and then there were none.

Как бы ты высоко не взлетел, всегда будет что-то, что выше. Выше тебя, прочнее тебя, сильнее тебя и твоих глупых маленьких чувств. Что-то, что старо, как сам мир, что-то, что не сломить ударами кулаков и точным выстрелом в голову, оно встанет за твоей спиной, кем бы ты ни был — главой государства, богачом или солдатом, оно встанет за твоей спиной, и у тебя не останется сил ему противостоять. У тебя вообще уже не останется сил даже на то, чтобы за что-то держаться, потому что оно отнимет у тебя все — от богатства до красоты, от любви до ненависти, и останется лишь пустота и тяжелый груз ответственности на плечах. Но Джек Моррисон старался не думать об этом. У него ведь был Габриэль. Его единственный, любимый, неповторимый, родной Габриэль, с которым можно было часами говорить о чем угодно: от политики до истории, от новинок в кино до красоты лесов и величия гор; который, казалось, был готов поддержать во всем, что бы ни захотелось, который украдкой под столом брал за руку и гладил так мягко, что сердце пропускало за ударом удар, который… ох, черт, он просто был. Был с самого начала. Сначала — друг, брат, боевой товарищ, готовый прикрыть спину и вынести с поля боя. Самый верный, самый надежный, не теряющий надежду даже в самых отчаянных ситуациях и всегда готовый рискнуть собой ради других. Джек уже тогда смотрел на него, робко, незаметно, надеясь хотя бы иногда поймать чужой взгляд; маскировал истинное за приятельской улыбкой и похлопыванием по плечу, за приглашением вместе выпить и безразличным «Все равно уже поздно, может, заночуешь у меня?» Ана, конечно, с самого начала все знала и по-доброму ухмылялась, глядя на нелепые попытки притвориться равнодушным, но не осуждала и не смеялась — Джек был благодарен ей до сих пор. Было не так уж и тяжело, не так уж и сложно, проще, чем в любовных романах и романтических комедиях- не так уж и непривычно оказалось безответно любить, всего лишь порой сладкой болью что-то отзывалось внутри, всего лишь порой казалось, что падал, а секундой позже — что воспарил в небеса, ничего сложного, если присмотреться. Труднее было потом, когда выяснилось, что не так уж и безответно, и пришлось заново выстраивать все по кусочкам. Первое свидание вышло провальным. В выбранном ресторане готовили отвратно, подвыпившая компания за соседним столиком лишь подливала масла в огонь, а под конец, когда настало время просить счет, неуклюжая официантка уронила с подноса пузатый бокал, да так удачно, что свидание пришлось закончить на больничной койке под строгим взглядом доктора Циглер — попытки убедить Габриэля, что кровоточащая царапина длиной в палец — не самое страшное в жизни, ни к чему не привели. Тогда Джек крыл себя последними словами, обзывал тупым неуклюжим болваном — ну что ему стоило выбрать другое место?! — заверял себя, что после этого уж точно — без шансов, умудрился вывести этими страданиями из себя даже всепрощающую Ангелу (а это дорогого стоит), уже продумал, куда будет бежать после такого позора… а на следующий день Габриэль подошел сам. И позвал на второе свидание. А потом и на третье. А потом на еще одно. С ним было легко. Удивительно даже — ни неловких пауз, ни судорожных попыток хоть как-то продолжить разговор, ни даже недомолвок и взаимных непониманий, так любимых пресловутыми авторами любовных романов. Все как-то само сходилось, утрясалось и складывалось: не нравится — сделаем иначе, некомфортно — прости, постараюсь исправиться, не хочется — ладно, придумаем что-то другое; Джеку казалось, что за спиной — крылья, огромные, как у библейских ангелов, и крыльями этими он был способен укрыть весь мир, не чужой, но только их, их собственный, только их вдвоем, вырванный у судьбы потом и кровью. В общей квартире стены были белыми изначально, потом — расписанные всеми цветами радуги, где-то кривовато и неровно, где-то сползла вниз полоса, где-то — лишнее пятно от взмаха кисти, но все равно до безумия ярко и так по-особенному красиво. Красивее был только Габриэль, весь перемазанный краской, улыбающийся, смеющийся в голос, оставляющий цветные разводы на чужой одежде и тут же получающий в отместку, и целовать его, лежа на полу, целовать-целовать-целовать, пока не заболят губы было тоже — до безумия сладко, ярко и хорошо. С ним можно было разделить все — радость, веселье, счастье, страх перед ответственностью, боль — он молчал, когда было плохо и страшно, и лишь молча держал в объятиях, гладя по голове, пока тревога и боль не отступали и снова не становилось спокойно, он был таким… ладно, он просто был, рядом, всегда, в горе и радости, когда был нужен больше всего, он, черт возьми, был, и этого было достаточно. Да что там достаточно — это могло заменить Джеку весь мир. Пока мир не решил, что он не нуждается в замене. Пока мир не решил, что ему нужен злодей, — и мир получил своего злодея. Абсолютную квинтэссенцию зла, которую так легко было противопоставить «хорошим парням» из Overwatch. Безликий ужас, с которым мог столкнуться каждый, и никого уже не волновало, что под страшной маской скрывается обычный, живой, человек. Габриэль угасал с каждым днем. Все больше молчал, все больше смотрел в пустоту, все больше курил, одну за одной, пока сам не начинал кашлять от едкого дыма; его убивало то, что происходило с Blackwatch, его убивала невозможность хоть что-то изменить — отступники будут ликвидированы с той же легкостью, с какой люди отправляют в утиль отслужившую свою технику, его убивал навязанный образ, и, черт, он с каждым днем медленно затухал. Джек старательно делал вид, что не замечает чужой бессонницы, темных теней под глазами, заострившихся скул, Джек все так же целовал его руки, не думая о том, скольким эти руки свернули шеи, Джек все так же ловил его взгляд, не думая о том, что для кого-то этот взгляд стал последним увиденным в жизни, Джек все так же прижимался всем телом и старался улыбаться. Ради Габриэля. Ради себя. Ради цветных узоров на стенах и ярко-рыжего — цвет надежды — заходящего солнца. Джек старался заставлять и его улыбаться, и внутри все заходилось в радостном вопле, когда получалось; Джеку он когда-то заменил весь мир, и теперь Джек старался стать целым миром для него. Мира, где нет места боли и нет времени страдать. Мира, где были бы только они вдвоем, и все. Ничего кроме. А потом мир решил, что человека ему недостаточно. Мир решил, что ему нужен Жнец. Для Джека — как в одиночку все круги ада пройти, с первого по девятый, а потом — на дополнительный, созданный специально для него. Он затыкал уши, закрывал руками, сбегал как можно дальше — и все равно в ушах стоял чужой душераздирающий крик, крик отчаяния и боли, который невозможно было забыть и чем-либо заглушить. Он пробовал биться в двери лаборатории, пробовал говорить с учеными и врачами, просил, умолял, вставал на коленях, однажды даже разрыдался — неосознанно, просто провел ладонью по лицу и с удивлением понял, что слезы текут, но все это было бесполезно. Белоснежные двери снова захлопывались перед носом, и снова хотелось выть от отчаяния, безысходности и собственного бессилия — какой ты лидер, ты даже своего самого дорогого человека защитить не смог?! Рядом были Ана, Ангела, Райнхардт, старые друзья, товарищи, сослуживцы, каждый считал своим долгом хоть как-то попытаться успокоить и поддержать, но никто, никто из них не мог даже на краткий миг заменить Габриэля. Его Габриэля. Его самого родного, самого любимого, самого-самого Габриэля. Габриэля, который способен был собою затмить весь этот чертов мир. Им все-таки разрешили увидеться. Один раз. Один-единственный чертов раз, когда худая рыжая женщина — Мойра, кажется — все-таки сжалилась и под покровом ночи провела в закрытую палату на одного человека; один-единственный раз, когда ее лицо исказилось в гримасе, и она даже не прошептала — выдохнула единым словом: «Нам тоже тяжело, командир. Но мы тоже очень хотим жить». Джек так и не успел тогда сказать, что он ни в чем ее не винит. Что они все в одной чертовой, медленно идущей ко дну лодке. Больничные простыни были кристально-белыми, стены — цвета свежего снега, и на их фоне тьма в чужих глазах казалась кромешной. Джек обещал себе не плакать, обещал сотни раз, клялся, что сможет сдержаться и сохранить лицо, но все-таки не смог, упав на колени рядом с чужой койкой и чувствуя почти неощутимое прикосновение к волосам. Радужные узоры на стенах, темно-оранжевый закат, чужой счастливый голос и смех — воспоминания меркли, таяли, покрывались черной плесенью и умирали, а чужая жизнь, медленно, но верно в буквальном смысле утекала, как песок сквозь пальцы. «Ты только держись. Обещай мне держаться, Джек, слышишь?» Это был последний раз, когда Джек Моррисон видел Габриэля Рейеса. Это должен был стать последний раз. Когда Overwatch распался, было никак. Не больно, не тяжело, не грустно — просто никак, словно все, что творилось внутри, выжгли напалмом. По всем каналам трубили о распаде сильнейшей организации, о том, что этот мир больше некому защитить, о смерти и лидера, и его заклятого врага, а он сидел в каком-то дрянном кафе у заправки на окраине города, низко надвинув капюшон, чтобы не было видно лица, прихлебывал отвратительный, зато горячий кофе, и все, что занимало его мысли, — найдется ли в этом клоповнике сдача или придется идти разменять. Ангела осталась в Швейцарии, намереваясь открыть клинику, Ана уехала в Египет восстанавливать справедливость на родной земле, Райнхардт сгреб под мышку крестную дочь и уехал познавать мир, а Джеку теперь не было места нигде. Для него мир закончился тогда, на холодном полу лаборатории, в безликой палате с белоснежными стенами, и воскресить его не смог бы никто. Даже гениальная доктор Циглер. Их квартиру объявили собственностью государства — по документам она принадлежала Габриэлю, а зло не имеет права хоть чем-то официально владеть. Оперативно сменили замки, вынесли все, что можно было вынести, сожгли все, что напоминало о прошлых владельцах и выставили на торги. Безуспешно, разумеется, — кто добровольно станет жить в квартире, принадлежащей убийце? — но это было только на руку. Они сменили замки, но не озаботились решетками на окнах, думали, что никто не станет сюда проникать, но они ошиблись. Кто-то все-таки захотел. Джек думал, что справится, что выдержит, что его уже ничего не сможет добить, что он все-таки сможет как-то жить с тем, что произошло, и пришел для того, чтобы себе это раз и навсегда доказать; он с честью выдержал отсутствие всех совместно купленных вещей, всех фотографий в глупых и смешных рамках, они не пожалели даже висевшие в прихожей часы, вместо которых теперь была дешевая репродукция кого-то из абстракционистов, он с честью выдержал все и уже собирался уйти, но взгляд совершенно случайно упал на одну из стен, так хорошо освещаемую светом полной луны. На кристально-белую стену без единого пятна. «Ты только держись, пожалуйста…» Он, конечно, не выдержал. Зажимал руками рот, не давая вырваться вою, забился в угол, закрыл глаза, твердил как мантру, что это — всего лишь затянувшийся кошмарный сон, что скоро он проснется и Габриэль будет рядом, улыбнется, притянет поближе, ткнется губами в висок, обязательно что-нибудь скажет, и все у них будет хорошо, лучше, чем когда-либо было. На полки вернутся фотографии, часы займут законное место, а узоры на стене снова будут резать глаза своей безбашенной яркостью, и солнце обязательно взойдет, окрашивая небо во всю палитру желтого, розового и рыжего, и все снова встанет на свои места. Минуты текли медленно, каждая казалась наполненной болью вечностью, Джек не знал, сколько времени он провел в бесплодных попытках себя успокоить, то проваливаясь в забытье, то ненадолго просыпаясь, и казалось, что выхода из этого нет и быть не может, но выходом оказалось чужое прикосновение к плечу. «Я знал, что ты сюда придешь». Казалось, что к этому моменту Джек Моррисон готовился давно и заранее, на деле же оказался совершенно к нему не готов; все слова куда-то исчезли, забылись, стали вдруг лишними, да и некогда было — слишком занят был, жадно целуя, словно стараясь восполнить упущенное, ощупывая кончиками пальцами такое знакомое лицо — сердце сжималось каждый раз от прикосновения к жутким шрамам, и плевать, что сам, наверное, выглядел не лучше, слишком был увлечен, срывая чужую одежду и подаваясь навстречу таким же судорожным ласкам; Габриэль был ледяным, таким ледяным, как будто только что выпустили из погреба, и Джек все старался обнять покрепче, сильнее прижаться, согреть и поделиться собственным теплом, хоть и знал, что его не согреть уже никогда. Постель сбилась, подушки давно сползли на пол, время неумолимо бежало вперед, над горизонтом узкой полоской занимался рассвет, а они все никак не могли оторваться друг от друга, зная, что эта ночь имеет все шансы стать последним их общим воспоминанием. «Я бы еще сто раз сказал о том, как сильно я тебя люблю.» — «По моим подсчетам, уже было где-то двадцать четыре, остальное прибереги на потом.» И это вселяло по-детски глупую надежду, что для них «потом» еще когда-нибудь настанет. Миру необходим был злодей — но миру нужен был и герой, сплошная противоположность, снежно-белое «инь» для угольно черного «янь», кто-то, кого всегда можно было поставить в противовес, чтобы застыло на месте вечное противостояние добра и зла, чтобы остановились в равновесии весы, такой же безликий, такой же загадочный для всех, но с положительной отметкой, такой же живой человек, которого лишь загнали в заранее поставленные рамки. Миру нужен был герой — и мир получил Солдата. О Солдате-76 писали в газетах. Называли линчевателем, мстителем, хладнокровным наемником, строили догадки о его личности, одна другой интереснее, гадали о его мотивах, рассказывали о пытающихся подражать, но все это неизменно — в восторженных тонах. Герой, спаситель, борец за справедливость, символ новой надежды — тошнило от одних только этих пафосных прозвищ. О Жнеце, впрочем, тоже писали, обвиняя во всех смертных грехах и во всех мировых бедах, но ни одну из этих статей не хватало сил дочитать до конца. До середины — и то не всегда. Слишком тяжело было понимать, что это — их реальность, что другой не будет, и теперь до конца дней своих они будут играть отведенные роли, а попробуешь забыть — ненавязчивый суфлер мгновенно напомнит холодным металлом у виска; мысли об этом сводили с ума, не давали спать по ночам и сковывали льдом тело, но потом Жнец и Солдат-76 возвращались домой, в сторону летели белая маска и тактический визор, и на друг друга смотрели влюбленно Джек Моррисон и Габриэль Рейес, просто два человека, у которых кроме друг друга не было ничего. Чтобы обставить заново новый дом (по документам — собственность некой престарелой леди), потребовалось время и много усилий, еще больше — чтобы поддерживать порядок (сложно избегать пыли, когда дом может пустовать неделями), но все это стоило тех желанных моментов, когда они наконец-то оставались вдвоем, и не было ничего кроме. Жнец и Солдат, безжалостный убийца и герой-освободитель, заклятые и непримиримые враги… Джек Моррисон улыбался и прикрывал глаза, глядя, как его самый дорогой человек возится с ведерком оранжевой краски, и в их доме негласно соблюдалось лишь одно строгое правило: никогда не говорить о том, что происходит за этими стенами. О том, почему приходится уходить по отдельности, иногда — с перерывом в день или несколько, о том, почему руки Габриэля всегда оставались ледяными, а с одежды не всегда отстирывались бурые пятна; у них не было возможности избавиться от этой боли, и они предпочли вместе ее не замечать, у них больше не было возможности выбираться куда-то вместе, но у них был свой маленький мир с местами только для двоих человек. Белая маска таращилась провалами пустых глаз с тумбочки, воспоминания тяжелым комком ворочались в груди, но Джек лишь отводил, подставляя шею под мягкие поцелуи, и шепотом просил в следующий раз куда-нибудь подальше ее убрать. За свое короткое счастье они каждый день платили болью, но оба были готовы эту цену принять. Даже в тысячу раз сильней, если вдруг понадобится. Они оба знали, что через неделю то, что осталось от Overwatch, столкнется с Когтем. Они оба знали, что много людей пострадает, еще больше погибнет, большая часть — по вине человека в черном плаще и костяной маске — только не Лена, пожалуйста, только не Лена, девочка еще там молода и беззаботна, чтобы уходить в мир иной, — но Джек Моррисон негромко смеется, смотря, как Габриэль в розовом фартуке с глупой надписью поджаривает на сковородке очередной румяный блинчик и негромко просит положить ему еще.