А вам, котики...

«А вам, уроды, ничего не достанется», жизнерадостно говорил он, и — да ладно, ма, что они понимают, им интонацию подавай, не смысл. Она только охала с укоризной, головой качала, наклонялась погладить ненароком — шутит он, шутит, мелкие; а котики шипели и уворачивались, все трое — разноцветных, что твоя вышитая шаль. «Ничего, ничего, не покормим больше», напевал сын, перебрасывая из руки в руку пакет сухариков — гадость та еще, котикам вот вредно, отчего к себе-то не применяет, — и подмигивая старшему песочно-золотому: что, съел? Съел. Ха-ха. «Диета, ты ж понимаешь», — а это уже ей, вполголоса, как бы извиняясь; уже после того, как в мерном стакане взвесил ровно столько грамм этого новомодного сухого корма, сколько советовал врач. Раньше-то кормили, чем найдется, и до отвала — и ничего, до пятнадцати лет все жили; но это она ворчала так, больше по привычке. Котики сметали всё мигом, разевали пахучие пастьки в недоуменном: «Ме-е-е?» — и все лезли под руки, пока она перемывала миски. Щелкали зубками — ну не сердитесь, маленькие, вы ведь чего?.. — и норовили цапнуть за палец, а сын опять веселел и щелкал их по влажным носам. Все руки в царапках — играют, ма, одна морока обстригать, вот когтеточка в углу. «Голодные», — вздыхала, когда бросались ей под ноги, кучей-малой рябящей, только завидев сумку — и сын опять с улыбкой быстро прятал мясо-молочку по холодильникам, пока она сбрасывала со стола — ладонями, не тряпкой, жалко же живность — шестерку шуршащих лап. А вот сейчас стоит — и не кричит отчего-то, хотя не сползает на пол только благодаря косяку. Мясной, по деревенскому детству смутно знакомый запах бьет в ноздри, а сын лежит на диване, безжизненно свесив руку, а за фалангу среднего пальца тянут мелкие зубки — вот-вот, и оторвут уж совсем. И носа у него нет, и край распяленного рта съехал вниз, а от красно-рваного горла поднимает голову младшая серая кошечка — и облизывает мордочку языком.