Ljubav

Только Иван Ракитич и Ваня Боснич знали, насколько на самом деле Лука Модрич не переносит прикосновения к своему телу вне футбола. Одно дело — на поле, где он щедро получал и не менее щедро дарил касания: сокомандникам, соперникам, тренерскому штабу. И совсем другое — за пределами стадионов и тренировочных баз. Иван заметил это еще в две тысячи восьмом, в свой первый сезон в сборной. На выходе с базы игроков ждали болельщики с обычными просьбами дать автограф и сфотографироваться. Иван обратил внимание, что Лука, приобнимая болельщицу для фотографии, еле заметно поморщился. На вопросительный взгляд — «Что не так?» — тот лишь пожал плечами. Потом Иван замечал это постоянно: такой тактильный на поле, вне него Лука крайне нервно реагировал на любые попытки прикоснуться к нему. Иван принял правила игры и старался даже во время матчей не злоупотреблять возможностью обнять Модрича. Хотя тянуло это сделать — до дрожи в пальцах и сбитого дыхания. Обнимая Луку, Иван каждый раз чувствовал, что обнимает тот единственный огонь, который способен сделать из глиняных големов живых людей. Прикосновение пальцами к волосам — и по руке бежало пламя, давало силы дожить до конца матча. Легкий мазок рукой по плечу — и сердце наполнялось ликованием и животной яростью. Объятия — и Ивану казалось, что он готов взлететь в небо и сокрушить эту землю. Лука рассыпал то ли щедрые искры Благодатного огня, то ли искры Адского пламени. Огонь горел внутри Луки. И Иван прекрасно понимал тех, кто хотел как можно чаще прикасаться к этому огню. Иногда бывали и дни, когда Лука отдавал весь огонь другим, не оставляя себе ничего. Тогда Иван мог видеть, краем сознания, периферийным зрением, шестым чувством полузащитника замечал, как от сгоревшего до головешек Луки поднимаются в небо темные струйки дыма. В такие моменты он мог сделать только одно: постараться поддержать Луку, передать ему часть своего огня. Пусть это были мелочи, крохи, даже не искры, преддверие искр — но хоть что-то! Впервые струйки дыма от Луки Иван увидел после злополучного матча против Испании в третьем туре Евро-2012. Гол Наваса — непонятный, немыслимый, из офсайда! Жаль, не было ВАРа! — похоронил шансы Хорватии на выход из группы. В раздевалке царило уныние. Иван, откинувшись на шкафчик, наблюдал, как игроки один за другим, даже не понимая, что делают, подходили к Луке. Прикасались к плечам, волосам, шее… И с каждым прикосновением Лука все гас и гас. Лицо посерело, стали глубже морщины, еле заметно задрожали пальцы. Иван удержался. Не подошел. Не посмел забирать — последнее. Только в автобусе, сев рядом с Лукой, старательно не прикасаясь к его коже, просил Господа, чтобы Он передал часть огня самого Ивана — Луке. Когда они подъехали к гостинице, Лука уже был похож на человека. Иван не знал, есть ли в этом заслуга его молитв. Они ничего не сказали друг другу. Во всяком случае, вслух. Спросить напрямую, почему Лука такой пламенный, Иван осмелился лишь однажды. Как-то вечером, когда они устроили семейные посиделки на четверых. — Просто он сам — огонь, — улыбаясь, подтвердила предположения Ивана Ваня Боснич, легко и непринужденно принявшая Ракету, а позже и Ракель, в круг близких. — Огонь зажигает других, но если поджигать других слишком часто, самому не останется ни искры. — К тому же, раз уж мой организм так функционирует, я, по крайней мере, хочу сам выбирать, с кем и когда делиться этим огнем, — проворчал Лука. — Так поэтому у тебя на теле нет ни одной татуировки? — уточнила Ракель. — Ну да. Татуировщик будет прикасаться к коже, долго, постоянно. Я же сойду с ума в процессе. Иван боялся, что однажды Лука сожжет себя дотла. К счастью — быть может, помогали Ивановы молитвы? — этого не происходило. Иногда огонь внутри Луки пытался пожрать его самого. Огонь нельзя просто запереть внутри одного человека, ему требовался выход. Если Лука получал травму и не мог выходить на поле, огонь внутри него разгорался до невероятных масштабов, грозя уничтожить и самого Луку, и любого, кто окажется рядом. Терпеть Луку в такие периоды удавалось, да и то не всегда, только Ване и ему, Ивану. Сценарий всегда был один и тот же: Лука держался, сколько мог, но в один момент превращался в огненный смерч. И ни Ваня, ни Иван никогда не могли угадать, что станет той самой последней каплей, после которой Лука разругается с кем-то из них насмерть, набросится на физиотерапевта или набьет кому-нибудь морду. «Я боюсь, он однажды совершит что-то непоправимое, причем с собой», — сказала Ивану как-то Ваня. Впервые она не смогла сама справиться с этой бездной и позвонила Ивану в две тысячи четырнадцатом, через неделю после того, как врачи «Реала» вынесли однозначный вердикт: разрыв мышцы левого бедра, полученный Лукой во время матча Хорватии против Италии, не позволит ему играть минимум три месяца. — Он сведет меня с ума, — сказала она, и в ее голосе Иван услышал усталость. — Я больше не могу и не хочу находиться с ним в одном пространстве, — сказала она, и в ее голосе Иван услышал безнадежность. — Пожалуйста, приезжай. Может, хоть ты с ним справишься, — сказала она, и Иван больше не слушал. Он был нужен Луке. С тех пор он старался не ждать, пока Лука начнет взрываться. Он приезжал в небольшую квартиру, которую Лука снял, чтобы было, куда сбежать до того, как он начнет быть опасным для других. Разговаривал, терпел колкости, сцеловывал яростные слезы, становился спарринг-партнером. Позволял выпустить пламя наружу. Был той водой, которая требуется, чтобы притушить пожар. Иван знал, что так все и будет, еще когда вслед уходящему с поля с травмой Луке неслись крики фанатов Уэльса: «Ты просто дерьмовая копия Джо Аллена!» Смутные надежды, что все обойдется — врачи обещали: три-четыре дня, и Модрич будет в порядке! — похоронила смска от Вани. «Врачи говорят, к «Галатасараю» не восстановится» «Приедем с Ракель послезавтра», — тут же ответил Иван. «Он будет там же, где обычно» Они приехали в Мадрид к вечеру. Разгорался закат, расцвечивая небо в ало-оранжевый с золотыми прожилками. Оставив Ракель с Ваней (Ракель коротко кивнула, провожая его: «Удачи!», Ваня только вздохнула, обнимая подругу), Иван поехал к Луке. Он хорошо знал эту квартиру на улице Сан Реституто: небольшая кухня, объединенная с гостиной, в которой из мебели были только пара старых продавленных кресел и стол; спальня, практически все пространство которой занимала кровать; белые стены, белый свет ламп, не прикрытых абажурами или плафонами. Это было идеальное место, чтобы отсидеться и невозможное — чтобы жить. Ключ повернулся в замке как всегда легко, дверь открылась без скрипа. В квартире стояла тишина — в такой тишине охотник и зверь смотрят друг на друга, прежде чем разойтись навсегда или броситься, чтобы убить друг друга. Иван принюхался. В квартире пахло чем-то знакомым и в то же время — неизвестным. Пылью, пудрой, влажной шпатлевкой — такой запах обычно бывал в ванной после того, как Ракель «приводила лицо в парадно-боевой вид». А еще почему-то — спиртом и бетадином. Уж этот запах Иван бы никогда ни с чем не спутал. Не после стольких лет в профессиональном спорте. — Боснич сказала, что я нихера не разбираюсь в современном искусстве, и Рамос даже в этом лучше меня, — Лука сидел за столом в полупустой гостинной почти обнаженный — только белое полотенце было обернуто вокруг бедер. Крутил что-то в руках. Он не поднял головы — ни у кого, кроме Ивана не было доступа в эту квартиру. «Дорогой, Серхио действительно любит современное искусство», — перевел про себя Иван. Он пригляделся и замер, боясь даже дышать. По спине предательски сползла капелька холодного пота. На столе, застеленном одноразовой пеленкой, в ряд лежали медицинские инструменты. Перчатки. Спиртовые салфетки. Бетадин. Клей для ран. Бинт. Несколько одноразовых скальпелей в полупрозрачных упаковках. В правой руке Лука держал один, уже извлеченный из пластика — в опасной близости от кожи левого предплечья. Иван понял: остатков самоконтроля Модрича еще хватило на то, чтобы все распланировать, но уже явно не хватало, чтобы не навредить себе. Иван нервно сглотнул. Спросил — одними глазами: «Зачем?!» — Современное пост-интернет искусство стремится в реальность, — спокойствие в голосе Луки могло обмануть многих, но не Ивана. Он слышал: за этим спокойствием — безумие, шипение адского пламени, грохот адской бездны. И понимал, отчетливо, как никогда: если он не удержит, Лука сорвется в нее. Темные глаза казались алыми, и Иван не мог сказать, виноваты в этом отблески заката или внутренний пожар Луки. — Многие современные художники используют в качестве красок кровь. Лука дернул головой, и Иван увидел, что рядом со стеной, практически сливаясь с ней, на мольберте стоит натянутый на раму холст. Метр на полтора. Грубый лен был небрежно загрунтован белым. «Расход акрила — 450 грамм на квадрат, если в два слоя», — всплыли из глубин подсознания Ивана воспоминания о ремонте. Но даже приблизительно прикинуть пересчет акриловой краски на кровь у него не получалось. — Я не позволю тебе это сделать, — нервно выдохнул он, делая небольшой шаг вперед. Лука смотрел внимательно, лезвие скальпеля слегка дрожало у него в пальцах. — Хорошо, — после нескольких мгновений тишины неожиданно легко согласился Лука, отводя лезвие от предплечья и вставая из-за стола. — Сделай это сам. Давай покажем ей, какое оно на самом деле, это современное искусство. Первым порывом Ивана было отказаться, развернуться и убежать из этой квартиры, где пахло еле сдерживаемой яростью, обещанием крови и смерти, еще влажным грунтом на холсте, а в глазах его лучшего друга полыхало пламя апокалипсиса. Но уйти означало предать. Не только Луку, но и что-то безумно важное в себе. «Я никогда не делал ничего подобного», — сказал он одними глазами. «Ты никогда не сделаешь ничего, что навредит мне. Только ты никогда не навредишь мне», — так же взглядом ответил Лука. — Ты. Или я, — тихо и тяжело сказал Лука и замолчал. Иван осторожно поднял руку, прикоснулся к груди Луки. Под его ладонью заходилось в рваном ритме сердце. Сто десять-сто пятнадцать ударов, недопустимо много для профессионального футболиста. Кожа Луки была обжигающе горячей, в легких клокотала еле сдерживаемая ярость, и Ивану показалось, что сейчас его ладонь расплавится, как воск. Он прикрыл глаза, пытаясь представить себе то безумие, которое ему предлагал Лука. Представить не получалось. Это все было немного слишком. Много слишком. «Только ты», — отдавалось у него в ушах биение сердца под ладонью. «Не навредишь», — шумело в голове. — Я, — сказал он двадцать секунд и целую жизнь спустя, отнимая ладонь и беря со стола пару перчаток. В ванной — у Ивана вырвался нервный смешок — был целый диспенсер антибактериального мыла. Он тщательно вымыл руки. Протер ладони и пальцы спиртовыми салфетками, натянул латексные перчатки — изнутри слегка пахнуло тальком. Так страшно как сейчас, ему еще никогда не было. Последние колебания он оставил в ванной. За ее дверью у него не было права на сомнения и неуверенность. Лука стоял обнаженный посреди комнаты, ровно под лампой. Под белым холодным светом его кожа выглядела еще светлее, чем обычно. Стоял, почти не дыша. Только бугры напряженных мышц выделялись под кожей, показывая, что Лука был собран, как хищник перед прыжком. Иван медленно обошел Луку, изучая его тело и стараясь даже краем одежды не задеть обнаженную кожу. Он десятки раз видел его, но сейчас ему надо было понять, как им обоим не сгореть, как остаться собой в этом закатном сне древнегреческой Лиссы. Отблески заката плясали на белой коже, и на мгновение Ивану почудилось, что золотистый свет нарисовал на спине Луки десятку. Такую же, как на форме Реала. Иван смотрел на нее, пока не понял все, до конца. Тогда, с Уэльсом, Лука ушел с поля задолго до конца матча. И теперь винил себя в том, что сборная не выиграла принципиальный матч. То, что произошло это из-за травмы, ничего не меняло. Пламя в душе хорватской десятки пожирало ее изнутри, не позволяло легко и непринужденно, как это бывало обычно, как он делал сотню с лишним раз до этого, воспринять ипостась клубного игрока. Лука хотел выпустить Хорватию из вен — до следующих сборов, до следующих игр за страну. Иван завершил круг, остановился напротив Луки. Он подозревал, что глаза у них сейчас одинаково безумные. Флакон бетадина будто сам ткнулся Ивану в ладонь. Медленно нанося дезинфектор на вату и начиная протирать кожу Луки, Иван продолжал его изучать. Лука ни на миг не расслабился, не стал дышать ровнее или наоборот рваней. Он так и оставался — нить в лампе накаливания, готовая перегореть от малейшего скачка напряжения в сети. Вулкан, готовый извергнуться. После бетадина пришел черед спиртовых салфеток. Иван даже порадовался, что перчатки мешают ему прикоснуться к Луке — кожа к коже. Это нарушило бы столь хрупкое равновесие между ними. Когда каждый сантиметр Луки пропах бетадином и спиртом, Иван отчетливо понял — тянуть больше нельзя. Он достал скальпель, взял его поудобнее, поднес к такому родному, хорошо знакомому плечу. — Что ж, бланко. Выпустим из тебя ватрене, — Иван не позволил эмоциям прорваться в голос. Воздух и без того звенел от напряжения нервов. Стоило зацепить — и оба свалились бы в безумие. Если бы Лука сейчас что-то ответил, он бы его убил. Иван хорошо знал, насколько прочна и в то же время тонка человеческая кожа. Сбитые колени, царапины на локтях, рваные раны на лодыжках от шипов — все это во все времена было неизбежной частью жизни любого футболиста. Он знал: чтобы выступила кровь, нужно совсем небольшое усилие. Он понимал: если Лука дернется, подастся навстречу лезвию, если у него самого задрожат руки, если хотя бы один из них не совладает с собственным телом — крови будет много, много больше, чем должно. И ни один из них никогда не сможет себе этого простить. И все же он никак не мог решиться. Никак не мог прикоснуться лезвием к коже. Он чувствовал: Лука еле сдерживается от того, чтобы придвинуть руку, насадиться на скальпель, позволяя лезвию разрезать плоть. Лука стоял, молчал, еле дыша, чтобы даже дыханием не сбить Ивана. Скальпель погрузился в плечо на полмиллиметра, не больше. Он легко, практически нежно скользил по коже, и Иван чувствовал: стоит лишь слегка отпустить контроль, и разрезана будет не только кожа, лезвие погрузится глубже, разрывая мышцы и вены… Иван вел скальпель по плечу вдоль бицепса, пока не приблизился к локтю. Тонкий разрез невозможно было увидеть, если не знать, что он есть. Он не торопясь отвел скальпель от кожи. И неожиданно ему показалось, что за секунду до того, как на коже появилась первая капля крови, из разреза к потолку поднялся легкий дымок. Кровь выступала медленно. Сначала надрез слегка вспух изнутри, потом заалел — практически по всей длине сразу. Тонкая линия крови была похожа на штрих красного фломастера. Иван еще раз убедился, что не прорезал кожу слишком глубоко и как можно незаметнее выдохнул. Потом подошел к другому плечу, также не торопясь, уверенно и спокойно повел надрез симметрично первому. Тонкие струйки крови тянулись от плечей Луки к пальцам, превращаясь на запястьях в багровую сетку. Иван видел, что двух разрезов мало. Лука так и не пошевелился, не расслабился ни на миг. «Хорошо. Я выпущу Хорватию из твоего тела», — подумал Иван. Скальпель проскользил по коже прямо над серединой бицепса. Когда-то травму именно этого места получил Вида. «Отпускай это, — про себя попросил Луку Иван. — Ты в этом не виноват. Незачем держать это в себе». Два полукруга у запястий, не касаясь тех фантастически тонких участков кожи, под которыми бился пульс в венах. Беда всех вратарей. Потом — несколько быстрых фигурных разрезов у коленей. Колени всегда были их общей болью. Надрез на бедре, старательно обходя старый шрам. Чарли, Марио. После двух разрезов прямо под ребрами Иван сделал шаг назад. Небольшие капельки крови скользили по белой коже вниз, стекали на пол, а Иван видел — дым, поднимающийся к потолку, черный чад от костров и белый дымок фимиама. «Не дыши», — приказал он Луке взглядом. И провел скальпель наискосок по груди, почти от ключицы и до центра грудины. Иван Стринич. Два разреза параллельно этому — за каждого, кто оставил сердце на чемпионате мира. «В этих линиях — мы. Отпускай. Навсегда не сможешь, да и не надо. Отпускай на пару недель хотя бы». Еще одним коротким взглядом он приказал Луке снова дышать. Медленно зашел за спину. Лука больше не мог видеть его, и сердце у Ивана защемило от ужаса и восторга. Он знал, что надо сделать, но ему потребовалось несколько секунд, чтобы взять себя в руки. Обнаженная спина под белым светом лампы, в лилово-багровом свете сумерек. Иван замер, ощущая, что сейчас они с Лукой, оба, в высшей точке кипения, в том мгновении, когда пламя превращается в плазму, а искра в молнию. Кровь, стекающая с кончиков пальцев на пол, казалась огнями святого Эльма. Скальпель погрузился в кожу прямо под левой лопаткой. Полмиллиметра. Подумав, Иван слегка усилил нажим. Вверх по диагонали и потом — резко вниз, вдоль позвоночника. Второй разрез Иван сделал справа, не позволяя себе даже вдохнуть — ровный овал от середины второй лопатки до поясницы. Отшагнул назад, смотря, как выступает кровь, как наконец расслабляются плечи, спина, ноги Луки. Ему все еще было страшно. И в то же время он поймал себя на том, что борется с желанием слизнуть капельку крови. Первобытный инстинкт, требующий напиться крови лучшего, чтобы стать таким же, как он, бушевал в крови. Скальпель выскользнул из его рук, упал на пол, нарушая тишину. Иван обошел Луку, поймал его взгляд. В темных глазах ярость сменялась спокойствием и уверенностью. Паутина алых линий больше не дымилась. Кровь превращалась в кровь. — Не хочу, чтобы огонь твоего сердца однажды погас, — прошептал Иван, завороженно глядя на получившуюся картину. — Ты — огонь моего сердца, — также шепотом ответил Лука. Его голос был хриплым, будто последний час он кричал. Лука медленно стянул перчатку с руки Ивана. И резко, с размаху, притянул его оголенную ладонь к своей груди — прямо к разрезам. Иван взвыл про себя: он чувствовал, хотя этого быть не могло, то, что сейчас чувствовал Лука. Боль, жжение от прикосновения обнаженной ладони — тальк и пот — к свежим ранам. Между пальцами тихо текли струйки крови. Не отпуская руки Ивана Лука обернулся к холсту. — Вот теперь пора, — прошептал он, разжимая пальцы. Иван не успел его остановить. Лука резко, всем телом впечатался в холст, практически обнял его, зашипел, выдыхая воздух сквозь зубы. Иван заставил себя оставаться на месте и смотреть. Когда Лука наконец отошел от холста, он увидел: хаос красных линий и пятен на белом. То ли схема игры, то ли душа сборной, отпечаталась на льняном полотне, небрежно покрытом кипенно-белым грунтом. Иван медленно подошел и сделал единственное, что было сейчас правильным. Приложил окровавленную ладонь к центру холста. — Ты — мое сердце, — тихо повторил Лука, оседая на пол. Ночью, обнимая отмытого от крови, продезинфицированного, обмазанного антисептиком и с головы до ног залитого жидким пластырем, напоенного горячим чаем и красным вином Луку — тот быстро пригрелся рядом с Иваном под теплым одеялом и заснул — Иван думал, что у получившейся картины может быть только одно название.       Ljubav