18 октября, вторник
С другой стороны, если у мужика встает, ему не до выкаблучиваний. — Прости меня, — Тео утыкается носом мне в шею. — Ну прости… — Это можно было бы сказать сразу, но извинения — не его конек; во всяком случае, ему нравится так думать. — Я не знаю, зачем я делаю это… Он опять врет. Всё он знает. Но в эту минуту ложь уже не ложь, а самая настоящая правда. В эту минуту у нас обоих в голове не укладывается, что же мы за люди, если творим то, что творим. Ну почему мы не можем жить по-человечески? — Сегодня ближе к полуночи мы зарулили в «Коко». — О боже, там же тошнотворно пафосно, и охранники там грубияны, и снять готовую на всё шлюшку проще простого!.. — И под конец мне так обрыдло, что я решил пройтись… — Пройтись? — Я не поворачиваю головы и лежу тихо-тихо, не давая Тео повода рассчитывать, что его подкат имеет шансы на успех. Но удержаться от ненужного желчного вопроса мне не удается. Уж слишком я уязвлена мыслью, что он потащился провожать какую-нибудь вест-эндскую профурсетку, отсосавшую ему в укромном уголке вип-зоны, — в надежде еще разок присунуть ей. И Тео меня прекрасно понимает. — Я был один, ты не думай, — поспешность его слов наводит на еще большие подозрения. — Просто захотелось прогуляться, как тогда, когда мы с тобой вышли из «Сити»… — Он делает только хуже. Только больнее. — И как-то получилось, что я оказался у твоего дома… И умолкает. — Зачем ты туда пошел? — чуть погодя спрашиваю я. Его пальцы, погрузившись в мои волосы, рассеянно и нежно ласкают их. — Хотел тебя увидеть. Я не знал, что ты здесь. — Если бы ты не выключал телефон, ты бы знал больше. — Да… — безропотно соглашается он. — Ну, в общем, я стоял под твоим окном, и там горела та свечка с фиолетовой подсветкой, которую мы купили в Очо-Риос… — Перестань! — Нет, это невыносимо!.. Но Тео лишь судорожно вздыхает. — Мне стало так херово, что я… я не могу передать. Как будто из меня вдруг выкачали всё… кроме дерьма… Или во мне и есть одно дерьмо… Разумеется, я ощущаю известное удовлетворение: да, милый, ты — дерьмо, а я не то чтобы мать Тереза, но сторона пострадавшая и заслуживающая большего понимания; тут Тео прав на все сто. Но этими редкими порывами самобичевания можно обольщаться лишь до известной степени. Ими мой ветреный бойфренд делает приятное не столько мне, сколько себе. Иногда и ему хочется себя пожалеть. Но это ладно; это полбеды. Отстойно, что и я испытываю к нему жалость. Я почти готова снова погладить его по голове. Сказать: «Да всё понятно, не убивайся ты так. Быть счастливым — тяжкий труд, не каждому он по плечу. Когда ты несчастен, это просто: тебе плохо, и точка. Черт его знает, кто виноват, но вовсе необязательно ты. Всегда найдется, с кем разделить ответственность… Да вот хоть с высшими силами!.. А если ты стоишь, бухой, с вест-эндской профуреткой, и смотришь на свечку из Очо-Риос, где ты был счастлив, как в раю, тебе приходится признать, что ты сам виноват во всем. Тебе всё дали — на, пожалуйста! И ты сам это проёбываешь. Потому что тебе легче быть несчастным, чем… чем измениться». В течение следующей минуты я борюсь с собой, а Тео шепчет, лаская мои волосы: — Я не хочу обижать тебя. Ты — хороший человек, я это знаю. Но я… — его дыхание становится тяжелее, — я понимаю, что из-за всего… из-за меня, — покаянно поправляется он, — ты перестала… в себя верить. — Ты о чем? — я моментально настораживаюсь. Еще не хватало, чтобы он пронюхал про клинику. В конце концов, это была лишь консультация: мне показали портфолио с самыми удачными сиськами предшественниц, сделали замеры, отрекламировали импланты (естественно, чем лучше, тем дороже), представили 3D модель будущего результата… Ну и поговорили. «Были ли вы когда-нибудь довольны своей грудью? Как относятся к вашим намерениям ваши близкие? Планируете ли вы беременность в ближайшее время?» Интересно, кто-нибудь отвечает правду? «Да, раньше я думала, что грудь у меня ничего, хоть и не как у Джессики Честейн. Но мой красивый звездный бойфренд мне изменяет, и если я хочу удержать его, то грудь, как у Джессики Честейн, мне пригодится. Беременность тоже может пригодиться, но ее очередь после новой груди. Поэтому, доктор, да, я намерена продолжить принимать контрацептивы. Что, мои близкие? По большей части им все равно. А те, кому не все равно, не имеют единого мнения по данному вопросу и сходятся только в том, что я дура: либо потому, что не оставляю надежд удержать неисправимого блядуна, либо потому, что до сих пор не решилась на операцию и не бросила пить контрацептивы. Ну, а блядун, пардон, бойфренд… Разумеется-разумеется, я обязательно обсужу с ним свои планы». Но это уже неправда. В моей жизни без того довольно унижений. И я… я вообще не представляю, как завести с ним этот разговор. Так что, может быть, и к лучшему, если его заведет он… — Ну… — несколько секунд Тео колеблется, очевидно, тоже не горя желанием общаться на столь спорную тему; но раз уж порыв завел его так далеко, он решает не останавливаться: — Я знаю, что ты собираешься сделать пластику. — А может быть, и не к лучшему. Унизительно оно и есть унизительно. — Адам тебе растрепал? — с досады выпаливаю я. И снова сажусь в лужу. Тео резко приподнимается на локте. — Погоди-ка… Ты сказала Адаму? — Теперь и он уязвлен, настолько, что может не продолжать: «… и не сказала мне?»; это и так ясно. Что ж, хочет злиться — пусть злится, сколько влезет. — Давай спать, — раздраженно бросив самую избитую отмазку из возможных, я делаю попытку развернуться на бок. Но Тео пресекает ее: — Нет, Сусси, — ого, если уж в ход пошло «Сусси», всё серьезно, и мне не высвободиться из тесных настойчивых объятий. — Сусси!.. — Он смотрит на меня так пристально, как будто ожидает от меня каких-то слов, и, не дождавшись, почти смиренно сдается: — Хорошо, просто послушай меня! У тебя отличная грудь! И скуловая зона тоже! И контур губ! — Я начинаю догадываться, откуда ему известно о моем походе в клинику: сама виновата, не надо было забрасывать принесенный оттуда лист назначений всего лишь на каминную полку. — И мне нравятся твои морщинки в области межбровья!.. Нет, если ты хочешь вколоть туда ботокс… ну то есть если тебя это беспокоит, конечно, я дам тебе денег… — У меня есть деньги! — взвиваюсь я. И совершенно напрасно: они завелись у меня благодаря Тео. Нам обоим это понятно. Но мой самозваный филантроп, кажется, твердо вознамерился быть великодушным. — Да хуй с деньгами!.. Зачем тебе всё это нужно, Сусси? — Он вновь выжидающе смотрит мне в лицо, отчего мне хочется зажмуриться и спрятаться в подушке. Какое-то время мы молчим. За витринными окнами скрепя сердце занимается бесцветное утро. — Ты помнишь, что я сказал тебе, когда мы… — его длинные пальцы нежно гладят меня по щеке… — были здесь в первый раз? — Я все-таки закрываю глаза. — Что я не видел ничего лучше тебя ни в одной картинной галерее. — Его комплиментам трудно противостоять, что тогда, что сейчас; Тео, пожелавшему проявить себя с лучшей стороны, вообще трудно противостоять. — Ты удивительная. И у меня на тебя дикий стояк… — я по-прежнему имею возможность убедиться в правдивости последнего утверждения; первое остается принять на веру, а верить Тео… Верить Тео — сумасшествие. — Но дело не в сексе… — Да ну! — Дело в том, какая ты. Мне жаль, что со мной ты забыла о… о самой себе… Наверное, это хорошая тема для песни. Но не для жизни. — Давай спать, — не поднимая век, я безжалостно кладу конец поэтическому красноречию. На сей раз Тео не спорит и, чуть помедлив, покорно отпускает меня. Я сразу отворачиваюсь; он остается лежать на спине. Так проходит минуты две. На большее меня не хватает. — Знаешь, — я порывисто перекатываюсь с боку на бок, чтобы высказаться, что называется, лицом к лицу, — если бы ты просто вешал мне лапшу на уши, это было бы еще ничего. Но это же… — я запинаюсь, от возмущения не находя слов. Мне хочется выплеснуть слишком многое, чтобы это получилось связным. — Ты сам не понимаешь, чего ты хочешь от меня, — спустя несколько мгновений, слова вдруг приходят, откуда ни возьмись. — Ты хочешь, чтобы я любила тебя, но тяготишься этим. Ты хочешь, чтобы я была рядом, но только и думаешь, как бы удрать от меня подальше. Если я еду с тобой на фестивали — ты злишься, а если не еду — злишься тоже. Тебе нужно, чтобы я выглядела как одна из твоих моделек, но при этом оставалась такой забавной искренней заучкой, рассуждающей о жизни, смерти и акулах… Или богемной фифой, втюхивающей твоим богатым дружкам обновки для их коллекций?.. Или содержанкой с силиконовыми сиськами?.. Потому что у содержанок силиконовые сиськи!.. — Тео, поначалу опешив от моего словоизвержения, пытается что-то сказать, но я не даю ему: — Нет уж, хватит с меня твоего вранья!.. Ты же всё время врешь, даже себе!.. А всё потому, что тебе невдомек, чего ты хочешь от жизни: ебаной свободы или ебаного счастья!.. Хотя какое счастье!.. Какая свечка!.. Для тебя жизнь с женщиной — что-то среднее между жертвой и наказанием. А жертвовать ты не желаешь! Ты ждешь, что жертвовать будут для тебя, снова и снова; что тебя примут со всем твоим дерьмом — если уж любят. Но это ни хрена не доказательство! Вот просто ни хрена!.. Это лишь дерьмо, в котором всё тонет… — Тео смотрит на меня широко раскрытыми немигающими глазами; я не могу понять, что они выражают. Его взгляд пустой, тяжелый и очень внимательный. От этого взгляда я теряю свои основания. Становлюсь непоследовательной. — Что ты молчишь? — обозленно шиплю я, как будто не затыкала его только что; как будто это моя главная претензия; как будто я только и жду, чтобы мои неоспоримые доводы опровергли. Какой-нибудь новой лапшой на уши — или схватив в охапку. Ужасно так зависеть от другого человека. Особенно предчувствуя, что опровергать тебя не собираются. — Если ты ищешь запасной аэродром, на него не рассчитывай, — голос у Тео такой же тусклый, как взгляд, но под этой безликой сдержанностью я вмиг распознаю привычную бешеную ревность — к нему; к Мэттью. — Свою модельку он на тебя не променяет. И сиськи не помогут. Уже неважно, по какой подспудной траектории его опять вынесло на эту тему. Важно, что мое обличение пропадает втуне. Теперь он — в белом, рыцарь без страха и упрека, готовый на песни и расходы, а я — сука. Тюнингующаяся за его спиной, чтобы толкнуть себя подороже. — Ну ты и кретин! — выдыхаю я, приподнимаясь, чтобы выскочить из кровати. Но выскочить я не успеваю: Тео сгребает меня в охапку (не этого ли я ждала?.. не этого ли я хотела?..) и рывком подминает под себя. Через мгновение мы уже целуемся. Взахлеб — словно никогда раньше не целовались. Или никогда больше не будем. Слету проваливаемся в величайшее удовольствие, которым способен одарить взбесившийся от гормонов мозг; нет никакого перехода между «вот мы ненавидим друг друга, потому что он — кретин (а она — сука)» и «вот это да, о бо-же, о бо-о-же, о бо-о-о-же, твою же ма-а-а-ть, как же хорошо-о-о!..» После стародавних визитов к психоаналитику я четко понимаю, что нам кайфово именно из-за ненависти, доведенной до кипения, — а вовсе не из романтических соображений. Наши головы помрачены такой темной симптоматикой, что просто хуже некуда. Теперь это почти ритуал. «Как он тебя трахал? Сзади, сверху? Ты у него сосала? Лизала ему яйца?» — Тео хочет знать; в его голове эта картина крутится на бесконечном репите; ему больно — и от его боли я испытываю жгучее наслаждение. И он тоже испытывает — от моей; и оба — от собственной: ведь и я тащусь, воображая профурсеток с его членом во рту. Бешеный круговорот экстатичного страдания. Порой, распалившись до точки, я выспрашиваю у Тео подробности — и порой, распалившись не меньше, он рассказывает, то ли вправду, то ли нет. Но про него — никогда; про него я не говорю никогда. Сколько бы Тео ни допытывался. В конце концов, мы трахаемся не за тем, чтобы один из нас убил другого. А за тем, чтобы не убил.30 апреля, суббота
Даже не верится, что когда-то было иначе. … Стрэнд тонет в тумане, пока наши губы не могут отлипнуть. Первый поцелуй — самый последний тест. Если тебе не просто любопытно, но еще и волнительно, за долю секунды до События в твоей голове успевает пронестись с десяток несуразных мыслей: может быть, следовало освежить помаду?.. не слишком ли от тебя разит вином?.. что там писали в статейке январского Космо «О чем расскажет поцелуй мужчины»?.. Писали-то там глупости: классифицировать мужчин по типажам так же безнадежно, как и женщин. Что может означать стремительный напор, с которым тебе в рот суют язык, орудуя им, словно шпателем? Да то же самое, что робкое слюнявое посасывание. Все парни, целуясь с девушкой, рассчитывают произвести на нее впечатление. Но единицы знают, как. И это не задроты, начитавшиеся Мистери. Печальный парадокс хорошего поцелуя в том, что от него надо бежать, как от огня. Ведь лучше всех целуются матерые блядуны. Они никуда не торопятся, даже если их подмывает. По-вампирски они ждут приглашения: я первой открываю рот, и лишь тогда язык Тео ловко сплетается с моим; мне уже не оторваться. Чтобы наверняка, спустя пару секунд его рука обхватывает мой затылок. Всполохом проносится последняя мысль — я же целуюсь с парнем из «Огней», обалдеть!.. — и сразу после всё становится сплошным удовольствием. Под закрытыми веками взрываются цветные пятна, и если их яркость перенести на холст в первозданной хаотичной феерии, абстракционизм частично реабилитируется. Потом забывается и это, и ты сосредотачиваешься на удивительном ощущении, захватывающем настолько, что ничему стороннему больше нет места. Такие дела, Карен. Хороший поцелуй парализует, как яд. Пойди попробуй опомниться. — Ты чувствуешь? — спрашивает меня Тео, чуть отстранившись, и мне приходится открыть глаза. — Что? — Гравитацию, — он снова приникает к моим губам, легче и нежнее, под конец чуть укусив нижнюю; вслед за тем продолжает: — Забудь всё, что ты слышала о Ньютоне и яблоке. Сил притяжения в природе не существует. Если создается видимость, что тело А, — другой рукой он для наглядности стискивает мне ягодицу: тело А — это мое, — притягивается к телу B, — и прижимает к себе еще сильнее; я только беззвучно ойкаю, впечатываясь в его напряженный пах, — то существует нечто C, толкающее тело A к телу B. — Что за C? — помимо воли мне интересно. — Никто не знает. Гравитация — самая таинственная сила во Вселенной. Тео хитро лыбится, становясь похожим на чеширского кота, но блеск его глаз потянет на взволнованный. И я взволнована — помимо воли, говорю же, Карен! Что-то органически выводящее из равновесия присутствует в идее резолюции от высших сил. В нее ужасно хочется поверить. Поэтому я не удивляюсь, когда на мой вымученно-ехидный вопрос: «Кто-нибудь ведется на эту ахинею?», Тео кивает головой: — Еще как, — загадочно усмехаясь в этом своем чеширском стиле. Ему можно: сейчас он не приукрашивает. Редкая защита устоит перед такой, пусть и заюзанной, наживкой — к тому же из таких губ. И, следовательно, не проще ли расслабиться и получить удовольствие? Тем более что рассчитывать на него есть основания. Впрочем, не надо спешить. Неизвестно, что там с основаниями. Мужчины, подобные Хатчкрафту, привыкли заботиться в первую очередь о собственном удовольствии; они — призы в забегах конкурирующих за их внимание женщин, и такой расклад рано или поздно расхолаживает. Вопрос о власти всегда самый принципиальный. Чему учит своих адептов Мистери? Как только вам приглянулась девушка, не подавайте виду. Общайтесь со всеми, кроме нее, если вы в компании; подкалывайте и задевайте ее, если вы наедине. Естественно, не перегибая палку и не забывая о главном: рекламной демонстрации себя. Ваша задача сделать так, чтобы она вас пожелала. А больше всего желают недоступное. Так что не будьте доступным. Не раскрывайтесь. Даже в постели настаивайте на своем. Мы с Карен не какие-нибудь клубные лохушки; мы давно усвоили эти мужские правила. Язвим и подкалываем, не подпускаем близко. Боремся за власть и иногда побеждаем: куни вперед минета и дальше в том же духе. Мы называем это сексуальными отношениями равноценных партнеров. Однако в действительности это нечто среднее между футбольным матчем и деловой переговорной. Мне с Тео следует обсудить условия — не здесь, конечно, а где-то там «у него». Ну, или забить на принципы в надежде набрать побольше очков. По-любому вернуться к фико-собеседованию. Дилемма в том, что я, как прежде, не хочу этого. Нет, не так: я еще больше этого не хочу. Лучше прогнать все мысли, целуясь на заднем сиденье кэба; фиг с тем, что водитель косится на нас в зеркало заднего вида. То есть, как обычно в таких случаях, мне неловко, и когда Тео хочет расстегнуть следующую пуговицу моей рубашки, я останавливаю его торопливым шепотом: «Не сейчас!», но у того, что мысли никак не прогоняются, есть и еще одна, прозаическая причина: мне срочно нужно в сортир. Покидая «Дэли», мы разделились во мнениях относительно необходимости посещения этого значимого места, и теперь я вынуждена признать, что прав оказался Тео, а не я — проигнорировав три выпитых мною бокала. Почему я просто осталась ждать его за столиком? Скорее всего, виноват дух злостного противоречия. Я была слишком сердита на себя. Если я злюсь, я принимаю неправильные решения. Неправильные решения оборачиваются неприятными последствиями. В кэбе еще терпимо, хотя всё меньше и меньше. Пикантный плюс в том, что параллельно я возбуждаюсь всё больше и больше: не знаю уж, воздействует ли полный мочевой пузырь на таинственную точку G (прямо как с гравитацией: и тут все в непонятках), или дело в парне из «Огней», но с моим удовольствием пока всё хорошо. Не будь в машине такой досадной помехи как шофер, можно было бы даже попробовать кончить от долгих поцелуев в шею (моя коллега из «Парасол» Стефани уверяет, что для оргазма ей достаточно пощипать себе соски, и мы с Карен вечно ржем, что трудно представить более скучную мастурбацию); во всяком случае, из-за того, что мне приходится плотно сжимать ноги, мой клитор зудит почти наготове. Тео, конечно, чувствует, что я возбудилась, и заводится тоже; водитель делается вообще не в тему. Однако чего Тео не понимает, так это растущего во мне странного беспокойства, которое словно разделяет меня надвое; он лишь улавливает: тело А что-то сдерживает. Я не даю расстегнуть рубашку и запустить руку под бюстгальтер; не отвечаю на подходящие моменту глупости про то, что мои волосы — отпад и кожа у меня сладкая, как мандаринка, и «о-о, может быть, мне тебя съесть?..»; только тяжело дышу и стаскиваю с его головы кепку, потому что она мешает целоваться и вообще «в ней ты похож на гопника типа Винсента»; и мы, конечно, хихикаем и пыхтим вместе, но все равно я как будто наблюдаю за нами со стороны, и это привносит что-то странное в эти тисканья… Какое-то чувство неудовлетворенности… Или мне так просто кажется — ведь о том, что на уме у этого целующего мою шею в сменяющихся отсветах уличных огней мужчины, я знаю не больше, чем он — обо мне. Не скажешь же ему, что сейчас все мои мысли: скорее бы облегчиться. Хорошо, что едем мы недолго. Минут через десять такси паркуется возле одной из фешенебельных высоток южного берега, и я выбираюсь на тротуар с плохо скрываемым энтузиазмом. И новым приливом любопытства. Что ж… Чего-то подобного я, вероятно, и ожидала. Но несмотря на это, отчасти я разочарована. Апартаменты в таком комплексе — наверняка с бассейном, спортзалом, кинотеатром и прочими атрибутами высокого класса — обычно выбирают толстосумы, лишенные фантазии, а Хатчкрафт не производит впечатление лишенного фантазии. Между ним, в расстегнутой нараспашку куртке и выпирающей из кармана кепкой, взъерошенным, взбудораженным, с этим блестящим опасным отливом в глазах, и правильным стеклянным небоскребом не возникает корреляции; они стоят передо мной будто отдельно друг от друга. Кажется, я ожидала чего-то иного. — Ну… — Тео мельком оглядывается на высокотехнологичную громаду за своей спиной и смотрит на меня. «Ты это хотела увидеть?», — понятно безо всяких слов. — Клевое местечко, — вполне искренне говорю я. Объективно оно клевое, вопросов нет: ценник на проживание здесь начинается где-то от трех миллионов. И вновь добавившееся ощущение, что в этих декорациях я неизбежно выступаю в роли недоделанной голддигерши, заставляет меня пожалеть, что, согласно собственным принципам, я не отправилась с Тео в Кройдон. Правда, там я ощущала бы себя просто недоделанной. — Это же новый дом, да? — не зная, что еще брякнуть, я спрашиваю об очевидном. — Угу, — подтверждает очевидное Тео, немного нервно облизывая раскрасневшиеся пухлые губы… и на секунду мои мысли исчезают, оставив лишь болезненно-приятное чувство внизу живота. Почему-то смутившись, я быстро отвожу взгляд. — Я здесь живу два года, — помолчав, продолжает Хатчкрафт, попутно запуская пальцы в карманы своих узких джинсов, так что выпуклая золотая печатка на мизинце теперь проступает сквозь ткань. — Так, понемногу… — еще чуть позже прибавляет он. — А-а… — невразумительно мычу я, потому что сказать мне совсем нечего. За всю жизнь я не проводила за границей дольше трех месяцев. Да и те месяцы в Гамбурге были обычным студенческим обменом; очень давно, еще во времена Голдсмитса. И уёбка. Что со мной не так? Почему я не похожа на всех этих преуспевающих самодовольных карьеристок из рекламных проспектов института Сотбис и журнальных статеек об арт-бизнесе? Открываешь — и перед тобой какая-то русская, которой надоело вести утреннее шоу на центральном московском канале, и она отправилась стажироваться к нам — кстати, в Сотбис, но уже аукционный дом. Там ее торкнуло, что сфера арт-консалтинга для нее самое то, особенно в Лондоне, где целеустремленность и профессионализм открывают все двери (это у нее-то профессионализм, после сраной стажировки?!. Хотя она еще ходила на выставки и налаживала связи — я даже представляю, с кем и какие). В итоге она дает интервью глянцу как независимый арт-консультант, где рассуждает о свободе выбора в сфере искусства, попутно планируя открытие собственной галереи (нормальные у нее связи, недаром в Москве на досуге она подрабатывала моделью; страхолюдному Нику о таких только мечтать, за пинтой в пабе)… Нет, серьезно, что со мной не так?.. Если, крутясь, как белка в колесе, я больше выживаю, чем живу. Если устаю так, что даже на профессиональные тусовки хожу из-под палки, и, может быть, поэтому сфера арт-консалтинга закрыта для меня во всем, что не касается интернет-аукционов, торгующих бабушкиными вазами и монетами времен первой мировой. Может быть, мне пора измениться. Может быть, пора перестать страдать всякой хуйней в виде затянувшихся концептуально-творческих кризисов. Может быть, я напрасно продинамила Мартина, хоть он и был чересчур женат и чересчур упитан. Зато у него имелись связи. Может быть, с этим парнем из апартаментов за черти сколько миллионов надо вести себя… попокладистее. Видишь, Карен, как это работает. И мне впервые закрадывается мысль, что Тео так легко привез меня сюда как раз за тем, чтобы запустить этот биологический механизм; привез, чтобы я еще сильнее его захотела. Зачем ему это, уже другой вопрос. Но что-то почти неуловимое в Хатчкрафте внушает мне холодную безотрадную уверенность в отсутствии у него иллюзий на мой — и чей бы то ни было — счет. В этом и засада романтических свиданий, когда тебе под тридцатку. К тридцати все иллюзии неблагополучно испаряются. И все-таки мы чего-то ждем, зависнув перед входом в новоиспеченный земной рай… — Пойдем, — Тео находится первым, склоняясь надо мной для того, чтобы сообщить интимно-конфиденциальное: — Посмотришь на кое-что стоящее… Пока что мой взгляд непроизвольно притягивает его выпирающий из-под джинсов член; всё, кстати, по науке жестов: руки в карманах мужчины призваны привлечь внимание к его гениталиям; они и привлекают. И я опять по-дурацки смущаюсь, словно мне шестнадцать, право слово. А Тео, наклонившись еще ниже — так что его сочные губы останавливаются прямо у моей щеки, — сладострастно уточняет: — Я про вид из окон… И неожиданно я фыркаю от безудержного смеха, словно мне действительно шестнадцать. И Тео смеется тоже. И мысли, как по щелчку, проваливаются куда-то глубоко, где их почти не заметно. Обнявшись, мы заходим внутрь — в огромный гулкий холл, освещенный так ярко, что секунду я жмурюсь, а Тео здоровается с консьержем, низеньким азиатом средних лет, который говорит ему что-то про трансфер в Хитроу, и Тео отвечает, что еще не решил, полетит ли воскресным рейсом или в понедельник утром, но обещает предупредить заранее, и азиат искательно благодарит за это, желая «мистеру Хатчкрафту» доброй ночи, и Тео желает азиату того же, прижимая меня к себе не за талию, а ниже — за бедро (распространенный мужской жест, демонстрирующий обладание самкой; чаще всего используется в присутствии других самцов), и мне это нравится, а разговор о трансфере в Хитроу — нет, но я опять предпочитаю не думать об этом. Меня задрали мои мысли. Я собираюсь в кои веки трахнуться с поп-звездой — а там видно будет. Но если с рефлексией еще можно попробовать бороться, то против физиологии не попрешь. В лифте, придавленная всем весом Тео к стенке, я ощущаю, что терпение моего пузыря на исходе, и не думать об этом невозможно — даже качественный французский поцелуй не помогает. Да и скрыть, что я как на иголках, тоже проблематично. — Что не так? — Тео с затаенным недовольством отрывается от меня, вглядываясь мне в лицо. Понятно, что надо врать. Хотя бы ради романтики. Вообще, сказать, что вусмерть хочешь помочиться, — интимность особого рода; для нее возбужденных клиторов с членами недостаточно. Но, странное дело, я вдруг понимаю, что могу это сказать; и, возможно, это даже ничего не испортит. Необъяснимое чувство. Оно толкает на эксперимент. — Я хочу писать, — набрав в грудь воздуха, тихо, с глупой улыбкой, сообщаю я. При этом ответить на взгляд Тео я все же не осмеливаюсь, пряча свой под ресницами. В первые секунды — от смущения, а затем, пожалуй, больше из кокетства, потому что Тео явно далек от моих загонов насчет особой интимности и тому подобного; приблизившись вплотную к моему лицу, он, после небольшой паузы, почти мечтательно произносит: — Я бы на это посмотрел… — и, ощущая его возбуждение, вырулившее на какой-то новый, более крутой виток, я тоже возбуждаюсь уже по-другому. Не от заигрываний с огнем, как было всё это время. А от самого огня. Понимаешь, Карен… Мы оба словно чувствуем, что дай мы этому огню волю, из этого выйдет что-то… я бы сказала, непредсказуемое, но нам же всё-таки не шестнадцать, мы знаем, что бывает, если заходишь слишком далеко; если впускаешь в свою жизнь событие, незапланированное в ежедневнике. Хотеть влюбиться — это одно. Но полюбить… Даже мысль об этом пугает. Я и пугаюсь, не смея поднять глаз, не находя сил на какую-нибудь фривольную шуточку; от моего кокетства в секунду ничего не осталось. Я просто зачарована вспыхнувшим маревом, как будто оно еще где-то вдалеке, но если ветер подует в мою сторону, уже несдобровать. А Тео, тоже оцепенев, тяжело дышит мне в висок… И тут полированные стальные створки распахиваются. Несколько первых мгновений мы не двигаемся, словно приходя в себя; потом Тео неохотно, с едва заметной растерянностью отступает, освобождая мне проход. Марево гаснет. Страх исчезает — однако оставив свой след. Мы покидаем лифт уже чуть-чуть не теми, кем в него вошли. Я бегло осматриваюсь. Как и в холле внизу, пол на этаже отделан светлым мрамором; на стенах, подсвеченные со знанием дела, развешены репродукции Вии Келминс: фотографично-черно-белые «Океан», «Небо», «Паутина»… Судить по ним о вкусе жильцов — здесь четыре двери, и Тео, не оборачиваясь, ведет меня к самой дальней — можно весьма опосредованно; художественным оформлением таких пространств, включая отели, рестораны и торговые центры, занимаются профи, и я отлично знаю, как часто их клиенты предоставляют им карт-бланш, опасаясь, в большинстве случаев небезосновательно, выставить себя дундуками. Но если вдруг к этим репродукциям приложил руку и Хатчкрафт… если ему нравится Вия Келминс, так же, как и мне… От этого чувства теплеет и замирает в груди. А когда дверь в конце коридора отворяется, и Тео, посторонившись, пропускает меня внутрь, со вздохом «вау!» замираю я вся. В темноте, скрывающей истинные размеры, представшая мне студия кажется огромной; по правую руку от входа размыто светлеет стеклянная лестница, возносящаяся будто бы прямо к бесконечно высокому потолку; дальше — барная стойка с рядом высоких круглых стульев: всё для вечеринок; посередине, сиденьем развернутый к окнам, представительствует белоснежный, вроде бы кожаный, диван, а сами окна… Они как в кино. Во всю стену. За ними — терраса с прозрачными перилами и головокружительная, в мириадах огней, панорама одного из новых вавилонов, стелющаяся у ног — сейчас моих. Это совсем не то же самое, что наслаждаться видом из кабинки «Лондонского Глаза» или ресторана «Тейт Модерн». Там ты — один из многих, желающих ощутить себя избранными, а здесь ты действительно король мира. Здесь Лондон — твоя личная собственность. Теперь я прекрасно понимаю Тео. Да, покупать квартиру с такими окнами — мегаломания, но, черт возьми, это того стоит!.. — Я говорил, что тебе понравится, — голос за моей спиной звучит, как и положено мегаломану — с неприкрытым самодовольством. Но я не испытываю ни капли раздраженности. Мое чувство относительно Хатчкрафта больше всего похоже на восторженное. Пусть он этого и добивался — ему можно. Всё в нем, от головы до ног, от улыбки до веснушек, от серьги до этих окон, восхищает так естественно, что с этим нужно просто смириться, как с призванием. Тео родился, чтобы от него сносило крышу. И кто я такая, чтобы вступать в разногласия с распорядившимся по этому поводу высшими силами?.. Покорившись, я делаю полшага назад и упираюсь затылком в твердое плечо; и так же покорно, радостно позволяю себя поцеловать — быстрым кусающим прикосновением, от которого внизу живота вот-вот лопнет. — Наверх и направо, там увидишь, — Тео, похотливо прогулявшись ладонями по моему телу, от бедер к груди, стягивает с меня распахнутый «потрясный» тренч. И я позволяю. Я уже отдаюсь, я уже не принадлежу себе. Всё это может завести очень далеко. Для начала — наверх, в спальню; пока я поднимаюсь по ступенькам, мое любопытство достигает пика. Потому что сейчас его окрашивает странное чувство какой-то особенной близости к тайнам Тео — словно он доверился мне больше обычного… Хотя откуда мне знать, что значит для него «обычно». Мне бы понять, почему в этой большой элегантной спальне так много нейтрально-бежевого и так мало таинственного. На прикроватных тумбочках с загоревшимся при моем появлении лампами в продолговатых стеклянных абажурах — пустая ваза, электронные часы, зарядник от айфона, пульт от телевизора… Только книга в помятой суперобложке, притулившаяся у самой стены, может сойти за говорящую деталь. Несмотря на то, что моему пузырю совсем туго, я подхожу к тумбочке и осторожно, будто совершая нечто неприличное, беру ее в руки. Чак Паланик. «Прекрасная ты». Ну и что? Я тоже ее читала. Сейчас совпадение во вкусах меня не радует. Какое, нафик, это совпадение! Все читают Паланика. Все читают французов. — Бэйб, ты как там? — звонкий, отдающийся легким эхом, голос Тео заставляет меня поспешно вернуть на место вездесущего Чака. — Выпить хочешь? — Я слышу позвякивание достающихся из бара стаканов. Чувствуя себя кем-то вроде оборзервшей горничной, застуканной за рытьем в хозяйских вещах. С другой стороны, без иллюзий — так без иллюзий. Если Тео решил не миндальничать, делая вид, что до него не доходит, чем я тут занимаюсь, то и пожалуйста. — Налей мне виски, — с показушной уверенностью в своих женских чарах, превалирующих над этикетом, громко отвечаю я. — «Ардбег» подойдет? — А вот тут Гугл не наврал. — Подойдет, — любезно соглашаюсь я и, демонстративно постукивая каблуками за пятьсот фунтов, наконец-то отправляюсь в туалет. Там тоже есть на что посмотреть. Поскольку терять мне нечего, я решаю не церемониться, и после завершения всех физиолого-гигиенических процедур, бегло, но внимательно, изучаю полочки и шкафчики. Пенки, скрабы и маски для тела, лица, волос, ароматические масла, кремы, о существовании которых я даже не догадывалась, — ну, положим, по меркам метросексуала и секс-символа это набор джентльменский. Стайлинги, консилеры, воски и гели для бровей — тоже (с такими-то бровями!). Но женские парфюмы, полные на треть или половину, среди обилия мужских (отыскивается и тот, что с запахом библиотеки), уже из другой оперы. Початая пачка ежедневок и помада «Эсте Лаудер» имеют еще меньше шансов оказаться принадлежащими Хатчкрафту. Не то чтобы меня огорчают эти открытия. Без иллюзий — так без иллюзий. Но все-таки они меня огорчают. Поэтому я беру одну из запечатанных новеньких зубных щеток, найденных мной в нише за зеркалом, чищу ею зубы — всегда пригодится — и, поколебавшись не дольше секунды, ставлю ее рядом со щеткой Тео. То ли себе, то ли ему назло. Затем проверяю, не выветрилась ли моя «Философия», подчищаю под глазами ватной палочкой, покусываю и без того припухшие губы, взбиваю ладонями волосы… И выхожу, обмирая от волнения. Тео встречает меня долгим выжидательным взглядом. Он потягивает виски, облокотившись спиной на изголовье кровати и подогнув под себя ногу; другую он держит на полу. Ботинок на нем уже нет. И пуловера тоже. Тонкая белая футболка соблазнительно облегает его стройный торс, оставляя обнаженными рельефные жилистые бицепсы, какие получаются у худощавых от природы мужчин после нескольких лет работы с фитнесс-тренером. У меня тоже есть достижения на этом поприще: мой живот не собирается складками над скинни, а ляжки не обременены целлюлитом, и я не отношусь к тем пятнадцати процентам британок, которые никогда не эпилируются. Но тем не менее передо мной во всей своей неотвратимости встает вопрос похлеще гамлетовского: достаточно ли я хороша, чтобы раздеться перед этим откалиброванным по высшему разряду мужиком без задней мысли? И это не просто сомнение в качественности проработки моих мышц или гладкости зоны бикини. Это классовая неуверенность форда фиесты на фоне бентли. Противное унизительное чувство, исподволь разъедающее самооценку и гордыню. Весь вечер. А ведь это только один вечер. — Держи, — Тео протягивает мне заранее подготовленный стакан с внушительной порцией виски; «Ардбег» вольготно устроился на прикроватной тумбе, совсем потеснив Паланика. Я беру и сажусь на край кровати. Мягкий свет ламп создает обстановку задушевности, всё как положено. Но между мной и Тео повисает какая-то безотчетная неловкость, и, несмотря на то, что наши колени почти соприкасаются, до близости нам далеко. Я едва ли не жалею, что приехала сюда. Если бы Тео меня обнял, и мы снова начали целоваться, возможно, это неприятное чувство внутри меня притупилось бы; возможно, целиком пропало. Но он не делает попытки заполнить повисшую паузу ни поцелуями, ни словами. Как будто чего-то ждет. Как будто наблюдает за мной. Вглядывается в меня внимательными мерцающими глазами, покручивая в длиннющих пальцах стакан. Из-за этого я нервничаю еще больше. Нужно было уйти, когда я увидела его кепку в «Сити». Развернуться и уйти. — Ну как, осмотрелась? — наконец прерывает молчание Тео. В его голосе не ощущается сарказма; нет в нем и пренебрежения. Пожалуй, он задает свой вопрос с любопытством, но даже оно звучит неявно из-за спокойной будничности тона. Словно он знает всё наперед. Можно подумать!.. — С трудом удержалась, чтобы не написать помадой на зеркале «Здесь была Сьюзи», — мой сарказм очень даже откровенен. Да, это тебе не «субботней ночью на мосту…», но уж что есть. Вероятно, мое восседание на этой кровати само по себе успех. Тео смеется в ответ на мою реплику, прежде чем сделать большой глоток; подтаявшие кубики льда в его стакане негромко побрякивают. — Когда я жил в Манчестере, моей девушке не нравилось, что я пел в группе, — после говорит он. — На самом деле, я имею в виду, а не на словах… Я думал, она злится, потому что завидует… ну или ревнует… ну или что-то вроде того. Но когда мы с Адамом пошли на взлет, и разные роскошные телки вдруг стали считать, что трахаться со мной — круто, я понял одну вещь… — Я жду, пока Тео допьет остатки виски и плеснет себе снова. — Если девушке на тебя не плевать, ей не нравится, что ты поешь. Твоя известность ее подавляет и отталкивает. Не только это, конечно, но… — он как-то нервно передергивает плечами. — Проще спать с роскошными телками, — уже не саркастично, а скорее удрученно заканчиваю я его мысль. — По крайней мере, они не заставляют тебя разрываться, — глядя в сторону, упрямо бросает Тео. И я окончательно понимаю, что наш бэкграунд в отношениях несовместим. — Зачем же ты притащился сегодня в паб? — Вопрос возникает самым естественным образом, однако обида, скрыть которую выше моих сил, превращает его в претензию, отчего становится еще неприятнее: сразу понятно, что мне не плевать. Тео неуловимо преображается, ощутив мою уязвимость. — Считай, что у меня случился приступ ностальгии, — усмехнувшись, он подается вперед, и наши колени все-таки соприкасаются. — В августе мне тридцать, как раз пора. — Мне очень хочется сказать что-нибудь ехидное, но как назло в голову ничего не приходит: простое движение Тео выбивает меня из колеи. — А зачем пришла ты? — Он знает, что меня влечет к нему; ему легко разбрасываться такими вопросами. — С колинами не срастается? Усилием воли я подавляю очередной порыв — на этот раз поправить прядь волос, упавшую ему на лоб. — А ты не хило о себе понимаешь!.. — я даже обнаруживаю в своих закромах заначку язвительности. — Живешь-то ты совсем как Колин. Вид на Темзу. Это покрывало… — мой взгляд, улепетывая от Тео, падает на бежевый атлас. — А что покрывало? Поразительно, но мой противник в этой странной перепалке кажется задетым; от неожиданности я поднимаю глаза: так и есть, Тео строптиво насупился. Успех меня окрыляет. — Оно точь-в-точь как у Колина, — вдохновенно язвлю я. Прекрасные губы растягиваются в холодной надменной улыбке: — Зато остальное не как у него. Не быть как все — это я могу понять. Особенно если ты жизнь положил на это. Но интуиция подсказывает мне, что злость Тео гораздо глубже. Так злятся, когда не могут примириться с собою. Так злюсь я, когда вспоминаю об уёбке. Пожалуй, для одного вечера мы уже зашли слишком далеко. Что-то друг в друге провоцирует нас на непрошенную откровенность. Но раскрываться нараспашку ни один из нас не готов. — А покрывало лежит и лежит, — уже тише, осторожнее дает задний ход Тео. У этой уступки есть и другая причина: наши колени разделяет только ткань — его и моих джинсов, и мы оба чувствуем, как она становится лишней. Смех смехом, но в силе, которая подталкивает нас заняться сексом вместо того, чтобы: 1) не приходить на свидание; 2) не продолжать свидание; 3) не заниматься сексом, есть что-то непонятное. Хотя бы в том смысле, что сейчас я не уверена, что мы вообще друг другу нравимся. Согласись, Карен, немного странно хотеть того, кто тебе не нравится; эгоистичного, капризного, спесивого мальчишку. Между нами говоря, я думаю, что это очень странно. Однако нечто С меня не спрашивает. И мы всё ещё цапаемся, не забывай об этом. — То есть тебе все равно, где ты спишь? — довольно холодно интересуюсь я, уже зная, что — да, все равно, и в глубине души почти удивляясь, почему это приводит меня в уныние. Более того, внушает тихий давний страх. — Ну да, — во взгляде Тео появляется недоумение, и я ощущаю себя дурой; впрочем, он тоже недоволен собой, иначе бы он не стал уточнять, выразительно смягчая голос: — Важнее, с кем ты спишь. Я вспоминаю о голых девках из коридора. А потом вдруг представляю, каково это — сосать его член и даже задумываюсь: дала бы я ему кончить, не выходя? Обычно не даю. Но ведь сегодня всё не обычно. Не в этом ли загвоздка? Не подзабыли ли мы, что значит необычно, с нашими девками и колинами?.. Мне неуютно не столько от слов Тео или от этой спальни на вершине мира с Палаником и вазой без цветов, сколько от самой себя. Я так привыкла оставаться равнодушной, что теперь, чувствуя что угодно, пусть раздражение, пусть завороженность, но — чувствуя, я не знаю, а нужно ли?.., а правильно ли?.., а не добьет ли меня это?.. Почти как Хью Грант в «Ноттинг Хилле», когда он говорит Джулии Робертс, что в следующий раз его «относительно неопытное» сердце не выдержит. Меня всегда цепляло это «относительно неопытное» — такая многозначительная оговорка! Такое расплывчатое состояние между пониманием, что следующий раз тебя добьет наверняка, и желанием, чтобы тебя наконец добили!.. Ведь относительность в сердечных делах невозможна. Если тебе не удалось заделаться прожженным циником, рано или поздно на тебя найдется своя Джулия Робертс. Просто потому, что в твоем сердце есть лазейка. Относительная неопытность — это когда первого раза тебе не хватило. И тебе обязательно нужно кому-то что-то доказать. — Ну, я насожительствовалась с разными придурками по коммуналкам, и довольна тем, что сплю одна, — мой рот, отдельно от меня и моих мыслей, выдает эту фразу, вместо того чтобы принять в себя член и заткнуться. Весь этот разговор необязателен, бессмыслен. Но мы зачем-то разговариваем. И даже не о чепухе, как в «Дэли», а о личном. — В Кройдоне? — Тео недоверчиво приподнимает брови. — В Кройдоне, — подтверждаю я. Да пошел он со своими окнами!.. Когда только он успел нахвататься этих снобистских распальцовок перед южными боро, сам обретаясь на южном берегу!.. — Почему там? Он мог не спрашивать, я могу не отвечать. Но вместо этого я объясняю, как одной из моих знакомых удалось пристроиться в британское посольство в Перу — учить детишек дипломатов, и как, уезжая на три года, она сдала мне свой спальник с договором аренды на те самые три года, что ограждало меня от возможности внезапного увеличения цены за квартиру, постоянно омрачающей взаимоотношения владельцев лондонской недвижимости со съемщиками их золотых жил; и, надо признать, всё это было большой удачей, о чем я напоминаю себе каждый раз, трясясь в поезде по дороге туда и обратно (но последнего я Тео не говорю). А что до Лондона? До Лондона был Дартфорд. Круто, оттуда же Джаггер и Ричардс! И ездить совсем рядом! Да не особенно круто, не люблю Стоунов, и делать мне там нечего, так что уж лучше бы Дартфорд располагался где-нибудь в Йоркшире, как Ричмонд, чтобы у меня был благовидный предлог мотаться туда пореже (но этого я тоже Тео не говорю). А говорю, что да, у меня там семья: мама, отчим и младшая сестра — нет, сводная. А где отец? Понятия не имею. От него лет двадцать ни слуху ни духу. Может, умер, может, еще что… — Жаль, — Тео произносит это достаточно грустно, чтобы поверить, что ему грустно, но кому сейчас нужен мой папаша, если мы сидим уже вплотную друг к другу? Даже мне не нужен. О чем я и говорю. — Я его почти не помню, — типичная скучная история, в которой запечатлелась лишь пара штрихов: — Только то, что он водил меня на футбол и звал Сусси… — Почему Сусси? — Сейчас Тео и впрямь интересно: его глаза вспыхивают, зрачки расширяются еще больше, и я совсем теряю голову. — Сокращенное от Сусанны… — машинально объясняю я; трудно сказать, что удерживает нас, но мы лишь смотрим в глаза друг другу, лишь чувствуем, как горячо нашим коленям. — Это Сьюзан по-шведски… Мой отец был не просто говнюком, а говнюком-шведом… Что полный отстой, ну ты знаешь, Карен. — Так вот в чем дело, — задумчиво, даже мечтательно тянет Тео. — Поэтому ты такая… — я вздрагиваю, когда внешней стороной ладони он проводит по моей щеке, от скулы к виску, и зарывается пальцами в волосы, которые в свете ламп, я знаю это, отливают платиной, — шведская… Мне кажется, что это самый романтичный комплимент из всех, что я раньше получала. Ведь это комплимент?.. — Я притащился к тебе сегодня, потому что ты была лучшим арт-объектом в «Кубе», — вот это точно комплимент, если не романтичнее, то двусмысленнее предыдущего: сопоставление с инсталляцией про нариков внушает мне непонятное щемящее чувство; а Тео, словно догадываясь об этом, честно признается: — И я хочу тебя себе… В этом есть что-то унизительное и вдохновляющее одновременно. Изысканное — куда Рику до такого! Неизгладимое. Тео забирает у меня нетронутый виски; и в ту секунду, когда он отворачивается, чтобы поставить оба стакана на тумбу, я ощущаю, четко и просто, что я тоже хочу себя ему. А дальше… Я помню, что обещала подробности. Но даже не знаю, какое отношение они имеют к главному. Сколько мужчин стягивали с меня джинсы (не так-то просто стянуть скинни, и на свиданиях это их главный недостаток; Тео матерится от нетерпения, когда мои лодыжки застревают в узких штанинах, и я сама готова выпрыгнуть из них), нет, ну правда?.. Прилично наберется. Кто-то из них возбуждал меня, кто-то — нет, и было просто забавно, а иногда и не очень. Секс ради секса это вообще такая штука… не гарантирующая удовольствия. То есть, естественно, ты знаешь, что тебе нужно сделать, чтобы кончить, но в какой-то момент начинает закрадываться мысль, а зачем для этого мужчина? Хорошего вибратора достаточно. Поэтому с определенного момента в Тиндер и «Глобус» идешь больше по привычке. Больше от отчаяния. И всё меньше — за оргазмом; он постепенно превращается в спортивный трофей, который принципиально выиграть у мужика, или в успокоительное оправдание: вроде бы потрахались не напрасно. Вот только, Карен, это фигня. Не напрасно может быть, когда вы трахаетесь не ради оргазма, и не потому, что лучше плана на вечер не нашлось, а когда… Стоп, этого нельзя говорить. Я закусываю губы, впервые впуская в себя Тео. Достаточно того, что мое тело выдает меня. И в голове внезапно нет мыслей — ни о беспонтовом комплекте «Кельвин Кляйн», который только что сдернут с меня воодушевленнее, чем любой «Агент Провокатор»; ни о том, что мне делать или не делать, ни даже — о фак! — о презике… о нем-то подумать было надо, но уже поздно… да и черт с ним!.. Не понимаю: мой привычный страх, пожалуй, не столько перед болезнью, сколько перед унизительностью, когда становишься сам себе противен так, что не можешь смотреть в зеркало, — этот страх, много лет заставлявший меня быть осторожной, сейчас сменяется легковесным попустительством, угарной рисковой эйфорией. Я не боюсь, мне наплевать — и это так кайфово!.. Когда в последний раз мне было так кайфово?.. Не делай такое лицо, Карен. Да, с уебком. Нравится тебе или нет, но я его любила. И Тео я люблю — вот что главное; вот самая пикантная подробность. Люблю, как он давит сверху, как движется во мне, внедряясь всё глубже; люблю его руки на моей заднице — от его хватки мои ноги разлетаются в стороны, словно крылья; люблю его губы на моих губах — о, губы я люблю больше всего!.; люблю его язык, свивающийся с моим языком; люблю его запах — виски и библиотеки; люблю его дыхание, тяжелое и частое; люблю даже свое имя, такое шведское, когда он шепчет его сквозь стон, кончая: — Сусси!.. На всё про всё уходит минуты две. И нет, Карен, я не кончила. Но это вообще неважно. У нас был самый обалденный секс, после которого по всему телу разливается тепло и счастье; и, не выпуская его шеи из объятий, я вторю ему эхом: — Тео!.. Впору серьезно испугаться. Огонь не то что рядом, он везде; всё плавится от жара. Но мыслей как не было, так и нет. Я просто чувствую себя поглощенной этим моментом; умиротворенной; не принадлежащей себе. Я сама не своя. Если не затормозить, отныне так и будет. Сколько бы мы ни разбирались, сколько бы ни мучили и ненавидели друг друга, в финале от власти над собой ничего не останется. Самолюбие — это роскошь для тех, кто сам свой; для тех, кто любит кого-то другого, существует самозабвение. И это спасительная опция, без нее мы не смогли бы выбрасывать из головы всё то, что обычно в ней таскаем; без нее наши раны никогда не затягивались бы хоть тоненькой коркой. А так… Даже спустя полгода, спустя кучи дерьма, которые мы наделали по дороге, в этой стандартной спальне ничего не меняется — стоит нам ширнуться амурной стрелой по полной. Все мысли уходят. Остается только здесь и сейчас, и блеклый осенний свет разливается в тишине. — Я не хочу с тобой расставаться, — шепчу я Тео, и он говорит мне: — Значит, мы не будем. Да? — Да. У него такие красивые губы… Ладно, Карен, я знаю, я знаю.1 мая, воскресенье
… — Ну, с любовью за две минуты всё понятно, — надо отдать должное: не каждая подруга убьет воскресный вечер на выслушивание всех этих соплей. Хотя, может, и убьет, если это сопли по звезде. — Что тебе понятно? — угрюмо огрызаюсь я. — Что ты размокла, как фанатка в разгар пубертата. Я прикидываю, можно ли считать меня фанаткой, если на заставке моего айфона — Тео. И ноутбука — тоже. Наверное, да. Поэтому я не спорю, а только вздыхаю. — С другими заходами твой красавчик управился так же быстро? — Нормально он управился, — мне становится даже как-то обидно за Хатчкрафта. Не такой уж он жлоб, как это выставляет Карен. Он очень мило смутился от своей… мм… скоропалительности, и потом мы похихикали насчет того, что «такого со мной не случалось с начальной школы» («Не сочиняй, в начальном школе ты не трахался.» — «Ну, передергивать-то передергивал… на раз-два»). И ввел в смущение меня, галантно предложив куни (если в расчете на минет, то ничем этого не выдав). Почему я задергалась, лучше не выяснять — ни с Карен, ни с собой; по всему выходит, что это был атавистический пережиток упомянутого пубертата. Тогда казалось, что лицо мужчины у тебя между ног — штука посокровеннее самого перепиха, и для нее требуется особый уровень доверия, что ли (оставим разговоры про любовь, нервирующие ту сторону монитора). Потом, по-взрослому, это стало самым верным способом получить свое (хотя тут тоже как повезет: язык должен быть нежным и умелым, да и мужской энтузиазм играет роль — как женский при минете; голым товарообменом не обойдешься). В общем, я разволновалась, как малолетка. И даже не из-за повышенного градуса интимности: доверить Тео свой клитор я не опасалась. Но ясно же, что доверять его планировалось не просто так, а с целью кончить. Оргазм навис надо мною, как дамоклов меч: его нужно было получить, хоть ты тресни. Вероятность, что Тео приступал к процессу со схожей установкой — доставить, хоть ты тресни, — фрустрировала еще больше. Второй заход незаметно обрастал двойным смыслом. Ведь мы не хотели войти в историю наших постельных приключений халтурщиком и фригидной колошей. Напоследок Тео посоветовал мне расслабиться. Ужас. Минут через десять я чувствовала себя не лучше мужика, у которого не встало. Бедные мужики. — Прости, — лепечу я, мечтая аннигилироваться или хотя бы провалиться сквозь матрас, — не знаю, что со мной такое… Всё здорово, просто я… — Да нормально, бывает, — Тео, взлохмаченный и раскрасневшийся, вытирает ладонью мокрые губы. С возбуждением-то у меня всё в порядке. Так что сравнение с импотентом, строго говоря, не вполне корректно, ну да… — Как ты хочешь? — С возбуждением всё в порядке и у Тео; теперь, когда он пристраивается ко мне сбоку, это очевидно. Зато всё остальное — сплошные неясности. Одна немка, с которой я сдружилась, пока жила в Гамбурге, заучка в стильных очках и юбках макси, сверху вниз смотревшая на местных профурсеток, любила рассуждать о том, что первые ночи почти всегда кошмарны; «не понимаю тех, кто скачет из постели в постель: когда они успевают получить удовольствие?». В те времена я была, как она, — и тоже не понимала. У нас были парни, мы хранили им верность, отказываясь строить отношения по заветам победившей сексуальной революции. Всё казалось таким простым. А теперь я не понимаю снова: как мне удавалось кончить с рико-колинами? Что я делала с ними, чего не могу с Тео?.. — Сверху? — Не знаю… — тяну я, отлично зная, что сверху я не хочу. Так я буду как на ладони, и не то чтобы мне есть чего стесняться — ну так, не заживший синяк на бедре, тонкий шрам от аппендицита в детстве, грудь, не дотягивающая до третьего размера, — но получается, что сейчас я всего этого стесняюсь, а просить выключить свет это действительно начальная школа… но со светом я не кончу… Да что ж такое!.. — А как ты хочешь? — проще отдать инициативу. В разумных пределах. Подразумевающих, что Тео меня сверху не захочет. Вот в чем разница: рико-колину я бы сказала; плевать мне на рико-колина, главное, чтобы сделал свое дело. А тут я всё порчу, потому что слишком боюсь не понравиться. Да и Тео не выглядит настолько самоуверенным, чтобы просто взять и сделать свое дело. Но всё же он укладывает меня на живот и входит сзади. Это лучше, чем продолжать выяснять предпочтения. О-о-о, это намного лучше!.. — Так, значит, ты всем довольна? — в голосе Карен в основном усталость. На часах скоро одиннадцать, мы обе сегодня оттрубили стандартную смену (воскресенье просто еще один день недели, если в новом Вавилоне ты живешь не в башне из слоновой кости): Карен доводила до ума свои графические финтифлюшки, я таскалась с туристами — «перед нами «Океан» Вии Келминс…», а на обратном пути у мулатки, сидевшей со мной рядом, в наушниках как нарочно попискивало «если это любовь, то почему это так больно?..» Потому что. — Да кончила я, кончила, всё просто зашибись! — не выдержав, взрываюсь я. Но это глупо. Запасись терпением, бэйб, и расплачивайся за свое безрассудство. Карен всё понимает, и, помолчав, тихо спрашивает: — А что с утром? — вроде как утро — последняя надежда. И даже были предпосылки понадеяться: справившись с делом, мы не отвалились друг от друга, а разболтались, опять о всякой всячине, возможно, в глубине души опасаясь снова поругаться, ведь вот чего-чего, а плохого не хотелось — настолько было хорошо. Как будто всё ненадолго замерло на своем месте, как будто сошлись все звезды… Кстати, можно сказать Карен, что я спросила про порно-версию «Огней». И получила ответ, что порнушка на танцполе была, но это потому что «я заебался от жары в том камзоле. Софиты пекут так, что голова трещит и слепнешь… даже свою тень не можешь разглядеть…» — «Но разве ты не чувствуешь себя Суперменом?» — мне грустно вспоминать, что так это формулировал уёбок. Хотя это какая-то особенная, модифицированная грусть; в ней нет привычной злости, а только несильно ноющее сожаление и странный свет, не отбрасывающий тени. Как от софитов. — На сцене? — Тео улыбается легкой счастливой улыбкой. — Да… — Мы лежим, обнявшись, и я рассматриваю его лицо, красивое, сонное… умиротворенное… веки полуопущены, ресницы отбрасывают длинные тени… — Ну, а ты где чувствуешь себя Чудо-Женщиной? — Здесь… Вот об этом Карен не надо говорить. — Так что, ты смылась по-шведски? — угадывает она насчет утра. «По-шведски» — это мы так шутим; это наш персональный черный юмор. Но мне не смешно. — Не думаешь, что лучше было остаться? — Теперь Карен озвучивает мои заветные сомнения — раз уж я молчу о них. И обо всем другом. — Зачем? — я пожимаю плечами. Утаивая, что не вынесла бы, если бы, проснувшись, Тео предложил мне чашку кофе — и денег на такси. И всё. И всё. — Я бы осталась… — с тихой задумчивостью говорит Карен. Становится совсем грустно. — Сто к одному, что нам было бы некуда деваться от неловкости, — даже представить, как мы пьем кофе, со скрипом выдавливая из себя нейтральные банальности, тяжело. А еще больше страшно. Вдруг было бы иначе? Вдруг я облажалась? Сдрейфила, как последняя колоша? Вдруг Тео решил, что мне по фиг? — Ну, Сьюзи, у вас же… — Что — у вас же? — перебиваю я Карен, давя в себе слезы. — Всё это чушь собачья. За весь день от него ни звонка, ни строчки. Возможно, он уже в своем гребаном Лос-Анджелесе. Или будет там завтра. Или… блин, не помню разницу во времени!.. А я завтра еду в Дартфорд — на мамин пирог с бараниной… Какое, на хер, «у вас же»?! Карен стоически переносит эту истерику. — Но ты же оставила ему свой номер… Лучше бы не оставляла. Меньше мучений. Наверное. Не знаю. — Я даже адрес оставила… на всякий случай, — смешок, испущенный мной, истеричен ничуть не менее предыдущего спича. — Раньше золушки ограничивались туфелькой, но теперь на принцев не положиться. Поэтому на рассвете, одевшись, я застываю у постели с крепко спящим Тео. У меня нет душевных сил уйти совсем по-шведски. Мне хочется раздеться и лечь обратно, прижаться к теплому сонному телу, поцеловать это спокойное веснушчатое лицо… Я в полном раздрае. Тихо, на цыпочках, я иду в ванную за чьей-то помадой — ручка осталась внизу, в сумке, и бегать туда-сюда по стеклянной лестнице мне некогда и страшно: а ну как Тео проснется, — и пишу ею на обложке Паланика. Сначала цифры, потом буквы. По старинке, так странно… И романтично… И глупо, глупо, глупо. Даже Карен, под конец проникшаяся высокими чувствами, с этим не спорит. Молчит, пощелкивая зажигалкой. Молчу и я. — Зато теперь тебе есть что рассказать «Сан»… ну там про две минуты, — юмор у нее хоть и черный, но смешной. Я фыркаю, пытаясь припомнить, где у меня лежат сигареты: — Ага. Ведь где-то они лежат. Не могла я их все выбросить.