Анна

      Её зовут Анна, она из Люблина (сказала мне только, что приехала оттуда; я и не знаю, где она родилась). Ей нравятся поезда, и она не знает русского; ещё она очень влюбчивая. Мы прожили вместе два месяца — а потом слово за слово, мы друг друга не поняли, и она уехала куда-то снова. Не то чтобы я не ожидала, что когда-нибудь она так сделает. Да, не то чтобы.       У неё вся спина в татуировках, часть рёбер, шея и запястья. Часть из них она помнит, как сделала, часть из них явно, говорит она, сделали ей её пассии, часть будто выступила на ней сама — от любви. Каждая татуировка — это человек.       У неё тысяча историй о каждом из них, и тысяча ассоциаций с ними.       Я нажимаю ей на плечо; там простым круглым шрифтом написано «Юон» — это фамилия художника двадцатого века. Она не знает, что это такое, но смеётся:       — А! Там написано что-то. Я не знаю, как это читается (тут я произношу фамилию для неё; она делает круглые глаза, хлопает в ладоши и начинает будто светиться изнутри; потом продолжает). Мне сделала её девушка — такая девушка! — ты не знаешь её... Так вот, она художница, кажется, из такой страны, я и не знала, что это страна, и не произнесу, там окончание на «тан», что-то такое... Какие у неё глаза были! Она рисует, так хорошо рисует...       Мне кажется, люди, выступай она перед народом, сказали бы, что она не умеет рассказывать. Пока она говорит, у неё срывается голос, и глаза блестят, и мысли скачут оттого, что она в полном восторге от любой своей истории. Она умеет говорить — мне кажется, что умеет, — она умеет говорить так, что мне самой кажется, будто я видела все её истории вживую, и чувствовала всё то, что она говорит.       Я не знаю, что происходило в любой из её историй, но мне кажется, что суть каждой из них не в этом, а в чувстве в её голосе и в образе на её теле. А уж это-то я помню лучше, чем что-то ещё.       Мы поэтому и расстались. Я всегда любила её истории больше, чем прочие вещи, и внимания обращала на них больше. Ей это не нравилось. Ей это так не нравилось! Почему-то она не могла сказать об этом — то ли потому, что мы говорили на разных языках, то ли потому, что я привыкла к её историям и в голосе её слышала не слова, а образы — то, что сама хотела.       Я пряталась в её плечо и слушала, и представляла — эмоции, причин которых я не знала, казались мне лучше и важнее слов. Анна сначала, смеясь, называла меня прячущей голову птичкой — да и потом называла, только совсем перестала смеяться, иногда улыбалась только, но совсем грустно. Когда прятала от меня взгляд и посмеивалась, что сама теперь, как я, как птичка.       Что грустно совсем — я только потом поняла, тогда же, когда поняла, что она от меня устала. Что уехала она из-за того, что мне в ней нравилось… нет. Из-за того, что мне в своей реакции не неё нравилось.       К чему это я. Она недавно прислала мне письмо — самый обычный имейл, никаких открыток или романтичных надушенных посланий. Не знаю, где она достала мою почту, и когда успела завести свою, тоже не знаю; я помню, она всегда страдала, что у неё её нет.       В том письме фотография. Я точно знаю, что это она, Анна, — её руки я узнала бы где угодно. Ну, или нет. У неё на руках теперь много нового — а на фотографии среди этого всего птица со спрятанной под крыло головой, и в письме подпись: «это ты».       Я точно знаю, что это она.