Африканский гром

Est mollis flamma medullas intere, Et tacitum vivit sub pectore vulnus.* Publius Vergilius Maro И когда друг друга проклинали В страсти, раскаленной добела, Оба мы еще не понимали, Как земля для двух людей мала. И что память яростная мучит, Пытка сильных – огненный недуг! И в ночи бездонной сердце учит Спрашивать: о, где ушедший друг? Анна Андреевна Горенко

О горе, горе тебе, Дидона! Горе, легковерная, горе, побеждённая! Сражённая – без битвы. Вот она, любовь вдовы, чем обернулась для меня – ненавистью. Слабость – крушением. Вера – проклятием. Вот для чего стоило подарить сердце троянцу – чтобы оно было растоптано заживо! Но разве растоптано? Разве хватило тебе, Эней, смелости поднять руку на моё чувство? Нет же, ты молча, словно что-то разумеющееся само собой, принял дар, как берут контрибуцию, а потом всё так же молча повернулся к нему спиной! Уверяя, что не забудешь Элиссу, потрудился ли ты её запомнить? Ту, что приняла тебя и всё твоё войско в свой город, ту, что, будучи царицей, пренебрегла благом своего народа, ту, кто махнула рукой на память и честь предательски убитого мужа, ту, которая под ноги пришельцу уронила гордость, – дарданец, ты уже забыл её! Но скажи, Дидона: кто, кроме тебя, мог распорядиться твоим сердцем? Я, я сама этими самыми руками подарила его, отдала, отреклась – и что же? Горе побеждённой! Я приняла тебя в несчастии, Дарданид, – ты в благополучии всадил мне кинжал под лопатку. О вероломный! Как много нужно сил и времени, чтобы окрепла любовь! Как мало нужно для ненависти! Сколь ничтожного достаточно усилия, чтобы заставить мучиться! Ещё меньшего – чтобы заставить мучиться женщину. Необходимое, чтобы заставить мучиться полюбившую, поверившую женщину, я не назову даже усилием – не тяжелее щелчка пальцев этот труд. Твой труд, о троянец. Трижды, четырежды проклят час, когда твой корабль коснулся моего берега. О бессмертные! О Юпитер Всеблагой, как не увидела я в этом человеке – зверя, на этом лице – оскал, за этой маской – хищный, беспощадный взор, под этой личиной – уродливую истину?! О всемогущие олимпийцы, неужто так мало я пережила измен, неужто так мало я ощутила боли, неужто так немного я увидела предателей, чтобы не распознать ещё одного? Видно, это мой фатум: только научившись обходить Сцилл, угодить в лапы к Харибде! Угодить? Да ведь я сама к ней, не заподозрив подвоха, бросилась прямо с берега! И никто, никто не разубедил, не удержал за руку – но разве может образумить зачарованного Сиренами такой же сбитый с толку его товарищ? Нет, Элисса, не ищи себе оправданий: ты одна виновна в своей любви. О преступное чувство! О бессердечное! О горе, горе побеждённой! А рана под грудью всё так же не даёт покоя, и кости, снедаемые огнём привязанности, теперь чернеют от пламени ненависти, и гремит, гремит в висках затаённое проклятие, и бушует кровь, и рыдает забытое, брошенное сердце. Есть ли жестокость страшней? Есть ли равнодушие губительнее твоего, Эней? Есть ли бездушие холодней троянского? И это тот, кто вынес из пылающего Пергама отца на своих плечах! И это тот, кого щадит судьба и благословили боги! За что? – спрошу я, попранная и осмеянная, и да вторит мне голос моего народа! Отчего так счастлив и беззаботен ты, подлый, двуличный дарданец? Оттого, что мать твоя – Венера? Но я не верю тебе, о вероломный, ибо не может быть сыном богини – демон, великой – ничтожество, прекраснейшей – чудовище! Разве способно совершенство произвести на свет презренное убожество?! Разве можешь ты, неверный, быть сыном непревзойдённой богини? Но к кому, к кому я взываю! Опомнись, Дидона: сама Венера так же верна и милосердна, как её сыновья – Эней и Купидон. Не так ли это? У кого же ты, наивная, просишь пощады, когда в крови его течёт что угодно, только не великодушие! Горе! Горе тебе, о побеждённая! Сражённая – без битвы, собственным своим легковерием! Кто, кроме меня, перед врагом бросал щит на землю, и кто, кроме меня, не мог вовремя отличить друга от врага, узреть его – в ком? – в скитальце, в обессилевшем страннике, в обездоленном просителе! Так вот зачем живут обездоленные люди: становясь счастливыми, они перестают быть людьми, и Эней – ярчайший тому пример! О я несчастная! Зачем к этому троянцу во мне пробудилась жалость? О, зачем из жалости выросла любовь? А сердце трепещет и рвётся, рвётся к нему, на север, к нему, в Италию, к нему, хоть во самый Флегетон! И растекается жар невидимого и потому нестерпимого огня по венам, и ни на минуту не утихает в ушах безудержное проклятие, и мир, ставший вдруг декорацией – а был ли он реальностью? – трещит и расползается по швам, а в трещинах его – всё то же пламя, всё та же ненависть. Горе побеждённой – так горе же и тебе, о победитель! Чего стоит твой триумф над сдавшейся добровольно? Заключив перемирие, ты, Эней, вынимаешь из ножен гладиус – гладиус? нет! отравленную булавку! – остановись! Перед тобою на коленях вдова, гордячка, царица, наконец, и она перед тобою уже никто, как сама того пожелала в день, которого не должно было быть – в день твоего приезда, и она перед тобою в мольбе – постоянства ли я прошу, чуждого сыну Киприды? Веры ли, распятой илионскими руками? Жалости, незнакомой душам пергамским? Но нет, нет! Желая масла, не срывают винограда, и этому ты успел меня научить. Что толку требовать невозможное от того, кто не согласен на выполнимое? Я прошу жалкой отсрочки, я прошу повременить, о неудержимый, с отъездом, я прошу дождаться попутного ветра, я прошу последней, хоть и вынужденной, милости – я прошу покориться судьбе, но благоразумно, осознанно, я прошу не безумствовать, я прошу позволить мне понять, что есть покой! Но троянец превыше и безумствия и покоя. Когда же, Эней, стала тебе безразлична моя душа – моя? подаренная тебе! – когда же ты отвернулся от меня, как от прокажённой, когда же поселилось в тебе равнодушие? Я отвечу: оно жило всегда и останется впредь в этом сухом, бесчеловечном существе! С холодной улыбкой напоил ты ядом Дидону, и, глядя на мои судороги, с таким же холодом на устах отнимаешь противоядие – а я, немощная, не могу до него дотянуться! И пальцы, леденея, сжимаются в молящем жесте, не в силах притронуться к спасительному кубку, и искрится под грудью всепожирающий огонь, и подкашиваются ноги, и рабски сгибается спина, и в висках грохочет роковое, оглушительное проклятие… И я не слышу ничего, кроме властного, громыхающего в моих ушах голоса, и голос взывает к Немезиде – а может, передаёт её слова – и стенает: виновен! И душно, душно, и губы кривятся в постыдной, но дарующей такую живую надежду мольбе, и зачёрпывают пустоту костнеющие руки, и взрываются неизмеримой болью виски. А знаешь ли, Дарданид, что горше всего? Что надежда слишком живая. Расслабленному, мёртвому, застывшему нипочём огни и мечи – борющемуся и страдающему любая ссадина как рваная рана. А вера моя, Эней! Вера моя, наивная, мучительная, а всё ещё дышащая – и ведь только такую можно растворить в предательстве, разбить, разломать! Так ли это, о вероломный? Горе, о горе тебе, побеждённая! Почему только сейчас узрела я лицо этого нечеловека? За что, Фортуна, вырыла ты мне при жизни могилу, за что, Венера, ослепила ты меня, за что ты, троянец, подтолкнул меня к обрыву? И отчего только нынче заметила я своё падение? Только теперь ты скорбишь о его злодеяньях, Дидона? Где же была трезвость твоего разума, куда делось твоё сознание, в каких закоулках души заблудилась твоя гордость – а память! Память, память, единственное, что сохраняло тебя на плаву, память о муже, память о любви, память о счастии, память, единственная опора кого бы то ни было в старости и младенчестве, память, единственный якорь постоянства, память, единственный парус вдохновения, память, единственный стержень, скреплявший хрупкое твоё, неуверенное бытие – от памяти ты отреклась, Элисса, и, лишившись её, рассыпалась в прах! Но почему, почему только сейчас задумываешься ты, царица, о своей участи? Поздно! Поздно поливать сожжённую лозу! Поздно склеивать растоптанную в порошок глину амфоры! Поздно пересыпать песок в разбитые часы – Хронос не остановится собирать осколки! Осколки души. Осколки поруганной веры… И задыхается Дидона, и воздух не такой, как прежде, а тяжёлый, затхлый, горячий, словно отлитый из какой-то прозрачной меди, и давит, давит на грудь неисправимость собственной вины, и ещё сильнее изнутри раздирает душу горечь ошибки, и плещется в испепелённом сердце отравленная изменой кровь, и в висках – беспощадный, усиливающийся гром, и то ли свой, то ли вовсе незнакомый голос невыразимо громко шепчет: «Горе! Горе, о побеждённая!» Горе, о победитель! Поздно, бесконечно поздно скорбеть об утраченном, поздно молить о пощаде, поздно пытаться излечить веру и воскресить любовь – не опаздывает одно только мщение. И да свершится же оно! Пускай я изувечена и забыта, но пущенная стрела настигает после и охотника, и зовётся это правосудием – и твоя, Эней, судьба станет зеркалом моей! Ибо на очах Юстиции повязка, и весы в её руках не покачнёт ни злато, ни родство, и не знает снисхождения божественный меч! Так отчего бы мне не ответить тебе ненавистью на предательство, когда ты ответил предательством на любовь! И не могу ли я, царица, умертвить весь твой лагерь и сына твоего Аскания – а разве чувство моё не порождено точно так же тобой? И почему не поджечь мне твои, Эней, корабли, не уничтожить, не развеять по ветру последнее пристанище убегающего – от кого? женщины! – как ты развеял мою веру? Беги же, несчастный, беги от разгневанной Эринии, пробуждённой твоим лицемерием в тихом человеке! Всегда ли тихом? – нет, утихнувшем – для тебя, покорившемся – тебе, сложившем оружие – в твои ножны! Так чьим же ты меня поразил? Смотри, троянец: кроткий птенец превращается в грифона, котёнок вырастает в химеру, и нет и не будет пощады тебе, о фокусник! Гори, гори, илионская трирема, гори, моя распятая надежда, гори, раненая, но не добитая вера, гори, окровавленная привязанность, гори, обескровленное отчуждение! Гори и ты, Дидона, от раздутого пожара! Гори, Эней, от высеченной искры!.. Но нет же, остановись, безумная… Погоди! Взгляни, карфагенянка: якоря подняты, паруса расправлены, и волны спешат унести, скрыть, спасти того, кто сам не умеет спасать – только губить. Вода помогает тому, кто есть воплощение пламени! Нет, стой на месте, Элисса, слабы твои руки, и не усилит их негодование, скудны твои мысли о мести, и не обогатит их мудрость, растерянная и забытая; тих, как сама того захотела, твой голос, и гром его не укрепит, не разнесёт, не возвысит, и ты одна – а ты всегда теперь одна! – услышишь грозовое и нещадное: «Виновен!» И мечется Дидона по дворцу, и душно, и жарко, и горько ей, великой царице, в один миг обращённой в ничто, и сердце не может смириться с изменой и захлёбывается, и жаждет крови – той, иной крови, крови дарданца, – и пальцы всё так же леденеют, и всё та же боль пеленает её в опаляющий саван, и торжественно и страшно громыхает в висках проклятие… Нет, побеждённая, забудь о мести, не так ты сильна, чтобы постоять за брошенное тело и растоптанную в дьявольской чечётке душу. Но ты не одна! Нет, не одна основательница города, нет, не одна правительница своего народа, не одна Элисса! Пускай осудят и отвернутся современники – но да вспомнят потомки! Как свойственно людям поднимать со дна Леты и оплачивать старые долги – и ты оплатишь свой сполна, о вероломный. О, ты унёс свою шкуру, но оставил в плену правнуков! Поступок, воистину достойный того, кто ударяет мечом коленопреклонённого – нет! коленопреклонённую! Жди, о победитель, и настанет час, когда из останков изничтоженных тобою вышагнет мститель, пророк и судия – Юстиция отдаст ему свои весы, а Немезида – меч! И начнётся пора отмщения, и солнце зайдёт, не пожелав озарять колесницей своей твой проклятый народ, и величие, дарованное богами, будет попрано человеческой ногой! И пламя охватит дома, и земля оросится не дождём, но кровью, и ни клочка на ней не останется для бегущего, и не будет оправдан осуждённый, и не дрогнет палач… Какого бы ты ни воздвиг себе, троянец, колосса, – помни: страдание есть шаткая основа; страдания невинных суть зыбучий песок! Не удивляйся же, Эней, когда под народом твоим разверзнется бездна, и не ропщи, если Италию сменит Эреб! …и не сомневайся: разверзнется. Разверзнется и поглотит триумфатора, гордящегося победой над безоружным. Так вышагни же, потомок, приди, о справедливый, восстань, гневное дитя осмеянных предков! Смотри: бездушие отворачивается от любви, хитрость обругивает веру, трусливость потешается над жертвенностью! Зачем? Низачем, о беспристрастный, ибо незачем мужчине бежать от женщины, незачем могуществу осушать источник своей силы, незачем возвысившемуся забрасывать камнями того, – того? ту! – ту, на чьи плечи он встал, не в силах сам дотянуться до вершины, незачем змее, отогретой за пазухой, давать Эзопу повод для басни, незачем нищему, получив просимое, плевать в руку подающего, – но разве подлость и злоба нуждаются в причине? «Да!» - думала я, подставляя плечи и протягивая руку. О наивная! Взвалившая на себя не только чужие беды, но и пергамскую благодарность! Любуйся же, мститель, этой благодарностью, и не пытайся сдержать ярость! Мы оба с тобой знаем, что никакая плотина не сдержит Нила в половодье – твоя душа есть бушующее Понтийское море. И да постигнет праведный шторм бессердечных, и да возненавидишь ты бесчеловечных с детства, и да поклянёшься не выпускать из рук карающего меча, и да останешься врагом безбожников до смерти – до смерти? нет, по-спартански – до победы! Внемли мне, успешной несчастливице, мудрой безумице, чья красота оттолкнута, а величие вызывает гримасу превосходства, внемли и знай: твой гнев – гнев, а не злоба – имеет право на бытие, твой гнев обязан разгореться. Пылай же, потомок, как пылает моё сердце, греми, потрясая и Гею и Олимп, как гремит у меня в висках, и не похолодеют ли, объятые Деймосом, виновные, как мои оледенелые пальцы? И душно во дворце, душно, и хочется бежать по пятам и падать на колени – вот только уже не перед кем, и жгучая кровь, замирая, усиливает огонь и растравляет рану – там, внутри, между рёбрами, и гремит в висках, гремит, может, один, а может, тьма тартарианских голосов, и этот гром ослепляет и оглушает, и нет, нет конца полёту сорвавшейся в бездонную пропасть… Но столкнувший тебя, Дидона, и сам однажды заметит, что уходит земля из-под ног его, и вместе с краем губительной бездны, вырытой тем самым щелчком пальцев, вслед за побеждённой охватит ужас падения и победителя. Крепись же, о потомок, ибо в деснице твоей благороднейшая из нош – справедливость. Так свершится же возмездие! Иди, беспощадный не по прихоти, а по долгу, и провозгласи всему миру судьбу, неизбежно постигающую предателя, и повтори глас преданной пророчицы – так, чтобы глухой услышал и мёртвый узнал: виновен! – и, произнеся приговор и осудив, помни, что ты есть судия и палач – и не знает палач промедления! За спиной твоей Марс, Минерва и Юстиция, и ни сила, ни хитрость, ни богатство не то что не оградят – незаметны будут среди сияния доблести и справедливости – той самой, к которой напрасно взывала я и которая при рождении сделается верной спутницей тебе! Крепись же, непобедимый, и – в путь, туда, где скрывается тщеславие, туда, где насмехается над всей подлунной лицемерие, туда, где на жалкие минуты воздвигнут Энеев колосс: покачни его – и он рассыплется в прах. Срывай же маски, потомок, с тех, кто до сих пор путает жизнь с театром, и да познает зритель, каково стоять на арене! Разве способно обмануть тебя лукавство, разжалобить – притворство, оправдаться в глазах твоих – ложь? Разве карающую длань остановит штормовое море и снежные Альпы?! Горе, горе тебе, о победитель, принесёт непобедимый, и оглушающий гром расколет итальянское небо, и похолодеют сердца твоих сограждан, и забьётся в силках безысходности напрасная надежда, и с ухмылкой бросит оценивающий взгляд Харон, и не замолкнет ни на минуту голос Немезиды в проклятых висках… Но всё это потом, а сейчас – не забывай, Дидона! – сейчас ты побеждена. Сейчас – холод и пустота разделяют твоё постыдное одиночество, ибо ты брошена, осмеяна и попрана, и некому ответить на насмешки троянца и безжалостность судьбы, и костенеющие пальцы судорожно сжимаются, и полыхает сердце, и рыдает в нём безумная ненависть, и мерещатся в неосвещённых углах Фурии, и в висках невыносимый, сводящий с ума, громыхающий с жестокостью, присущей одному Плутону, разъярённый голос… И некуда, некуда деваться от уготовленной Фортуной участи. И душно, душно, как перед грозой, хотя гроза разразилась уже давно. И взгляд царицы останавливается вдруг на рукояти подаренного им – им, Энеем, им, ненавистным и любимым, им, забывшим и незабытым, – меча... Не забывай, Дидона: ты побеждена. И – горе! Горе побеждённой!.. __________________________________ * Тончайший пламень снедает самые кости, и живёт под грудью тайная рана (лат.) – Публий Вергилий Марон, «Энеида».