***
Генри ни больше, ни меньше — эффект бабочки для Патрика. Он — замученные-заботливые отцовские глаза, но Патрик с молочными зубами взращивал мысль о том, что от отца принимать нужно нечто другое, и явно не заботу: приходится щелкать челюстью при открытии рта тихо, храня общий детский секрет на ободранных коленях и ободранной-искалеченной психике. Отец говорил ласково настолько, что хотелось ласку сглотнуть громко и безвинно смотреть в глаза, чувствовать, как разливалось тепло; Барт говорит очень больно: тихо выскабливает путь к сердцу, лечит одним бархатом голоса, и сам отталкивает — ранение ножевое. Патрику хотелось быть жертвой аборта буквально: эффект бабочки — умрет раньше, чем придется умирать под нависшей над ним бетонным блоком тушей жизни; упадет — размозжит хрупкое тело, потом по асфальту соскребать. Патрик жертвой аборта не становится, не становится и выкидышем; детство кончается под тушей лидера футбольного клуба, и глаза — на мокром месте, по-волевому сдержавшие слезы — отследили, как отскребают от асфальта молочные зубы в память об отце.***
Генри не идет на похороны коллеги; ему хотелось бы оправдаться тем, что страшно — смотрел в живые глаза еще — едва ли, совсем потускневшие были, видел один только раз, мельком, — и видеть закрытые веки в гробу. Барт хочет оправдаться собственным страхом, но все, что его пугает — отражение в стекле на черно-белой поверхности фотографии, которой Барт забавно-болезненно усмехнулся; но извращенное желание посмотреть, как закатились мертвые глаза, и на их слизистой найти оправдание собственным желаниям полностью противоречило педагогической этике. Генри не шел на похороны, но черенок лопаты протянул Патрику, мол, копай. Патрик забавно усмехнулся, мол, зачем? Он смоет ошметки эмбриона в унитаз: легче убеждать себя, что большего не достоин, чем вскопать неблагодарную почву. Патрик думает о том, что не дай бы Бог встретиться больными глазами, больным сознанием с выцветшими зелеными радужками, но одновременно скользит взглядом от уголка до уголка глаза, и интереса — отцовского — не находит, находит только безграничную жалость — аморфную, едва ли знакомую, едва ли которой Патрик достоин. Он принимает заботу только тогда, когда его за подбородок берут — мол, бедный Йорик, — заставляют взять. Патрик принимает заботу на лицо и только тогда, когда его заставляют. Генри насыпает заботу в миску на полу и уже не ждет Патрика на лекциях: его право, но жалость Барта.***
Ничего не происходит, и ничто не толкает к необратимому. Лица — отразившие выраженную-усталую печаль — окрашиваются в обыденный серый светом приоткрытого окна. Уличная весна не трогает небьющееся сердце, и руки — тщедушные-прохладные, затянутые в сетку вен — тянутся к впалым щекам земного-чистого Рая. Чистый Рай не принимает грязь Патрика, и только терпит покорно-блаженно грязные руки на прутьях ворот; тот и развращенно по всей длине прута облизал бы, но врата не терпят его ослабевший-дешевый разврат. Генри убирает руки, подступившие близко, и болезненно отзывается в сердце утробный крик; аборт — убийство. Последний вдох — до отчаяния — Патрика выкладывает дорогу в Ад благими намерениями. И тогда Рай не принимает мертвых детей; их принимают гнилые бордели.я умру в следующий понедельник, мальчик явно не туда полез.