Море шипит

Микаса замечает, что тело ее словно тяжелее, чем раньше, после открытия железной дороги, но проходит почти год, прежде чем она догадывается связать это с Эреном. Тяжелее, труднее двигается, быстрее устает. Только она сама это видит. Поначалу она объясняет это еще одним всплеском полового созревания, но ведь тело уже мало меняется в восемнадцать. Тело неуклюжее, временами ватное. На учениях, конечно, всё как бы заостряется, лишнее уходит и кожа пропитывается солнечным воздухом, тело подчиняется ей как прежде, но после них она порой по полночи не может уснуть, сражаясь с ломотой в костях и мигренями. И когда Эрен исчезает на материке, всё становится слишком очевидно; наверное, она его просто любит как женщина — и оттого в сердце у нее дыра, оттого она не может найти покоя и порой сходит с ума от шелеста мыслей в голове. Просто поэтому. После исчезновения Эрена ее до подкожного зуда терзают эти мысли — о том, почему она здесь, а он там, о том, что он может быть раскрыт, убит... Что она чужая ему, далекая ему. Микаса старается так не думать, ведь образ мыслей определяет жизнь; вот только... — Да что такое, — Жан зло и обиженно трет ушибленный локоть. — Ты спятила? Она смотрит на свои руки и не понимает. Приложила Жана к полу только потому, что он вздумал шутливо ущипнуть ее за плечо и потянуть к столу. Остальные ребята смотрят на Микасу с удивлением. Микаса выдавливает извинение. Кровь прилила к голове, в ушах грохочет, дышать ей трудно, и перед глазами немного расплывается. После Жана подобное случается и с Ханджи (на учении), и с Сашей (та приобняла ее, напившись сладкой браги), и с другими, многими, ведь прикосновения — часть человеческой жизни; не всегда потрогавший ее летит на пол, часто она сама отдергивается в сторону. Спасибо реакции. Она учится избегать прикосновений. Почти никто ничего не замечает. Когда хлещет опасностью и азартом, когда сражается, ей чуть проще; однако Микаса задает себе вопрос, что же будет, если вдруг нагрянет серьезная беда — и ужас подступает к глотке, как рвота, кружится голова и слабеет в животе. Вдруг она не сдюжит. Вдруг она, впервые в жизни, окажется слабой. Море накатывает на каменистый берег, почти доставая до ее заляпанных мокрой грязью сапог, и с шипением отступает обратно. Микасе нравится. Столько уже лет прошло с выхода за стены, но ее всё еще завораживает всё то, что зовется «море». Она представляла его себе иначе, отчего-то стоячим и всегда приторно голубым. Но море — меняется даже слишком быстро. Море — капризное и обманчивое, расслабиться нельзя. Море — многих цветов, от бледно-золотого весной на рассвете до кипящего черного в бурю зимой. Легкие шаги слишком ей знакомы, оборачиваться нет нужды. На плечи ложится тяжелая шинель, и Микаса не без удивления трогает пальцами чуть влажный, не просохший после пути сквозь непогоду воротник. — В такое время года легко простудиться, — оправдывается Армин. — Как у тебя дела? И вновь ощущение легкой неотступной вины: это она обязана спрашивать его, как дела, она ведь несет за него ответственность, она ему как старшая сестра. Куда больше, чем Эрену. — Нормально. Он садится рядом, кладет руки и зарывается пальцами в нанесенный песок, на его лице — удовольствие. Микаса любит море в первую очередь из-за Армина. — Ты была у доктора? Она в досаде жмурится, отчего-то не переставая думать о его руках. — Была, но зря, — отрывисто срывается с губ, — он сказал, что я абсолютно здорова. Просто много думаю. А еще сказал, что ей лучше найти себе «сердечного друга», потому что «пора». Она ведь не дала врачу себя осмотреть и лишь сдавленно рассказывала о том, что испытывает, когда ощущает чьи-то руки на своем теле; ее душило вопросом — что она здесь делает? Почему она вообще жалуется кому-то на такую ерунду? — Это не самый хороший доктор, — упрямо бормочет Армин, — мы найдем того, кто тебе поможет. Поможет ей Эрен, вот только нет от него вестей уже сколько недель, и в душе — дыра. И голова болит. — Микаса, — полушепотом, отвернув лицо, произносит Армин, — тебя никто не обидел? Он сам не верит в то, что спрашивает. Микаса только спустя пару мгновений осознает смысл сказанного, и поначалу ей хочется рассмеяться от такой откровенной чуши — разве кто-то вообще может ее «обидеть»? А еще через мгновение понимает, почему Армин не смотрит ей в глаза. Ведь они оба знают, что она забудет о своей силе только ради одного человека. Она в ужасе мотает головой, и Армин еле слышно выдыхает, зарываясь в воротник. Его бледное лицо подсвечено огнями засыпающего порта, отросшие волосы разметаны ветром и бьют по щекам. К сердцу подступает сладкое и острое до рези чувство. Даже чуть перехватывает дыхание. — Я просто хочу, чтобы он вернулся к нам, — говорит Микаса, и Армин смотрит ей в глаза. Ничего не отвечает, это неловко, поэтому она продолжает немного поспешно: — Представляешь, заметил не только ты, а еще капитан Ливай. Прямо на полигоне подошел ко мне и в бешенстве спросил, что не так. Армин слабо улыбается. — Немудрено. — Я не стала откровенничать, разумеется, однако он всё равно о чем-то таком подумал, мне кажется. И еще сказал «я это могу понять». — Что это значит? — Я не знаю, — она прячет мерзнущий нос в шарф, вдыхая запах своего тела и одежды, — мы немного похожи. — Да, — с улыбкой в голосе отвечает Армин. Море шипит и пытается до них достать, и Микаса с неослабевающей ноющей болью в душе сожалеет о том, что не может обнять Армина или хотя бы взять его за руку. Ей кажется, что он сам немного мерзнет. Раньше она не думала о том, как нужны прикосновения. Однако теперь ее тело — всё как обнажившийся нерв, как мышцы на костях, лишенные кожи. Это больно. И страшно до темноты и рвоты. — Даже через шинель?.. — печально спрашивает Армин, словно отвечая ее мыслям. — Я не знаю, — с трудом говорит Микаса и сжимает челюсти. — Попробуй, Армин. — Слушай... — Пожалуйста, мне это надо, — в горле вдруг пересыхает, а головная боль становится столь тяжкой, что перед глазами чернеет. Она справляется с собой и улыбается ему. Наверное, слишком просяще. Плевать уже. Армин дует на закоченевшие руки, пряча блестящий взгляд, и привстает на коленях, подползает к ней. Она смотрит на него и не чувствует опасности. Даже когда он скрывается за ее спиной. Микаса слышит, как он дышит, а потом его руки осторожно приобнимают ее за плечи, тело прижимается к телу, а еще — он кладет щеку ей на плечо. Так уютно и привычно. Она даже ощущает ворох дрожащих от ветра волос. Сердце бешено колотит в груди, полупрозрачный вечерний воздух, пропитанный солью, вдруг становится как бы шерстяным, душным и колючим, а в дыре, которая у нее в груди, что-то вязко, горячо и липко разливается. Это не так, как с другими, но она не может понять, в чем именно дело. Слишком много всего. Микаса выжидает с полминуты, дыша ртом как собака. Ощущает всем телом, как настороженно-мягко замер Армин. Он тоже ждет. — Всё... в порядке, — голос на поверку сухой и испуганный; Микаса облизывает трясущиеся губы и радуется, что ее лица не видно. Ей тепло оттого, что Армин рядом, и немного больно от этого тепла. — Уверена? — шелестит Армин и аккуратно гладит ее плечо. — Ты уверена? — Да. Там, — она сжимается, усилием воли не давая отдаленному ужасу приблизиться и затопить ее до кончиков пальцев, — шея... я имею в виду, дотронься до кожи. Попробуй. — Микаса... — Попробуй! Море шумит в этом проклятом, предавшем ее теле. Море шипит в ее голове, хлещет болью из висков, солоно наполняет рот, а в глазах мокро режет. Так и в сердечной дыре шевелится нож. Ракушка с острыми краями. Она ощущает мягкое прикосновение ладони, и внутри всё делается всмятку. Волосы уже щекочут ее кожу. Горячее дыхание действительно жжет. Армин кладет руку на шею и боязливо зарывается пальцами в ее обстриженные волосы. Это уже слишком. Ее затапливает чернотой, она, кажется, даже коротко вскрикивает. И вдруг оказывается спиной на камнях. Лежит, царапая ногтями колкий песок, дышит и не может надышаться. Нет, правда — не может. Глотает воздух всё чаще и быстрее, но его становится только меньше. Ей так страшно, что по щекам текут и текут горячие слезы. Она трясется и сквозь черную вату слышит тревожные чаячьи крики. Нет, это Армин. Микаса, Микаса, зовет он. Она фокусируется на его лице — уже хорошо, знакомые черты проступают из мрака, становится легче. Он сжимает кулаки. Видимо сжимает в кулаках естественное желание броситься к страдающему другу и обнять его. — Микаса, дыши, — долетает сквозь ветер. Она с трудом кивает. — Давай вместе. Они дышат вместе — он говорит «вдох» и кладет ладони себе на грудь, обозначая. А когда говорит «выдох», то широко распахивает глаза. Я больше не могу идти за Эреном, вдруг думает Микаса; странная мысль, точно чужая ей, точно так думает не она, а, например, ее тело. Тело, пытающееся подать ей сигнал. Тело, которое точно клетка для нее. Буквальная. Почему только она мучается из-за этого? И, может быть, еще капитан Ливай. Ведь они похожи. Я предательница, понимает Микаса и плачет навзрыд. Столько слез. Я подумаю потом, решает Микаса наконец и садится, ежась и дрожа под шинелью. Армин с отчаянным лицом протягивает ей бурдюк с водой. Отчаянно извиняется — не должен был он ее слушать. — Нет, должен, — злым голосом отвечает Микаса, утерев рот, и Армин вдруг улыбается. Она улыбается в ответ. — Это ты прости. — Я найду тебе лучшего врача, — горячо уверяет Армин; его глаза слишком уж влажные, Микаса поспешно отводит взгляд, чтобы вновь не ощутить режущую по живому нежность. — Мы же в конце концов ветераны Шиганшины, мы имеем право... — Хорошо, — говорит Микаса и смотрит на море. Она знает, что никакой врач ей не поможет. Она должна победить это сама — иначе. Но как? Как победить? — Знаешь, Армин, — она подтягивает колени к груди. Перед глазами еще слегка плывет, на затылок давит тяжестью, но ей значительно лучше, точно вышедшие слезы сделали ее свинцовое неловкое тело более легким. — Мне кажется, что когда мы будем сражаться, всё станет как прежде. Мое тело вспомнит и будет меня слушаться. Мне кажется, всё будет хорошо. Армин молчит и тоже думает, почти неосознанно пощипывая вздернутый нос. — Ладно, — вздыхает он, — я верю тебе. И, кстати, всегда буду рядом, если что. Ты же помнишь? — Да, — говорит Микаса и смотрит в ночь — туда, где за темнотой скрыты их враги. Весь мир. — Да, я помню.