент, и ему кажется, что в плече что-то рвется, что рука почти переламывается пополам, и больше того — боль уже не сосредоточена в ней, она везде, охватывает тело снаружи и внутри, будто все, что он чувствует, обрело телесность, и страдания совести стали физической болью. Что-то бьет его по голове. Кажется, это пол. — Эй, Чехов!.. Энсин!.. — он слышит голос Скотти, и в нем почему-то так много тревоги, почти столько же, сколько было, когда он спрашивал про сломанный корабль. Чехов никогда не забудет эти слова, даже сейчас Чехову кажется, что именно они вылетают изо рта Скотти. С большим трудом он разбирает еще кое-что: — Нет, лежи, не поднимайся. Я с самого начала понял, что с тобой что-то не так. Вызвать доктора Маккоя сюда или отнести тебя в медотсек? — Нет!.. — яростно сопротивляется Чехов. Ему нельзя в медотсек. Ему есть, что скрывать, и кроме того, в медотсеке капитан Кирк, не живой и не мертвый, угодивший туда по вине Чехова, и у доктора Маккоя нет времени на кого-то другого, его нельзя отвлекать. Но Кирк больше не в медотсеке, он давно уже командует на мостике, как в добрые и не такие уж старые времена, с ним все в порядке. И все равно — это ничего не меняет. Это ничего не меняет. Ведь так? — Нет, нет, я не пойду в медотсек, — Павел отбивается с неожиданной силой, безо всякого сожаления колотит больной рукой Скотти в грудь, окончательно забывшись, — на его глазах выступают слезы; он чувствует, как сознание ускользает от него, он цепляется, чтобы не отключиться и не позволить Скотти исполнить свою угрозу. Угрозу? Он ведь просто хочет помочь ему. Павел понимает это умом — умом, который когда-то называли светлым, — но его тело пытается вывернуться из цепкой хватки. — Перестань сопротивляться, энсин! — рявкает Скотти, но замешательства в его голосе больше, чем раздражения. — Что это на тебя нашло, парень?.. Он хватает его крепче и звонит куда-то по внутренней связи — должно быть, Маккою; Чехов больше не пытается вырваться, у него нет сил, желчь комом встала в горле. Сквозь слезы он видит приближающуюся к нему ладонь Скотти, кажущуюся ему неожиданно огромной. Эта гигантская ладонь гладит его по голове, и от мерного прикосновения почему-то тяжелеют веки, и топота торопливо приближающихся шагов почти не слышно. Срочно подойди в медотсек. Это сообщение уже горит на экране Сулу, когда тот просыпается. Он бросает торопливый взгляд в сторону соседней койки, но она, конечно, пуста. Чехов уже выходил из каюты этой ночью — ведь Сулу не привиделось это? Неприятное, тоскливое предчувствие парализует его на несколько мгновений; что-то подсказывает ему, что Маккой зовет его вовсе не для того, чтобы ввести какую-нибудь вакцину перед высадкой на очередную планету или измерить давление перед сменой. Он бежит так быстро, что едва не сбивает с ног Ухуру, и, не успев извиниться, скрывается за очередным поворотом. Маккой не стал бы писать ему просто так. Значит, он что-то знает про него и Чехова — может быть, знает почти все. Открывая дверь в медотсек, он все еще смутно надеется, что Маккою просто нужно передать Кирку какую-нибудь таблетку, и он всего лишь использует Сулу в качестве своего засланца, чтобы не бодаться самому с упрямым капитаном. Эта надежда, конечно, и без того была призрачной, и она мгновенно рушится; в его животе и груди очень холодно, когда он видит Чехова на больничной койке — видит, но еще долю секунды сомневается, что это именно Чехов: его часто называли мальчиком и даже малышом, до сих пор, но сейчас он выглядит младше, чем во время их первой встречи в Академии. Недавний сон мимолетно всплывает на поверхность, и Сулу прогоняет его. Я всегда буду тебя защищать — вот что он тогда обещал. У него почти получилось. Раз или два он все же не удержался и с чувством глубокого удовлетворения разбил нос обидчикам Чехова, едва не поставив под угрозу свой шанс стать пилотом. Теперь он знает, что этого недостаточно. — Что случилось? — это глупо, но он все еще надеется, что Павел подхватил какой-нибудь вирус, и Маккой уже приготовил антидот, и через несколько часов все станет на свои места. — Кого-то здесь долгое время считали гением, — Маккой говорит почти угрожающе, как будто вот-вот он тоже готов пустить в ход кулаки, атакуя невидимую угрозу. — Говорили, что он вундеркинд, и все такое прочее. Но оказалось, что он всего лишь глупый мальчишка. Обычно Сулу мгновенно закипает, когда кто-то нелестно отзывается о Чехове, но он знает, что сейчас у Маккоя — пожалуй — есть на это основание, и кроме того, у доктора совсем не злые, а просто очень невеселые глаза. — Так что все-таки… — Ты знаешь, что у него с рукой? — Маккой делает шаг вперед и указывает куда-то, где у Чехова аккуратно срезана верхняя часть формы. — Этой травме уже несколько недель. Несколько долгих недель, за которые он не удосужился прийти ко мне. Теперь мне придется оперировать то, что раньше я мог бы вправить двумя движениями. Сулу не может ответить на этот вопрос. Павел не жаловался на руку, но это ровным счетом ничего не значит, потому что они почти не говорили в последние дни. Потому что Чехов его избегал, а Хикару никак не попытался этого изменить — не попытался по-настоящему, только собирался и откладывал. Хикару неприятен себе в эту минуту, но одновременно он чувствует облегчение. Значит, ничего ужасного не случилось. Значит, он просто… — Значит, он просто под наркозом перед операцией? — Глупости, — отмахивается Маккой. — Такие простые вещи я делаю под местной анестезией. Он здесь, потому что отключился от истощения. И, честно говоря, я впечатлен тем, что он продержался так долго. Может быть, он и не гений, но определенно очень крепкий парень. Хикару требуется очень много времени, чтобы прокрутить в голове услышанное. — Что это значит — от истощения? — переспрашивает он, как будто ему незнакомо значение этого слова. — Он… — Сулу осекается. Что он хотел сказать? «Он все эти дни исправно работал»? «Он каждый день ходил со мной в столовую»? Да, и почти ничего не ел по самым разным причинам. Все же только гений мог придумать такое разнообразие предлогов. Сулу расстроен тем, что Чехов обманывал его, но больше — тем, что он позволил себя обманывать, тем, что больше думал о себе и своих неразделенных чувствах. Теперь он почти уверен в их неразделенности. Павел так ничего и не рассказал ему; разве такая скрытность может граничить с неравнодушием? — Сейчас спросим у него самого, — говорит Маккой, и Сулу замечает, что у Чехова дрожат веки, несколько раз поднимаются и опускаются, словно даже на это у него нет сил. Сулу растерянно смотрит, как Маккой набирает в гипоспрей какую-то жидкость и быстро делает инъекцию Чехову в шею — делает очень осторожно, так, как обычно никому никогда не делает, и именно эта незначительная на первый взгляд деталь подчеркивает серьезность момента. — Энсин, что случилось с твоей рукой? Чехов молчит, но его взгляд выдает себя: он тревожно смотрит куда-то в угол, и Хикару только сейчас замечает, что все это время неподалеку стоял Скотти — и Скотти очень быстро меняется в лице. — Это случилось, когда ты держал меня и Джима, верно? — Чехов может не отвечать: все ясно и так; может быть, он хорошо умел что-то скрывать, но врать в ответ на прямой вопрос — точно нет. Впрочем, Скотти поворачивается к Сулу и Маккою и разъясняет: — В тот день, когда Энтерпрайз едва не разнесло, когда… ну, всякое случилось, мы с Джимом едва не отправились в свободный полет по всему инженерному отсеку. Парень удержал нас, пока гравитационное поле не выровнялось — а я еще удивлялся, как это ему удалось. — Он наклоняется к Чехову, который смотрит в ответ так, словно собирается защищаться. — Но… это было так давно! Я не понимаю, почему ты не… — Здесь был капитан Кирк, — Чехов наконец-то подает голос, слабый, но твердый в каком-то — пока еще неясном Хикару, но определенно крайне сомнительном убеждении. — Доктор Маккой был… занят. Я не хотел отвлекать его. На кону была жизнь капитана. — Господи боже, я не один здесь работаю, энсин!.. — не выдерживая, закипает тот. — Я бы отправил к тебе ассистента, я нашел бы кого-нибудь, кто смог бы тебя осмотреть, — Скотти останавливает его тираду жестом и продолжает, напротив, почти ласково: — Но капитан уже почти неделю здравствует и командует на мостике. Почему ты не пришел сюда после того, как узнал, что с Джимом все в порядке? Тонкие пальцы на здоровой руке Чехова, так хорошо умеющие обращаться с обилием кнопок на приборной панели, завязывают край одеяла в узел. — Я не хотел быть обузой, — наконец говорит он, и это самое странное, что только можно услышать, и Сулу не верит своим ушам — и не только он; у Скотти глаза лезут на лоб, а Маккой уже открывает рот для очередного гневного возгласа, но слова никак не могут сорваться с его языка. Чехов вздыхает, и его голос, до этого бесцветный и монотонный, едва заметно срывается: — В конце концов, это я виноват во всем, что случилось. Павел ощущает на себе пристальные чужие взгляды, и ему никуда не деться от них; он опускает голову, потом решается посмотреть в ответ — но эти взгляды непонятны ему, он не знает, что кроется за ними и чувствует себя так, словно едва поступил в Академию, еще плохо зная английский язык, и чужие разговоры так трудно разобрать. — Паша… — начинает было Сулу, но Скотти прерывает и его тоже; это совсем не похоже на Скотти — он может перебивать ненамеренно, просто будучи не в силах сдержать эмоций, но сейчас он предельно сосредоточен, как будто ведет допрос: — Почему ты так решил, Павел? — он спрашивает очень спокойно — это тоже совсем на него не похоже; его брови не нахмурены мрачно, а просто сдвинуты в олицетворении непонимания. — Что это значит — «ты во всем виноват»? Чехову не нравятся эти вопросы. Зачем мучить его, добиваясь подробного ответа? Или это часть какого-то особого протокола? Ведь сам Скотти достаточно ясно выразился в тот день. Что случилось, Чехов? Ты сломал корабль? Капитан Кирк чуть не погиб в тот день, а многие офицеры погибли по-настоящему, навсегда. Он почти забыл о матери Спока, но не обошелся одной смертью. Теперь он даже не знает, сколько на его совести всего смертей. Наверное, он должен был сам подать заявление об отставке — но даже не подумал об этом. Он пытался быть незаметным, удобным, очень исполнительным, но покинуть Энтепрайз — о таком страшно было и подумать. Даже несмотря на то, что из-за него Энтерпрайз едва не разлетелся на кусочки. Вне корабля он будет совсем один. У него не будет Сулу, они расстанутся на годы, он потеряет друга — и никогда не признается ему. Впрочем, он все равно не торопился с признанием, а с недавних пор он и вовсе перестал даже думать об этом — не после всего, что случилось. — Потому что я не справился. Капитан Кирк передал мне контроль за инженерным отсеком, а я его подвел. Вы ведь своими глазами видели, в каком состоянии был корабль, — но даже сейчас он не знает, что именно сделал тогда не так. Просто в один момент все вышло из-под контроля. Вышло и не вернулось обратно. — Павел… — Скотти несколько минут вхолостую шевелит губами, рассеянно раздирая ногтями подбородок. — Я, может быть, и наговорил тебе какой-то ерунды… Но ты ни в чем не виноват — я думал, ты это знаешь. — Откуда он мог знать? Никто прежде не произносил этих слов. — Когда я поковырялся там как следует, то сразу понял, что ты едва ли мог что-то исправить… даже я не сделал бы ничего толкового. Никто бы не сделал, — повторяет он снова и снова. — Это правда. Я говорю это не для того, чтобы тебя успокоить. Что случилось, Чехов? Ты сломал корабль? — Значит, я не виноват? — у него дрожат губы, и слезы сами наворачиваются на глаза; но одновременно он не испытывает никакой радости, не чувствует облегчения, после которого все могло бы стать по-старому. Он должен, наверное, с плачем упасть в объятия Скотти, но с его души никуда не пропадает камень, даже самый маленький камешек, как будто в его персональной вселенной Джим Кирк и все остальные по-прежнему едва не умерли из-за него, энсина Чехова. Он так долго жил в мире, где все случилось именно так, что никакие слова не отменят этот мир, уже слишком поздно. Ему хочется спать до дурноты, сквозь дремоту прорывается отчаянное «нет, нет, ты ни в чем не виноват» Скотти и «расступитесь все» Маккоя, и только Сулу молчит, почему он молчит? Чехов смотрит в его сторону, но уже ничего не видит. — Он ведь понял, что я говорил ему? — спрашивает Скотти. — Он услышал?.. — Да, услышал, но дело не только в этом, — Маккой почему-то мрачнеет на глазах и надевает перчатки. — Я воспользуюсь случаем и займусь его рукой. И заодно возьму кровь на анализ. Нужно понять, сколько еще уколов придется сделать, прежде чем он перестанет отключаться после каждой попытки поговорить, — выдержанная им пауза кажется почти зловещей. — Потому что нам предстоит долгий разговор. — Нам тоже, — сокрушенно говорит Скотти. — Я и подумать не мог, что он… Когда все закончилось, я был уверен, что все встало на свои места!.. Не догадался все ему объяснить… Но ведь он приходил ко мне, почти каждое утро, я и подумать не мог, что все это время он… думал то, что думал… Его торопливые слова не встречают ответа: Маккой слишком занят, чтобы вслушиваться, а Сулу просто не знает, что ответить — наверное, лучше всего сказать, что все это — лишь какое-то жуткое недопонимание, наконец-то подошедшее к концу. Возможно, оправдывать таким образом Скотти все равно что оправдывать и себя тоже. Но если Скотти проводил с Чеховым лишь утренние часы перед сменой, то Сулу сидел рядом с ним все эти дни, недели, и жил рядом с ним, они спали в соседних койках: вернее, он спал, а Павел, мучимый бессонницей, бродил по пустым коридорам, пока однажды Сулу этого не заметил — и все равно ничего не спросил. Скотти смотрит на часы и неловко мечется по медотсеку, просит Маккоя сообщать ему любые и новости и выскальзывает прочь. Маккой поворачивается и мрачно глядит на Хикару. — Смена давно началась. Иди на мостик, тебе пока нечего здесь делать. — Нет, я не могу… не могу, — он мотает головой, как будто Маккой предложил ему что-то невыполнимое. Доктор продолжает буравить его тяжелым взглядом. — И ты туда же? — мрачно осведомляется он; Хикару отчетливо чувствует какой-то странный подтекст. Но так или иначе, Маккой прав. Ему пора на смену. Он все равно спохватился слишком поздно. — Вы напишете мне, когда что-то изменится? Он ведь не просто так позвал Хикару по внутренней связи? — Всенепременно, — говорит тот и закрывает за Сулу дверь. Хикару успевает заметить, как он делает Чехову очередную инъекцию. Наверное, так осторожно он делал бы ее своей дочери. Он плетется на капитанский мостик, где Кирк не спрашивает его о причине опоздания и не спрашивает, куда подевался Чехов. Он кажется встревоженным — Маккой наверняка написал и ему пару слов, но они с Сулу не обмениваются ни одним словом, пока Хикару занимает свое место в кресле пилота. Сменный навигатор подсаживается рядом. Сулу не может заставить себя улыбнуться из вежливости. Может быть, ему вообще не стоило приходить сюда. Может быть, ему стоило остаться в медотсеке, но как бы он помог? И что сделал бы Чехов? Он всегда очень серьезно относился к своим обязанностям, как показали недавние события — слишком серьезно, но одновременно он всегда был сострадателен. Как оказалось — слишком сострадателен. Достаточно вспомнить, как долго он вспоминал об Аманде. Сулу исправно пилотирует до тех пор, пока его смена подходит к концу, быстрым шагом подходит к лифту и не успевает нажать нужную кнопку, когда внутрь запрыгивает Джим. — Я с тобой, — говорит он. Никто из них не уточняет, куда именно они идут. Сулу слышит, как Кирк судорожно сглатывает, заходя в медотсек, и дело вовсе не в том, как Чехов выглядит, дело в том, что он вздрагивает так сильно, что едва не падает с койки. Он с ужасом смотрит на обожаемого раньше капитана, смотрит, как на восставшего из мертвых, которого он когда-то убил, следит за каждым его движением, словно ожидая мести. Джим теряется и от неожиданности отступает на пару шагов назад, будто его ударили в лицо. — Энсин Че… Павел, — произносит он очень неловко, как кадет на самом первом занятии. — Боунс рассказал мне, что случилось. Как ты себя чувствуешь? Чехов долго молчит, водя указательным пальцем по свежим бинтам. — Все хорошо, капитан, — наконец отвечает он, не поднимая взгляда. Кирк делает шаг вперед, и он поднимает плечи и тихонько шипит от боли. — Скотти рассказал, откуда у тебя эта травма, — Джим продолжает улыбаться как-то глупо, растерянно оглядывается по сторонам, словно ища помощи, но Сулу слишком поглощен своими мыслями, а Маккой смотрит в ответ почти вызывающе, скрестив руки на груди. — Я… вообще-то должен сказать тебе спасибо. Спасибо, что спас нас тогда. Ему не стоило произносить последние слова, сколь правильными они ни были. У Чехова дрожит нижняя губа, он странно подергивает головой и через силу выдавливает что-то совсем несуразное: — Не беспокойтесь, я скоро… скоро снова выйду на смену, капитан. — Да никуда ты не выйдешь!.. — Маккой вдруг взрывается, как осколочная мина. — Хватит, я услышал и увидел достаточно! Прямо сейчас я пойду составлять рапорт о том, чтобы энсина Чехова вывели из командного состава ввиду сознательного пренебрежения собственным здоровьем, влекущим опасность для всего экипажа. Чехов вмиг перестает дрожать и застывает, как статуя, неживое тело. Кирк, наоборот, взрывается следом: — Что ты несешь?! — вопит он совершенно не по-капитански надрывно. — Ты… я тебе не позволю! Это приказ! Я запрещаю… — Я главный врач корабля, для такого заявления у меня есть все полномочия, — Сулу кажется, что у него заложило уши. Чехов все еще не шевелится. Кирк делает шаг к нему, потом отступает, очевидно, вспомнив недавний испуг энсина, топчется на месте и хватает Маккоя за плечо, почти грубо толкает в соседнюю комнату, но они говорят так громко, что Сулу все равно слышит каждое слово. — Ты же видишь, что с ним! Он не может адекватно воспринимать… — Это все из-за меня, как ты не понимаешь? — рявкает в ответ Кирк. — Я послал его туда. Я свалил на него все полномочия и отправил в инженерный отсек. Я отправил навигатора командовать инженерным отсеком только потому, что мне показалось, что он проводил достаточно времени со Скотти. И он не возразил, потому что не было времени возражать, потому что… потому что он не стал бы, никогда. Он просто ушел, и потом случилось все это, и… — Я все это прекрасно понимаю, Джим, — пусть немного, но Маккой уже понижает голос. — Но и ты пойми: я хочу сделать это ради его же блага. Ему тяжело будет находиться здесь. После того, что случилось, Флот обязал меня провести оценку эмоционального состояния каждого члена экипажа. Сегодня днем я поднял файлы, и знаешь, что? Чехов так и не заявился на прием, а я этого не заметил. Я должен был пройтись по списку, но был слишком занят… другими вещами, так что моей вины здесь тоже предостаточно, и я хочу все исправить. Я не хочу, чтобы он оставался на корабле, где боится собственного капитана. Я не допущу, чтобы он мучился здесь и дальше. — Он будет мучиться, если ты заставишь его уйти!.. Ты говоришь, что мы все виноваты, но почему-то расплачивается за это он один? Сначала ты ничего не видишь, потом вдруг мы все прозрели — это очень удобно!.. Сулу слышит всхлип. — Паша, — неловко бормочет он, садится прямо на койку и пытается прижать Чехова к себе, а тот не поддается, закостеневший в одной позе — с согнутой спиной и прижатой к глазам ладонью. Хикару кажется, что он обнимает статую. — Прости меня. Я… — должен был сдержать обещание. Должен был тебя защитить. Он всегда защищал Чехова от его обидчиков. И не защитил от него самого. — Я согласен, если так нужно, — бубнит Чехов, по-прежнему не открывая лица. — Я правда устал, Кару… Может быть, доктор Маккой прав. — Он неправ, — убежденно говорит Сулу, а потом добавляет очень внятно, громко и совершенно спокойно: — Капитан, если Чехова исключат из нашего экипажа, я тоже уйду. Чехов вдруг обмякает в его руках. Голоса за дверью обрываются. Джим врывается обратно, помятый, словно после драки. — Никто никуда не уйдет, — объявляет он. — А если этот идиот попытается что-то учудить, я напишу пять рапортов о его собственной некомпетентности, и администрация Флота замучается разбирать наши заявления. Возмущенно дыша, он пулей вылетает прочь, и Маккой провожает его долгим невеселым взглядом, потом так же долго и невесело смотрит на Сулу, на Чехова и, кажется, даже на самого себя в отражении маленького зеркала на дальней стене. — Никто никуда не уйдет, — подтверждает он. — Но нам предстоит долгий путь, энсин. Конечно, эта неожиданная уступчивость не имеет никакого отношения к угрозам Кирка. Маккой качает головой и тоже уходит куда-то в свой кабинет. Сулу притворяется, что не видит слез в его глазах — в конце концов, они могли ему лишь показаться, ведь в его глазах тоже слезы. — Так меня не отошлют отсюда? — вдруг спрашивает Чехов и поднимает голову, и на его лице — отблеск облегчения, и тогда Сулу чувствует облегчение тоже. — Нет, нет, — повторяет он и целует Чехова в подбородок, в лоб, в макушку, под глаза, где еще очень солоно; он не успевает спохватиться — может быть, не стоило этого делать, может быть, Чехову не нужна сейчас его любовь, может быть, она только смутит его, снова заставит его почувствовать себя обязанным, и… Чехов улыбается. Хикару пока не может улыбнуться в ответ — у него перехватывает дыхание; это зрелище, раньше казавшееся больше, чем просто привычным, — чем-то самим собой разумеющимся, теперь видится невероятным. — Когда ты сказал, что если меня заставят уйти, ты уйдешь тоже… — Чехов вздыхает. — Что ты имел в виду? — Что еще, по-твоему, я мог иметь в виду? — Хикару наконец-то снова может смеяться. — Я же обещал, что всегда буду с тобой, еще в Академии, помнишь?.. — Конечно, помню, — Чехов усердно кивает. Конечно, он помнит, все знают, что у Чехова феноменальная память, но Сулу надеется, что дело не только в этом. — И… Кару, я должен тебе кое в чем признаться. Когда нас распределяли… я узнал, что тебя хотели отправить на другой корабль. И… я кое-что изменил в твоем файле, — он тяжело сглатывает и втягивает голову в плечи, будто Сулу вот-вот собирается обрушиться на него с упреками. — Прости, я знаю, что нарушил правила, но я был так напуган тогда, я не мог представить, что окажусь на новом корабле без тебя, — он испуганно повышает голос, и Сулу снова видит на его лице печально знакомое выражение человека, раскаявшегося сразу во всех ошибках, существующих или нет. — Я рад, что ты так поступил, — быстро отвечает он. — Потому что иначе мне пришлось бы отпрашиваться официально. Я не хотел бы оказаться ни на каком другом корабле. У Чехова странно дергается лицо — должно быть, он опять вспоминает что-то плохое или пытается провалиться в параллельный мир, где их корабль едва не сгинул по его вине, и Сулу снова пытается стереть эту гримасу, а в его арсенале лишь поцелуи, но у него получатся — да, кажется, получается: Чехов снова улыбается и одновременно плачет. Маккой был совершенно прав: им предстоит долгий путь, и Сулу наконец-то понимает, что доктор имел в виду их всех.