Глупости

      Они играли в четыре руки в пустой светлой комнате.       Фортепиано стояло посередине, длинная скамья вполне позволяла уместиться обоим, но Шопен то и дело придвигался к Листу, если не прижимался. Хотя нет, последнего он себе бы не позволил, никогда и ни за что. У Фридерика была честь, у Фридерика была совесть. В конце концов, стеснение. И он молчал, только сидел близко-близко и улыбался всякий раз, когда Ференц нечаянно задевал его локтем и сбивчиво извинялся.       — Может, вы отодвинетесь? — робко предложил Лист спустя ещё несколько тактов. — Вы простите, я вовсе не возражаю, но мне ужасно стыдно, что я каждый раз вас толкаю.       — Ну что вы, мне это совершенно не мешает, — в тон ему ответил Шопен, смущённо отводя взгляд. Ещё бы оно мешало… Фридерику нравилось сидеть вот так, вплотную, насколько позволяла игра, так он чувствовал себя чуточку ближе к такому далёкому Ференцу… Нет, он не гордился, он не зазнавался, он всегда был добр и открыт, но Ференца вечно кто-то окружал. Поклонницы, ученики, женщины, в конце концов, его семья, да, все в нём нуждались, а в Шопене… Эмигрант, вдали от родных, он чувствовал себя ужасно одиноко. Нет, конечно, у него тоже были те, кому он преподавал, те, кто им восхищался, но Фридерику вечно казалось, что всё это тусклое, блеклое, ненастоящее, что всё это в сравнении с тем, что получал Ференц — ничто. Ференц ведь никогда не злится, вечно всем улыбается, Ференц ведь не капризен, Ференц… Ференц такой живой, а он, Шопен… Шопен уже почти мёртв.       Фридерик болел. Лёгкие мучили его и отбирали множество сил, а Ференц, Ференц, к счастью, ничем подобным не мучился. Как ему, должно быть, славно, как хорошо… И хорошо, что хорошо. Шопен вдруг подумал, что вовсе Листу не завидует, пусть он и такой счастливый. Шопен вдруг подумал, что вообще не может Листу завидовать: а как можно завидовать такому человеку? Тем более… Близкому человеку. Да, несмотря ни на что, Ференц был его другом. Добрым и всегда готовым помочь, преданным. Что ещё нужно? Фридерик слабо улыбнулся: ничего. Ему тоже должно быть очень хорошо, раз у него есть Ференц.       А есть ли?       Ференц уже успел стать отцом, Ференц был вечно занят, и Фридерику время уделял не всегда, но при этом Шопен понимал: он получает столько, сколько должен получать друг. Кажется, просить о большем, мечтать — уже бессовестно, но Шопен не мог с собой совладать. Ему хотелось, чтобы нашлись минуты, когда Ференц принадлежал бы только ему. Ни Мари, ни публике, ни музыке, а ему.       Была ли это любовь?       Фридерик не знал. Он был влюблён, и ему это дорого обошлось, он боялся обжечься вновь и остаться один, вновь мучиться, горевать. Он зарёкся чувствовать, но с Ференцем всё вышло так легко, само собой, что Шопен не уследил, не заметил, а когда всё стало ясно, то отступать оказалось уже некуда.       Так была ли это любовь?       Рядом с Листом Шопену было ужасно тепло и славно, рядом с ним хотелось радоваться и жить, Фридерик понимал, что не хочет с Ференцем расставаться и нарочито долго прощался, не желая отпускать. Фридерик понимал, что он хочет просто никуда Ференца не отпускать, что это его Ференц, его. Фридерик понимал, что переживает, когда Ференц грустит, что готов отдать ему всё, лишь бы он улыбнулся. Что же это?       Фридерик мог врать себе сколько угодно, но слишком хорошо понимал: это и есть она самая, всепоглощающая, нежная, сдерживающая разрывающий грудь кашель. Любовь, да. Привязанность, симпатия, влечение — всё это поддерживало Шопена, ради этого он просыпался каждое утро. А Ференц… Господи, что он скажет, если обо всём этом узнает? Он обидится, отвергнет, не иначе. Ференц же…       Но додумать Фридерик не успел. Лист остановился, вновь сбивчиво извинился, робко замолчал, а потом вдруг развернулся к Шопену, взволнованно закусил губу.       — Я… Вы простите, что я остановил игру. Я… Помните, в салоне у мадам Барналь люди спорили, у кого пальцы длиннее. Вы сейчас взяли аккорд… И я подумал, что всё-таки у вас. Это так глупо, простите, что я вообще об этом заговорил, но… Эта мысль не даёт мне покоя, — быстро заговорил Ференц странным полушёпотом, нервно постукивая тонкой ладонью по клавишам.       — Д-да? — Фридерик ничего подобного не ожидал, вздрогнул, смущённо улыбнулся. — Ну… Нет, это правда интересно, не стесняйтесь, — поспешно добавил он. — Так вот… Знаете, мы можем проверить, почему нет? Вы позволите? — Несмело взял за руку. — Ференц?       — Конечно, — медленно кивнул Лист, наблюдая, как Шопен прикладывает свои пальцы к его, двигает руку чуть вниз, чтобы было ровно, внимательно смотрит.       — Кажется, ваши немного длиннее, — пробормотал Фридерик.       — Интересно… Я думал, ваши, — честно признался Ференц. — Но такие аккорды. Я не умею, признаться, я…       — Я придумал особое приспособление ещё ребёнком, чтобы возможно было играть то, что играли взрослые музыканты, — смутился Шопен. — Безумно, не правда ли?       Вместо ответа Лист переплёл его пальцы со своими, ласково поглаживая, затем робко, нерешительно, едва весомо взял за вторую руку и нежно поцеловал. Фридерик часто дышал, неловко отвечая, не верил в происходящее. Это же… Это…       — Я говорить начал, чтобы… Вы понимаете. Просто… А как иначе? Вот я и… Глупо это всё, верно? — как-то смущённо произнёс Ференц, прижимая его к себе.       Фридерик только покачал головой и поцеловал уже сам, путаясь в волосах Листа и счастливо улыбаясь.