Песенка про солнышко

Джен
R
Заморожен
80
автор
Dj_DL соавтор
Размер:
11 страниц, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
80 Нравится 31 Отзывы 14 В сборник Скачать

тлеешь

Настройки текста

Кто-то снова в дверь стучит, Кто-то курит, курит и молчит. Я открою дверь тихонько, Заберу тебя с собой, И ты станешь вновь живой. Раз! И вновь светит солнце, Два! Тебе светит солнце, Три! Солнце светит над головою, Четыре! Солнце светит нам с тобою. Серч - "Песенка про солнышко"

- А вот тут тебе свинячью морду набьём! И пупок типо рыло, ахах, как тебе идея?! – Крысавчик воодушевлённо взмахнул правой рукой – так, что грязные тряпки на ней наполовину размотались. – И надпись, надпись надо придумать! Ну, когда ожоги заживут… - Хреново выглядит, – прогудел сквозь маску Турбосвин, указывая на повязки: чёрно-бурая гниль в просветах ткани, на месте оставшихся пальцев белеют кости. – Пахнет явно ещё хреновее. - Да ерунда, принюхался! – осклабился Крысавчик. – Так что думаешь? Насчёт татухи? – И, сморгнув лихорадочно блестящими глазищами, тут же перескочил на другую мысль: – Ах вот почему ты маску теперь не снимаешь! Вонит тебе, брезгливый Пятачок? Раздражённый выдох получился долгим и гулким из-за респиратора. Раньше Турбосвин надевал эту маску разве что в дороге – от песка – да перед особо опасными вылазками. Теперь же… он предпочитал не думать, во что превратились запревшие под ней за несколько дней волдыри до мяса. Без обезболивающего газа терпеть эти и остальные ожоги было бы невозможно. Но и это не главная проблема… - Докторов в округе нет. Аэропорт в трёх днях пути. Крысавчик скривился – дёргано, быстро: на серовато-бледной отощалой физиономии – будто загнанный оскал мелкого зверька. - Опять ты об этом? Бросай нудить, приятель: заживет и так! Нога вот уже почти не болит… Он размотал заскорузло-бурое тряпьё – под коленом провисли белые на фоне гнилья ниточки жил. - Это надо убрать. - Чего?.. Крыс, наверное, зазевался, разглядывая присохшие к тряпке ошметья: сильно вздрогнул, заметив Турбосвина так близко. С тесаком. - Э-эй, отойди, большой парень, чего бы ты ни хотел, – беззаботный тон сменился напряжённым; ёрзнув в сторону, Крысавчик затараторил быстро и тревожно: – Не лезь ко мне, серьёзно, и убери эту штуку. В твои обязанности такое не входит. Турбосвин молча смотрел сверху вниз. В его обязанности телохранителя многое не входило из того, что он делал. Нянчиться с напившимся в слюни боссом, например: таскать его то на лежак, то проблеваться, пытаясь при этом игнорировать наглейший харрасмент – пошлое бормотание в самое ухо, горячие жадные ладошки, шарящие по груди и по шее, а порой и что пожёстче… Подрабатывать грелкой во время особо холодных ночёвок за пределами бункера. Следить, чтобы этот идиот не жрал совсем уж испорченные отбросы, да и в принципе не забывал питаться. - …Вытащил из пожара – и спасибо! Кыш, кыш. Иди садись обратно! – под немигающим взглядом круглых стёкол Крысавчик нервничал всё сильнее. - Оно заражено. Если оставить – сдохнешь. Вряд ли он не понимал, что сейчас произойдёт: ужас в вытаращенных янтарных глазах не подделать, не спрятать. Скорее отказывался понимать. До последнего – до судорожного рывка в сторону, который перебила мощная лапа: прижала тощее тельце поперёк живота. Сорвать с его плеч ремешки разгрузки – одно движение; туго, до проступившей крови, перетянуть гниющую ногу повыше колена – уже гораздо больше возни… Крысавчик отчаянно забился и взвыл, вцепился телохранителю в плечо уцелевшей рукой: от скрюченных, будто коготки, пальцев пролегли обжигающие царапины. - Нет!!! Не смей! – полный ужаса сиплый визг – как писк загнанной в угол гибнущей крысы; кажется, вцепится сейчас зубами. – Я убью тебя! Я тебя на куски взорву! В широко распахнутых глазах отразился занесенный тесак. Перед страшным, необратимым – Крысавчик бился за пределами сил отравленного инфекцией тела. Даже косточки хрупнули в попытках вырваться из двухсоткилограммовой хватки… А потом был хрусткий удар. И вопль ещё страшнее – раздирающий горло, без капли разума. *** Глупо было полагать, что бедренную кость – самую толстую, самую прочную в теле – удастся перерубить тесаком с одного удара. Даже Турбосвину. Рубануть пришлось ещё раз. И ещё. Не попав в точности по первому разрубу, он – впервые за десяток с лишним лет – скривился от чужой боли, будто от собственной. Второй вопль был просто сиплым подобием первого; кровь плеснулась на видавшую виды простыню, как из опрокинутой полупустой бутылки. Третий удар – сквозь остатки кости, сквозь жилы – глубоко в изгаженную кровью койку; в ответ – только полуобморочный рыдающий всхлип. Это было… больно. Почти как по себе самому. Турбосвин отчего-то очень надеялся, что истерзанное существо отрубится – но Крысавчик не терял сознание. Тихо скулил, весь подёргиваясь, закрыв лицо левым предплечьем. Правая рука – почти полностью оголившаяся, изгнившая, как и сброшенная на пол нога – лежала бессильно откинутой в сторону, будто бы он сдался. - Пожалуйста… нет… – сорванный голос – едва слышен. Губа прикушена, смертельно бледное лицо залито слезами… И взгляд снизу вверх – уже не отчаянно-бешеный, а просто молящий. Жалкий. Под горлом что-то сжалось: ни сглотнуть, ни звук издать. Потому Турбосвин молчал. Просто протянул ладонь к бугристо распухшему плечу и, сдвинув заскорузлые тряпки, перетянул ремнём. И рубанул ещё раз. На этот раз – вышло с одного удара. И от немого крика – рывком выгнувшего тельце с беззвучно распахнутым ртом – стало почему-то так же муторно, как от первого жуткого вопля. Да пусть уже вырубится наконец! Хоть сейчас. Чокнется ведь, от шока сдохнет… Насколько проще было бы решить уже давно: "Мои полномочия на этом всё, добычи для дележа больше не будет, потому что тебе крышка". Насколько проще было оставить его там, в огне, и больше не мучить. Стоя над необратимо искалеченным телом босса – обрубком тела, по сути-то, – Турбосвин тяжело поднял руку и отщёлкнул крепления маски. Вонь ударила, казалось, сразу в мозг – сильнее боли от потревоженных ожогов: тошнотворный сладкий смрад мясной гнили. Почему не раньше… Он осторожно приподнял светловолосую голову под затылок – безвольная тяжесть, полуприкрытые желтые глаза пусты и бессмысленны от боли. И, закрывая от себя чёрной свиной мордой всё это непоправимое, жуткое, издыхающее в агонии, – плотно приложил маску к лицу Крысавчика и повернул газовый вентиль. - Дыши. *** Жара. Жара и боль. В общем-то, всё, что осталось. Жара, грёбаная боль и ни малейшего смысла хоть в чём-то. Обрывки бредовых мыслей и ещё больше боли – нудной, муторной, в такт подскокам коляски байка. Половина тела – будто в огне, крутящем жилы. Половины тела просто нет. Когда-то (в старшей школе?) Джейми Фокс играл в регби. Когда-то (неделю назад?) принимался отплясывать, едва услышав музыку. Любую, неважно. Теперь – всё. Конец. Только мозги ещё зачем-то соображают. Сложно осознать. Себя – всё, что осталось, – как бесполезный, бессмысленный кусок дерьма. Обрубок, неспособный даже ползти на карачках, даже оправиться без чьей-то грёбаной помощи. Зачем куда-то везти эту хуйню? Издёвка напоследок? Развлекушки садиста? - Почему… – собственный голос – неузнаваемый скрежет, от которого мигом рассаднило горло до тошнотного кашля. – Почему ты просто не добьёшь меня, урод? Турбосвин крепко сжимал руль мотоцикла: сосредоточиться на плотной хватке. На раздолбанных останках дороги под колёсами, на пыльном горизонте, на собственной футболке, натянутой на пузо вместо бинтов: те всё равно сползали бы… На чём угодно, что заняло бы мысли. На чём угодно, кроме нескладного тела на дне коляски. Он никогда не лежал… ТАК. Даже когда засыпал прямо в байке – поза получалась причудливой и непринуждённой. Отбуянив всю ночь, Крысавчик мог дремать, даже высунувшись наполовину на полном ходу. Но чаще – вставал в полный рост, упёршись коленями в бортик, балансировал раскинутыми руками и горланил навстречу ветру, и тот будто танцевал в жёстких волосах… «Почему не добьёшь?» Пытаясь отогнать то ли последние слова босса, то ли мутную дымку перед глазами – Турбосвин с усилием зажмурился, тяжело помотал головой. Опаленное лицо отозвалось острой болью, новой волной вони под маской, где она отлепилась от запрелого мяса. - Мы едем в больницу, – коротко отозвался он наконец. – Не на кладбище. - Кхах! – это должен был быть смешок, но получился непонятный звук, жалкий и больной. – За каким чёртом? Крысавчик смотрел прямо над собой, в небо. Боль от обрубка руки стягивалась в плечо, в подмышку – грызла так, что шею повернуть невозможно. Да и тошно было смотреть на эту груду тупой упёртости. Неужели когда-то, где-то… далеко, где жизнь и танцульки… Крыс им даже… любовался, хах?.. - Хочешь отобрать у смерти то, что… осталось? Мне в любом случае крышка, даже если не догнию. Джанкеры не живут ТАКИМИ. - Джанкеры живут любыми, – отрезал Турбосвин, чуть сбавив обороты: поднялось большое облако пыли, и если продолжать так гнать, то Крыс, не защищённый маской, просто задохнётся. Короткий взгляд – и острая боль между невольно сдвинувшихся бровей: тяжело смотреть на сделанное, ещё тяжелее – слушать. Знать, что это существо уверено: оставить всё как есть было лучше. - Любыми, но не со жрущим их дерьмом. Крысавчик ощерился с бессильным подобием злобы: получилась просто измученная невыразительная гримаска. Всё могло быть иначе. Всё могло быть в порядке. Он встал бы на обе ноги. Или просто не проснулся бы, не выполз из лихорадочного бреда – завтра или послезавтра, или через неделю. Всё лучше, чем так. - Кстати о дерьме, я теперь и под куст присесть не могу, чуть что, – в оскале и застывшем взгляде – вроде как насмешка над собой, а вроде как и тихая истерика от ужаса и отвращения. – Что делать будешь? Раз уж решил обкромсать вместо добить… - На руках буду держать, если надо, – твёрдо ответил Турбосвин; глухо закашлялся в маску и бросил короткий взгляд на баллон: сейчас его не достать, улетят в кювет. – Просто скажи когда. - Отвратно, – отрезал Крысавчик – всё так же блёкло и невыразительно – и умолк, прикрыв глаза. Солнце давило душной тяжестью на закрытые веки. Свет – будто кто-то ввинчивает саморезы в мозг через глазницы. На что ему оставалось надеяться? На то, что если не жрать и не пить, то и гадить не захочется? На то, что, если доконать этого упёртого хряка капризами, тот прикончит его быстрее, чем раны, жара и жажда? "Хочу лапшу, хочу кофе, хочу отлить и посрать". "Заебал кашлять". "Пыль пиздец". "Газуй ровнее". Зачатки слов спеклись в горле колючей коростой. Крысавчик хотел трепаться даже меньше, чем жить дальше. *** Когда под колёсами затолкалась выбоинами разбитая трасса на Сидней, солнце уже клонилось к горизонту. Предзакатные лучи, будто в насмешку, окрасили в благородные тона развалины заправок, мотелей и придорожных кафе – когда-то здесь было оживлённое место… Сейчас едва ли осталось хоть что-то, кроме голых стен: джанкеры полностью оправдали своё название, ухитрившись забрать всё – даже приколоченное, если только не приварено и не залито бетоном. Мако давно заметил закономерность: "настоящие" джанкеры то, что не смогут забрать, – изуродуют. Просто так. Показать торжество собственной жизни над тем, что не сможет дать тебе отпор, – как парадигма. Конечно, если это что-то не принадлежит Королеве, перед которой большинство отбросов прячут головы, рискующие в любой момент отправиться на отсечение. Гипертрофированное, искажённое торжество жизни во всём её уродстве – остовы сожжённых дотла деревянных зданий, опаленные и размалёванные стены соседних, бетонных. Не на такое ли "торжество жизни" Мако обрёк босса, безучастно лежащего теперь на дне коляски? Взгляд – чуть дольше, чем было бы безопасно на такой дороге: дышит. Подняв голову, Турбосвин разглядел впереди, над обочиной, покосившийся билборд, чудом не разобранный на металлолом. Что-то… что-то смутное, вроде узнавания, кольнуло в мозг, куда-то в подкорку. Давненько Турбосвину не приходилось туда заглядывать. Видимо, знакомый образ заставил рыться в памяти, сбавить обороты, приближаясь… Этот билборд когда-то был социальной рекламой – давно, ещё до взрыва Омнии. А может, даже во времена её строительства: трудно упомнить все детали. Ангела Циглер (Мёрси?) на нём: в форменном одеянии, с медицинским инструментом в руках – пытливо и воодушевляюще смотрела на зрителя – измазанная краской из баллончиков, окружённая похабными надписями и отметинами пуль… Её кредо – "Герои не умирают" – смотрелось теперь смешно и нелепо: перечёркнутое чёрным, с кривой подписью сверху: "НАХЕР ОВИРВОЧЬ". - Плакат видишь? – подал голос Турбосвин и кивнул в сторону; Крысавчик дрогнул, выплывая чуть ближе к поверхности из дурнотного полусна. – Везу тебя к ней. Швейцарию посмотришь. Такая глупость сошла бы разве что за часть бреда. Медленно, осоловело моргая, Крысавчик пялился в набухающее багрянцем небо. «С чего ты взял, что в Швейцарии мы кому-то всрались?» – слишком тяжело и бессмысленно, чтоб пытаться произнести. Уж лучше потребовать отлить. Но даже на это Крысавчику было плевать. Турбосвин заткнулся, только кашлял – глухо, будто по здоровенной бочке долбают колотушкой. Приподнял маску и харкнул чёрным, покачнув байк. Когда-то давно – ещё в школе – Джеймисон слышал один… текст. Что-то вроде стихов, что-то из истории Европы. «Фуга смерти». Долго не мог отойти от впечатления. Забыл потом, конечно, но теперь… Что-то напомнило. Монотонный шум? Звёздное небо, в которое Крысавчику смотреть было всегда недосуг? Чёрная дрянь, которой плевался его мучитель? Или просто-напросто смерть, уже совсем близкая и осязаемая? «Чёрная влага истоков. Мы пьем её на ночь, мы пьем её в полдень и утром, мы пьем её ночью, мы пьем её, пьем. Мы в небе могилу копаем. Там нет тесноты…» – монотонно-хаотичные строки ползли, ползли из памяти, бились тревожным рефреном. «Он пишет. Спускается вниз. Загораются звёзды…» Рёв мотора – единственный звук здесь. На мили по песчаной пустыне. На сотни миль вверх. На сантиметры вглубь изболевшегося тела, которое уже будто бы не своё. Лучше бы не своё. «А смерть – это старый немецкий маэстро, кричит: "Скрипачи, попечальней! И ввысь воспаряйте смелей!" Там в небе могилы готовы. Там нет тесноты». «Зачем ехать подыхать в Швейцарию? Давай ляжем здесь». Но вместо этого – сиплым, едва различимым голосом – Крысавчик попросился в туалет. *** На одной ноге, опёршись на телохранителя липким от пота плечом – он едва стоял. Пару секунд, не больше, потом уже просто висел в огромных лапах. Нога слишком ослабла даже для его жалкого веса, урезанного на четверть. Хорошо хоть хер в руке держать он ещё был способен. От Турбосвина шёл тяжёлый, давящий жар. Толстые стекляшки в окулярах маски – не разглядеть, что за ними. Куда именно пялится эта хрипло сопящая гора. - Нравится? – только и спросил Крысавчик, через силу подняв голову. Непроницаемое чёрное рыло осталось безмолвным. *** Дно коляски с настеленным тряпьём – жёстче, чем лапы, искалечившие тело. Стоило лечь – реальность снова поплыла, покачиваясь, куда-то вверх, прочь от Крысавчика, погружавшегося в глубину. Звёздная бездна перед глазами – вверху или внизу? Как разобраться, если ничего, кроме неё, не видишь? Вглядись – и почувствуешь, как падаешь. Дальше от машинного гула, от трескучего кашля до блевоты, от собственной измотавшей боли. Дальше и тише. «Там в небе могилы готовы…» - Там нет… тесноты… – пробормотал Крысавчик вслух – казалось, будто это совершенно необходимо сказать, донести до отбитого уёбка, громоздящегося за рулём. - Чего? – будто в бочку бухнул Турбосвин, повернувшись. Крысавчик не отвечал. Только смотрел – прямо над собой, вверх – так, что казалось, будто он уплывает. Будто даже глаза стекленеют, как кругляшки янтаря. Ещё чуть-чуть – и будет не достать. - Ангела Циглер. Мёрси. На том плакате, – слова дались тяжело. Нелепо, грузно. Непривычно. Но Турбосвин продолжил говорить – будто от издаваемых им осмысленных звуков и впрямь зависело что-то жизненно важное. – У неё своя клиника. Передовые технологии. Она поможет. Если помнит меня. «Ты и чика из Овервотча? Да ну. Как?» – неверие в глазах Крысавчика – что-то вроде тени интереса, пусть и безмолвного! – означало надежду на жизнь. И Турбосвин ухватился за этот шанс. - Мы знакомы с детства. Дружили семьями. Её отец помог мне родиться. Не то, слишком не то. Слишком кратко, чтоб заинтересовать. Впереди была вся ночь – целая ночь пути, её надо использовать, пока не жарко. Поспать можно будет и днём, в разгар солнцепёка, найдя убежище… И медленно, тяжело, прерываясь на кашель – удерживая на краю небытия бестолковую маленькую жизнь, – Турбосвин начал говорить. *** Это была история любви – для кого-то самая обычная, для кого-то удивительная и непонятная. А самым удивительным было то, что Турбосвину вообще пришло в голову хоть кому-то её рассказать – при всей его обычной неразговорчивости… Нолан Рутледж никогда в своей жизни не был авантюристом. Он был учёным. Высокий, неуклюже-пухлый паренёк с неподдельным огоньком в глазах с самого детства интересовался всем, что связано с историей, – можно сказать, его жизненный курс был определён уже тогда. Школа, колледж, институт – всё шло своим чередом, безо всяких неожиданностей и потрясений. Пока как-то раз интерес к одному из коренных народов Новой Зеландии не привёл его на остров Кука, единственное место, где на тот момент всё оставалось в практически первозданном виде – даже после приезда европейцев, заселивших более крупные острова архипелага. Маленькая, но отважная команда исследователей желала интегрироваться в закрытое сообщество маори, чтобы узнать больше об их истории, быте, мифологии. Но не только с научной целью. Кроме этнографа и культуроведа, в команде был ещё и врач общего профиля с ассистирующей медсестрой – несомненно, нужные на острове, как воздух. Кто знает, может, тогда именно они – Максимилиан Циглер и его солнечно обаятельная жена – помогли исследователям войти в такое доверие к маори. Всё же за лечение своих соплеменников народ мог отплатить только гостеприимством и историями. Скорей всего, другие учёные не смогли бы назвать миссию экспедиции уникальной: подумаешь, ещё раз изучили уже описанный во многих монографиях народ. Но Рутледж верил: далеко не все традиции в культуре маори, их диалекты и архетипы в сказаниях были истолкованы верно. Работа должна была продолжаться два года… Так оно и было бы, не встреть этнограф свою звезду, способную светить даже при свете дня, – Вхету. Тоненькая, нежная, но бесконечно сильная духом – восхищение, которым проникся к ней Нолан, трудно было обернуть в слова – что на его родном языке, что на языке маори. В каждом твёрдом движении, в каждой сплетенной корзине, каждом сотканном полотне он видел невероятную красоту и мастерство. Образованная по-своему, живущая традициями своего народа, она была практически ходячей энциклопедией. "Идеальная", – подумал этнограф тогда. И не ошибся. Долгие разговоры под запись, песни и легенды, передаваемые от матери к дочерям узоры для полотна и посуды – Вхета поделилась с ним всем, чем могла. К концу первого года она даже привела Нолана в святилище своих предков, куда не было хода чужакам… Осознав взаимность чувств, жестоко было бы пытаться увезти прекрасную маори в Европу, в оковы города: там ей не быть уже ловкой добытчицей и мастерицей, там всё было бы бесконечно ей чуждо, и Нолан понимал это не хуже своей избранницы. Но и покинуть Вхету он не смог – после отъезда друзей, закончивших миссию экспедиции, Нолан Рутледж остался жить на острове Кука и был принят в племя. *** Перемежаемый паузами и приступами гулкого кашля, рассказ длился всю ночь. Иногда Турбосвин просто замолкал, будто исчерпав ресурс на разговоры, и после десятков минут в монотонном шуме мотора опять продолжал. Продолжал, когда горло начало нещадно драть от каждого слова даже несмотря на маску, а кашель выбивал из нутра какие-то мерзкие ошмётки – будто лёгкие гнили и выхаркивались наружу. Крысавчик, скорчившийся под его курткой, не задавал вопросов. Бормотал временами что-то – будто из далёкого собственного мира, едва слышно. Замолкал, когда замолкал Турбосвин: надолго, без движений, и только повернув голову, тот мог понять, что босс всё ещё жив. Будто здесь его и вправду держал только рассказ, который он вроде бы как слушал… Когда всползло над горизонтом солнце и жара вынудила спрятаться в развалинах придорожного мотеля – Турбосвин, устроив Крысавчика в гнезде из тряпья и напоив, сел рядом и продолжал говорить. *** Вхета покинула родные места лишь раз – чтобы выжить. Уже на шестом месяце долгожданной беременности стало ясно, что ребёнок Нолана слишком велик для её хрупкого тела и не сможет родиться сам. Циглеры готовы были выехать на помощь старому другу с портативной операционной хоть на край света, но Рутледж настоял на приезде в их клинику: вдруг что-то пойдёт не так, вдруг понадобится реанимация со всей аппаратурой? Тревога не оставляла будущего отца ни на минуту. Но, когда пришёл срок, крепыша Мако извлекли без всяких проблем. Его первый крик был слышен по всей клинике, и позже кто-то даже признался, что принял этот рёв за истерику не выдержавшего партнёрских родов папаши. Держа новорожденного на руках, Вхета искренне восхищалась и медициной, и Циглерами: останься она дома, ей было бы не выжить в родах, да и малышу, скорей всего, тоже. Через две недели счастливая семья вернулась в Новую Зеландию. Вернулась доживать свои последние мирные годы… *** - Циглеры часто приезжали к нам на отпуск. Привозили Анджи. Мы много общались. Серьёзная была деваха, всё в книжках… Продолжая сквозь приступы кашля свой неловкий, рублеными фразами, рассказ, Турбосвин наблюдал за бледным заострившимся лицом Крысавчика. Почти с надеждой – за проблесками интереса в мутных жёлтых глазах. И с лёгкой опаской – за его тощими пальцами, машинально скользившими по гладкому металлу ручных гранат среди тряпья. Даже лежащий на боку так бессильно и неестественно, с двумя культями в замызганных повязках – он тянулся к взрывчатке оставшейся лапкой с полуобморочным упорством. - Бомбы… – шепнул вдруг Крысавчик, перехватив неподвижный взгляд телохранителя – так цепко, будто мог видеть его глаза сквозь толстые стекляшки. – Вешаю их на себя… перед боем. Шесть штук. Срабатывают на остановку сердца… Где они? - В бункере, – глухо отозвался Турбосвин. – Их ремни пошли тебе на жгуты. - Не взял. Боишься. Рвануть… Собрались в прищур воспалённые потемневшие веки, наморщился острый нос; казалось, ещё чуть-чуть – и Крысавчик засмеётся. Как всегда: настолько беззаботно и заразительно, что никаким ехидством не обидит. Но янтарно-жёлтые глаза, погасшие и больные, просто закрылись, а за вдохом вместо выдоха-смешка последовал тряский кашель. Всегда такой живой и яркий. Чокнутый на всю встрёпанную голову – и беззастенчиво-наивный, как ребёнок, взгляд не отвести от его прыжков и дуростей. Что теперь? Назад не повернуть, и нет сейчас смысла думать… Думать: вместо того, чтоб искалечить и измучить Крысавчика до полной потери себя, стоило просто дождаться взрыва шести бомб в гуле пожарища. Смысла оглядываться не было. Только вперёд. А сейчас, пока палит солнце, оставалось только добыть ещё воды – и говорить, говорить дальше… - Остров родителей… в смысле Кука… я почти не помню, – с трудом, подбирая слова, снова начал Турбосвин. – Нашли там какие-то ресурсы для грёбаных железяк, выселили всех в Австралию. Потом была… Омния, беспорядки. Пути разошлись. Он рассказал обо всех попытках Циглеров вытянуть его из экзотического захолустья, от всё более опасного соседства с омниками. Когда Мако получил образование графического дизайнера в Сиднее, Ангела предложила ему работу в своей клинике, а затем, когда стало совсем неспокойно, начала настойчиво звать в Овервотч. Не понимала: здесь Дом. Мако Рутледж никогда не оставил бы землю, ставшую родной для его семьи, землю, за которую он сражался, как мог, с расползавшейся во все стороны Омнией. Турбосвин не рассказал о взрыве. Будто специально тянул время, замолкал надолго или пускался в ненужные подробности… Не хотел. Да и босс, впавший в тяжёлое беспамятство – только подёргивалась на блестящей боковине бомбы кисть единственной руки, – уже едва ли его слушал. *** К полудню Крысавчик начал отказываться от еды. Когда жара спала и они снова двинулись в путь – он облевал коляску байка тем, что съел утром: даже голову не удосужился повернуть и чуть не захлебнулся. Дальше ехали без передышек. Сил, чтоб держаться за руль и хоть как-то сидеть, у Турбосвина ещё хватало – как бы ни клонило в сон, как бы мерзостно ни полз под футболкой и под маской едкий пот. А вот силы его босса на то, чтобы жить, утекали как песок сквозь пальцы. Крысавчик больше не отвечал на вопросы и проваливался в бессознанку всё глубже: расшевелить его, чтоб проверить, жив ли, становилось всё труднее. То ли засыпая на какие-то короткие секунды, то ли сходя уже с ума от загнивших ожогов и солнцепёка, Турбосвин начал и сам проваливаться куда-то. Видеть то, чего нет. Временами ему казалось, что босс уже умер, что он вынимает из коляски закоченевшее невесомое тельце, и ветер обметает края песчаной ямы. Временами – что умер он сам. Что прилагать усилия, держаться прямо и жать на газ уже нет смысла, и не нужно даже продолжать дышать сквозь боль и тошноту. Погружаясь в безразличие, такое уютное и спокойное, Турбосвин делал вдох через раз… Через два, через три… И, давясь кашлем, в очередной раз встряхивал головой и выпрямлялся в седле. Он больше не говорил. Не осталось слов, не осталось лишнего дыхания, только полуобморочное отупение. Турбосвин безмолвно вытормашивал из истощённого тельца слабый хрип – жив – и жал на газ. *** Мир Крысавчика был светел и лёгок. Не поверишь, пока не почувствуешь сам. Даже жары в нём уже не было – только свет, много света. И на губах его была улыбка – по крайней мере, сам он чувствовал, как скалится во всю ширь, даже если это походило со стороны на приоткрытую засохшую пасть издыхающего зверька. В мире Крысавчика не было тряски отчаянно спешащего байка, не было надрывного рёва мотора, работающего на износ. Только плавное скольжение по волнам, покачивание на них – всё с той же расслабленной улыбкой. Каким-то уголком сознания он, может, и понимал, что это ненормально, что это ненастоящее, что в какой-то призрачно-нереальной реальности с ним творится беда, – но был от всего этого уже слишком далеко. Ведь, если не шевелиться, то и боли уже нет. И даже грубая лапа, тревожившая то и дело наркотически-беззаботный мирок отравленного токсинами мозга, почти не раздражала. Турбосвин, как и его байк, был уже просто частью гипнотического покачивания, которое уносило Крысавчика всё дальше в сон. *** Ещё немного. Последние километры. На что он мог рассчитывать – без планов, без возможности заранее договориться? Неважно: функцию "рассчитывать" он уже утратил. К маленькому нелегальному аэропорту у окраины Сиднея подъехал уже не Мако Рутледж, всегда собранный и организованный на все сто, и даже не каменно уверенный в своей грубой силе и правоте Турбосвин. Это была гниющая и трясущаяся в лихорадочном ознобе груда плоти, одержимая целью: успеть. Сквозь мутную дрянь, застилавшую то ли глаза, то ли стёкла маски, он увидел вдалеке единственно важное: самолёт. Маленький частный самолёт, уже выползавший на взлётную полосу. И с совершенно безумным хриплым взрыком – то ли собственным, то ли смертельно перегретого мотора – Турбосвин рванул вперёд. Препятствий – больше не было. Они не имели значения. Ничто не имело значения. Ни закопошившиеся фигурки охранников с пушками, ни металлические ворота на пути. Турбосвин пропустил мимо ушей треск выстрелов: скрипучий грохот, с которым байк сокрушил створки, был громче. Рывок за ногу – просто сигнал неравновесия: боль от вонзившейся проволоки уже не дошла до мозга. Зацепилось, повело – железяка с ворот, натянувшись с почти струнным звоном, заставила тяжёлый байк уйти в занос. Накрениться, скребнув по земле боковиной коляски… Турбосвин не осознал своё движение – да и вряд ли смог бы выполнить его, осознавая. За три секунды, одновременно: придержать выпадающее тело босса, мощным рывком выправить руль – и с короткого яростного замаха отсечь препятствие тесаком. Последний чихающий взрык – байк догнал неповоротливую крылатую тушку, с автобус, казалось, размером. Догнал на расстояние цепи. И Турбосвин выметнул крюк.
Отношение автора к критике
Приветствую критику только в мягкой форме, вы можете указывать на недостатки, но повежливее.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.