Смешной страх

Она всегда так смеялась — звонко и ненатужно, чуть запрокинув голову и блестя глазами, — когда он отшатывался со вскриком — после того, как она протягивала ему на ладони бабочку: «Ну, взгляни! Не съест же она тебя». Он тяжело дышал, сжимая до боли в пальцах ушибленное о косяк балконной двери плечо. Ее голос сливался с колотьбой крови в ушах. Насекомое перебирало лапками по ее пальцам, и он не мог отвести взгляда, хотя руки уже дрожали, и все тело — за ними следом, и легкие сжимало нехваткой воздуха. А потом он оседал на пол, и она касалась его плеча — он дергался всякий раз, потому что нельзя было знать, отпустила ли она бабочку, — и в голосе у нее звучала та же снисходительная улыбка. «Чего ты такой, а. Ну это же просто смешно. Какие они маленькие — и какой ты». Она приходила с улицы, пританцовывая, и на подошвах ее белых босоножек оставались приставшие — такие же бледно-белые — крылья; то самое, из-за чего он избегал выходить наружу почти весь июнь. «Боже мой, вот как оно так», — давила она смех, вытирая в уголках глаза слезы, когда он рассказывал: цветущий куст, к которому он подошел вплотную, обернулся гроздьями шуршащих крыльев, комьями, висящими на ветвях, и его просто вырвало прямо на асфальт, а потом он еще сползал на заднице с тротуара, едва не угодив под машину — потому что какая-то многоножка прошлась прямо по блевоте ему навстречу. Она выпускала мух и ос из квартиры — даже пойманных ее рыжим котярой и пригвожденных к полу; и он спотыкался на ровном месте, когда лампа в коридоре высвечивала под стаканом, прикрытым картонкой, нечто хитиновое и копошащееся. «Они же тоже живые. Рука не поднимается добивать». Она улыбалась, сжимала его пальцы — той самой рукой, на которой только недавно сидело это — и тащила его в лесопарк, переходящий через несколько километров в лес настоящий. «Это все от того, что ты редко контактируешь с природой». «Наверное», — соглашался он. И взвешивал в ладони металлический штырь, стоящий неприкаянным в углу прихожей — всё равно скоро шторы менять на жалюзи, — но тут же отбрасывал, стоило ей устроить голову на его плече. «Мы со всем справимся. Ты только не бойся». Он сглатывал и обнимал ее одной рукой. …В черте леса так тихо. Ни звука. Только свежий, холодноватый, осенний воздух — в ноздри на вдохе. Он моргает. Разжимает пальцы; запястье от тяжести слегка затекло. Она лежит на ворохе желтого, оранжевого, грязно-зеленого — в белом, как бабочка на закате. Поперек ее лба ползут несколько муравьев; парочка отворачивает и заползает в ноздрю. Он слишком ошеломлен, чтобы реагировать сразу — и, в конце концов, на муравьев у него реакция всегда была слабой, особенно издалека. На ее пробитую глазницу садится муха, а следом еще одна, и вот тут он вздрагивает привычно, чувствуя, как застревает воздух в груди — отступает на шаг, мотая головой, чтобы смазалось зрение, — но в воздухе по-прежнему разлита тишина, и он просто с усилием отворачивается. Выпрямляет спину; заставляет себя сделать один глубокий вдох и другой. Абстрагируется от того, что должно бы, по логике, шевелиться у него под подошвами; раз не видно — то и ничего (так ведь, ведь так?..). Черкает спичкой в воздухе — и роняет вниз. А потом начинает смеяться — дробно и тихо, — и так и смеется, уходя за границу лесной зоны, загребая кроссовками палую листву. Огонь занимается за его спиной, в ритм непривычному звуку. Какой ведь смешной был страх, в самом деле. Что ему мешало всё это время? Хлюпающий звук и вид серой мозговой слизи на металлическом штыре для раздвигания штор — пластиковая рукоять обернута старой тканью, он не дурак, — оказались совсем не страшными. Как и недоуменное булькание из ее рта — уже никакой не смех, — за которым последовали пузырьки крови. Ничуть не страшнее тех картинок на всю доску (седьмой класс, биология, анатомия членистоногих), после которых ему потребовалось дышать нашатырным спиртом и вытирать парту; или того воробья — ему было тогда два с половиной — который проглотил сломанное пополам тельце и рыгнул сыто, выплевывая на асфальт два почти даже не рваных белых крыла.