2 мая, понедельник
— Дорогая, как ты себя чувствуешь? У тебя нездоровый вид… — И что прикажете отвечать на это? Ведь не скажешь, что прошлой ночью ты назюзюкалась, бо твой последний трахальщик тебе так и не перезвонил. — Мам, всё в порядке, — живчиком вру я, испытывая острое желание вновь скрыться за черными очками, благослови Бахус того, кто их изобрел. А заодно и того, кто додумался до освежителя дыхания. С их помощью я добралась до Дартфорда, не распугав полвагона. — Но Сьюзи… — Мама — не пассажиры, ее так просто не проведешь. Поэтому приходится туманно добавить: — Просто работы много. Ритм мегаполиса обязывает заявляться бледной, типа того. — Тебе надо больше отдыхать, — совет настолько сакраментален, что выдержка, заранее аккумулированная мною для пирога и подобных разговоров, меня подводит. Буквально с порога, и двух минут не прошло. — Я плачу за аренду, плачу муниципальный налог, плачу по кредитам и в пенсионный фонд… и еще хрен знает куда. Если я буду больше отдыхать, мне придется перестать есть. Еще не закончив, я жалею, что начала. Сейчас мама затянет: — Ты слишком много тратишь на ерунду. Косметику из бутиков, фирменные вещи… — Да я одеваюсь на распродажах! — На Оксфорд-стрит? — парирующий тон подрастерял первоначальную мягкость. Лучше не спорить. Лучше не спорить. — Я уж не говорю о том, сколько ты пропиваешь, — да, маму так просто не проведешь. — Так никогда не накопить на собственное жилье. — На него никак не накопить, — нет, надо же считаться с реальностью: ни одни бутики и бутылки виноваты. Есть еще и политика с экономической ситуацией. — На Лондоне свет клином не сошелся, — ну всё, понеслось. — Это безумный город, и цены там безумные… А у тебя ветер в голове! Ты совсем не думаешь о будущем! В двадцать-то девять лет!.. — В двадцать восемь, — если бы Тео мне позвонил, я не страдала бы сейчас от похмелья, и вообще не страдала бы, и, значит, не сболтнула бы того, чего не надо, чтобы не получить порцию пустопорожних нотаций. Во всем виноват Хатчкрафт. Поразительно, как одним махом он заполонил собой мою жизнь. — Полгода пройдут, и не заметишь, — внесенная мною поправка не производит благоприятного эффекта; наоборот, ухудшает положение: — Сьюзи, я думаю, что тебе следует отказаться от аренды в Кройдоне. Это бессмысленная трата. Если ты некоторое время поживешь у нас, ты сможешь отложить денег… — Обсудим это вечером, — я отступаю, чтобы сохранить лицо и обозы. Но мама не поддается на тактическую хитрость: — Половина Дартфорда работает в Лондоне, и ничего, никто не умирает… Дженет Уикхэм правильно делает, что оформляет ипотеку на дом в Уилмингтоне. Здравое зерно во всем этом есть. Но есть и другое: — Ты знаешь, что мы готовы помочь тебе, — мамин голос становится излишне проникновенным. — Конечно, здесь немного места… — беспокойным, словно извиняющимся взглядом она обводит скромный периметр гостиной типового двухэтажного домика, из тех, что сплошняком выстроены вдоль провинциальных улиц, навевая фирменный английский сплин своими серо-коричневыми оштукатуренными фасадами, символическими ограждениями из красного кирпича и однообразными авто, припаркованными под окнами. — Но мы бы потерпели… Потерпели… В этот момент мы обе сникаем. — Мам, а у тебя не найдется нурофена? — после недолгого молчания спрашиваю я. И, понимая, что врать бесполезно, признаюсь: — Что-то я вчера перебрала… На самом деле отчасти я рада приехать. Временами я сильно скучаю по этому типовому домику, где выросла. В детстве, пока была жива бабушка, он казался мне самым лучшим местом на свете. Потом, конечно, многое изменилось. Но до сих пор я попадаю под обаяние сентиментальной ностальгии, когда смотрю на часы из деревянных колышков с ромбическими наконечниками, подвешенные над теликом, — американский привет из шестидесятых; бабушка звала их «часами Нельсона», и я долго думала, что это из-за адмирала, натянувшего Наполеона и леди Гамильтон (часы устойчиво ассоциировались в моем сознании с корабельным штурвалом), хотя потом выяснилось, что Нельсон — дизайнер из Штатов, только и всего; — или когда ветер доносит в приоткрытое кухонное окно запах мокрой травы из Центрального парка на другой стороне улицы… Какое-то мгновение чувствуешь, будто тебе снова десять лет. — Адвил или нурофен надо всегда держать в своей сумочке, — укоризненно наставляет мама, выдавая мне таблеточный бластер, извлеченный ею из кухонного шкафчика. — Да на фига они мне… — бурчу я. И запиваю таблетку водой из-под крана. — Тебе нужен кто-то, чтобы о нем заботиться… тогда и лекарства пригодятся… — мама вздыхает, наблюдая за мной, но ее ждет праздничная стряпня, и долго вздыхать ей некогда. У нее-то забот полон рот: обо мне, похмельной и неприкаянной; о Дэйзи, в прошлом году завалившей экзамены в средней школе и вместо подготовки к поступлению в приличный университет отправившейся учиться на парикмахера; о Джеке, моем отчиме, после инфаркта сидящем на выплатах по инвалидности… да даже о Багги, которому осталось всего ничего. Вот по кому я очень соскучилась. — А где Багги? — внезапно меня охватывает страх: в доме так тихо… Вдруг он сдох, а мне не сказали?.. — Джек выгуливает его в парке, — уф, отлегло. — Как он себя чувствует? — слишком поспешно спрашиваю я. Зря. Слова здесь лучше взвешивать, а не выпаливать. — Кто — Джек или Багги? — мама не поднимает глаз от разделочной доски, по которой деловито цокает нож, но я кожей чувствую, как в кухне холодает. Видимо, мне надлежит преисполниться дочерней виной. Но приходит лишь горечь и раздражение. — Оба. Мама, шинкуя лук, рассказывает о новом кардиостимуляторе, который должны установить Джеку к осени, и о нерадивости социальных служб — «у них одни справки и анкеты на уме, до людей дела нет», и об отдельном бенефите, который все-таки удалось получить, раз уж Джек не может найти работу (а нечего было выходить за старпера на пятнадцать лет старше), и, усевшись на табурет с бананом, прихваченным из фруктовой корзинки, я поддакиваю, что после Брексита станет еще хуже, но от моей сложнообразованной ностальгии, в которой намешано и нежности, и радости, и меланхолии, теперь остается лишь один ингредиент, и ощущаю я себя на все свои без малого двадцать девять… ну хорошо, на все тридцать — время пройдет, и не заметишь; и в голову бесцеремонно лезут воспоминания о Паланике, который что-то там писал про детей, к тридцати годам заделывающихся злейшими врагами своих родительниц, потому что… Да потому что так это работает: в десять кажется, что перед тобой открыты все пути, в двадцать многие возможности уже перечеркнуты, а в тридцать дальше летних каникул не заглядываешь. Рассчитывать особо не на что, и твоя жизнь медленно катится к смерти… И кто в этом виноват, если не мать, родившая тебя, когда легко могла бы не рожать, — всем только лучше!.. Если не Тео… Если не Тео… — А Багги на позапрошлой неделе назначили новые таблетки от давления, — мамин голос прорывается в мой минорный внутренний монолог, — и с ними он стал пободрей. Теперь они с Джеком чаще гуляют… Им полезно… Пожалуй, я все-таки чувствую вину. Но толку-то. Мама уже обиделась. Точнее, я не сомневаюсь, что у нас с ней — одна сложнообразованность чувств на двоих: и ее обуревает тоска, и ее тяготят угрызения; и непонятно, кто из нас виновней, и кто сильнее обижен. Впрочем, нечего тут понимать. Всё сложилось, как сложилось. Неудивительно, что приход Джека мы обе встречаем с невыразимым облегчением — в смысле, облегчение мы держим при себе, но все равно оно вещественно, как кожура от банана. И выбросить его не получится. Лишь трансформировать в напускную оживленность: «Привет, Джек, отлично выглядишь!» — что неправда: за пару месяцев моего отсутствия волосы у него поредели еще больше, и сутулится он совсем безвольно. Но мы тремся щекой о щеку, будто целуемся, и перекидываемся парой фраз о том, как жизнь в Лондоне, и какой на днях стоял холод, хорошо, что сегодня потеплело, хотя утром не обошлось без дождя, а Багги, заливаясь счастливым лаем, пляшет на задних лапах, пытаясь запрыгнуть мне на колени, и я наклоняюсь к нему, целую в морду и глажу, именуя красавчиком, что правда, потому что все кокер-спаниели — красавчики. Но не все красавчики — кокер-спаниели. — Сьюзи, ты привезла пармезан? — мамин вопрос кладет конец нашим собачьим нежностям. Вот черт. Я привезла достаточно всякого: семена ириса «Софт Блю», который, говорят, будет в тренде на выставке цветов в Челси, — для мамы; нарезное мыло из «Лаш» — для Дэйзи; винтажные нарды с кройдонской барахолки — для Джека (а что еще ему дарить с тех пор, как он перестал кирять? Раньше бутылка скотча была для него лучшим презентом); шоколад не откуда-нибудь, а из «Фортнэм и Мэйсон». Но о пармезане — настоящем, итальянском — я забыла, хоть мама просила только о нем, и это моментально обесценивает весь остальной список. И непонятно, в чьих глазах: маминых или моих. «Вот черт», — вслух повторяю я. — «Совсем из головы вылетело…» И мама говорит: «Да ничего, натрем бри», — но я-то чувствую, что еще как чего, пропади пропадом этот поганый пармезан, от которого теперь одна польза: он дает благовидный предлог слинять на час-полтора. И я срываюсь в торговый центр после недолгих уговоров не делать этого. Пармезан очень нужен, праздник все-таки. Облегчение переполняет меня, когда за мной захлопывается входная дверь. Улица пуста. Солнце несмело проглядывает сквозь прорехи в дымчатых облаках; на асфальте подсыхают последние лужи. Тепло и тихо: звуки гуляний в центре парка не достигают его окраин. И эта тишина, эта спокойная обыденность мне бальзам на душу. Ведь я опять смятенна, несчастна и погружена в себя, как в болото. Ничего нового. Водрузив на нос черные очки, я не спеша иду в конец улицы. Там можно сесть на автобус, чтобы добраться до пармезана. Но можно и пешком, погода-то хорошая. А можно вообще заглянуть в паб на углу; за обязательной кирпичной оградкой установлены длинные деревянные столы со скамьями, под тентами, всё чин чином. И выпить пинту для тонуса не повредит. Так я забредаю в «Лису и гончих»; почти как в «Ноттинг Хилле», правда, там был журнал, и лошадь вместо лисы… Здороваюсь кое с кем из старых соседей, на ритуальные расспросы отвечаю, что в Лондоне — красотень, а у вас как дела, отлично, что отлично; беру пшеничное, возвращаюсь с ним на улицу, плюхаюсь на скамью под тент и… И что? За десять, ну пятнадцать минут я опорожню свой бокал. Потом, может быть, повторю. Почему бы нет. Потом придется тащиться за пармезаном. Потом — сидеть и лопать пирог. Потом — катиться обратно; не хочу оставаться с ночевкой. Завтра на работу. Послезавтра тоже. И в четверг… Помимо работы в четверг круглая дата: неделя, как я встретила Хатчкрафта. Кажется, с того вечера прошло так много времени… Кстати, о времени. Само собой, Карен я наврала. Свалив из мегаломанской квартирки, я первым делом посмотрела, что там с Лос-Анджелесом. Оказалось, минус восемь часов. С тех пор мой ум занят нехитрой арифметикой. Например: если сейчас два пополудни, в Эл-Эй — шесть утра. А если Тео еще в самолете, раньше вечера ждать звонка вообще нет смысла. Его, конечно, вообще нет смысла ждать, и даже не потому что дело сделано, а потому что бэкграунд всех мастей не позволяет питать надежд на светлое будущее. Эл-Эй и Дартфорд слишком многое разделяет. Я не гожусь в подружки поп-звезды. Вероятно, я просто не гожусь в подружки. Этот логический вывод венчает мой отчет перед Карен.1 мая, воскресенье
— … Ты приглашаешь мужика в паб… чем тебе не угодили рестораны, скажи, пожалуйста? — Естественно, я молчу, покрепче затягиваясь помятым «Кэмелом», отысканным в шкафчике над микроволновкой, аллилуйя! — Затем уводишь его оттуда, чтобы погулять, — «погулять» Карен выделяет, безжалостно растягивая гласные, — затем устраиваешь сцену ревности, напрашиваешься в дом, шаришься там по личным вещам… — А ты бы не стала? — не выдерживая, скептически перебиваю я. Терпеть не могу этот гон. — Я бы не засветилась, — может быть, при других обстоятельствах Карен и ломала бы из себя моралистку, но со мной ей хватает ума этого не делать. Ей в принципе ума хватает, в отличие от меня. Ну, она так, кажется, думает. — И что это меняет? — я выпускаю дым с таким видом, будто я тоже умная. — Любой на месте Хатчкрафта подумал бы, что в сортире ты не только дуешь, но и роешься в шкафах, — если и сам не дурак. — По-твоему, втихаря рыться лучше? — Лучше, — без тени сомнения отрезает Карен. — Это чем же? — Тем, что потом не приходится писать свой адрес чужой помадой, — я получаю нокдаун. Не самый честный — в контексте того, что я сама вложила кастет в дружеские руки. Но раз уж руки дружеские, надо ли обижаться на честность иного рода? — Ну ты и сука, — обидевшись, но еще не решив, насколько, говорю я. Всё удовольствие от сигареты пропало. — Сьюзи, ты чего от меня ждешь? Всё-таки Карен нахваталась этих псевдосократовских замашек у Ника: молоть языком истину или то, что за нее принимаешь. Да и я нахваталась. Мы трое — такие честные, что аж тошно. — Не знаю я, чего я жду, — сначала мне хочется закричать, но по факту я произношу эту фразу шепотом, от которого мне самой не по себе. — Наверное, чуда, — это звучит еще тише. И Карен тоже притихает. А мне-то теперь чего… — Ну давай, продолжай, на чем ты остановилась, — в жопу эту сигарету, полгода не курила, и сейчас обойдусь! — Затем я его, — ну Тео, понятно, не покрывало же, — причмариваю, затем лежу бревном в постели, затем сбегаю в лучших традициях одноразовых потрахушек… А, еще джинсы и «Кельвин Кляйн»! — И платеж в «Дэли», — напоминает Карен. Негромко. Быть может, поэтому обидеться у меня не выходит. — Пиздец, — только и резюмирую я, ощущая себя достойной перезапуска «Как не стоит жить». Вот куда приводят порывы. Карен, правда, подгоняет под это более приземленную базу: — Англичанки превратились в мужичек, — недружелюбно, по отношению к англичанкам, констатирует она. Очевидно, работа в индустрии моды в достаточной мере отделяет ее от общей массы вконец феминизировавшихся соотечественниц, по крайней мере, в собственных глазах; а может, это потому, что она не платит за себя, и уж тем более за хахалей, на первых свиданиях. Даже за шведов. Я могла бы напомнить, что эксклюзивная по нынешним временам женственность, на поверку являющаяся елочной мишурой, ничем ей не помогла, но, во-первых, это было бы мелочно, а во-вторых, англичанки действительно устроили из отношений не пойми что. И я вместе с ними. — Ты еще не самый худший вариант, — с легкостью угадав мои мысли, великодушно утешает меня Карен. — У тебя есть вкус, и ты не обтянешь себя одеждой на два размера меньше, чтобы кадрить кого попало… и не напялишь мини в январе… Впрочем, — возвращение на привычную территорию любви к истине не заставляет себя долго ждать, — ты не напялишь мини и в мае. Я даже не вспомню, когда в последний раз видела тебя в платье. — В пятницу вечером, — об этом, пожалуй, можно и напомнить. — Вот, — улыбается Карен, возможно, пытаясь сгладить всё еще ощутимые последствия собственной честности, — у тебя и ЧЮ на месте. Я только презрительно гримасничаю. Стебаться над тем, что впору оплакивать, невелика заслуга. — Думаешь, я не понимаю, кем становлюсь? — стеб — стебом, а мне не удается сдержать дрожь в голосе; внезапно возникает желание потупиться и совсем перестать говорить, захлопнуть ноутбук, и к черту… но у меня есть и манеры. — Просто… — опять пауза, — кем еще я могла стать?.. Как бы никто в десять лет не мечтает вырасти мужененавистницей. Обычно — возлюбленной в духе Изольды или, на худой конец, Грейс Келли, женой, матерью (ну может быть)… — Моделью, — не без ехидства подсказывает Карен. Вот ведь сука. В восемнадцать, когда я только приехала в Лондон, было дело: один из парней, с которым я однажды познакомилась в клубе, оказался режиссером рекламных роликов; он-то и предложил мне сняться у него в рекламе чипсов. «Для подиума ты не вышла ростом, — помню, втирал он мне, — но в остальном с такой фигурой не пропадешь». Под остальным подразумевались фотки для каталогов нижнего белья и мужских журналов. «Хорошие деньги, и работа не пыльная», — уговаривал он. — «А если заключишь контракт с приличным агентством, сможешь по спискам вип-гостей тусить на крутых вечеринках. Подцепишь там себе кого-нибудь». Просто мечта поэта. Нет, понятно, вариант подцепить Фрэнка Лэмпарда сам по себе будоражил. Но Лэмпард шел в комплекте с уймой дрочеров, составляющих аудиторию мужских журналов. И я сказала: «Фу, гадость какая!» У меня были другие мечты. Я собиралась заткнуть за пояс Трейси Эмин, ни больше ни меньше. И потом, красивая девушка не обязательно спит и видит себя подружкой Лэмпарда. Ну или в телевизоре. Мне было восемнадцать — мне простительно. С тех пор Карен не упускает случая ввернуть что-нибудь про чипсы и моделей. — Ой, бога ради!.. — как всегда в этих случаях кривлюсь я (моей мимикой руководит смесь неизжитого снобизма и приобретенного с годами сожаления). — Великое счастье бегать по кастингам в одних трусах! — По кастингам бегать унизительно, а сидеть в Тиндере — нет? Тиндер — наш с Карен камень преткновения. Она почему-то упорно воображает, что клеить мужиков в галереях и театрах… ну, более женственно; сколько бы Ник ни разубеждал ее, бесполезно. «Эти интернет-знакомства — тупое блядство», — отмахивается она. По-своему Карен не лишена романтизма. Или понтов, выдаваемых за оный. Я Тиндер не защищаю. Точно, тупое блядство. Некоторые устраивают из этого спорт, умудряясь перепихнуться с двумя-тремя за вечер, растянутый до утра. Мне же хватает одного раза в месяц. К тому же я знакомлюсь и в реале: в пабах, клубах… и даже галереях. Просто не вижу принципиальной разницы между этими двумя способами. — Всё унизительно, — вот к чему я пришла в свои двадцать восемь, которые почти двадцать девять. — Мужики хотят трахать женщин, но им влом их любить. А мы вынуждены делать вид, что нам это нравится, ведь иначе про нас скажут, что мы лохушки, не пользующиеся дарами равноправия. Что это за дары такие, если они дают возможность, которая мне на хер не нужна?.. Мужчины и здесь всё обернули в свою пользу, и теперь даже не вякнуть!.. Трахайся и радуйся — если удалось кончить… Нет, ты подумай, даже правительство это поддерживает! Иначе оно платило бы тем дурням, кто еще женится и вместе рожает детей, а не всяким бездельникам и матерям-одиночкам!.. Взаправду, иногда я подумываю залететь, чтобы экономить на арендной плате! Но Карен обсуждать правительство не готова. — Ты с темы не съезжай, — возвращает она меня… к Хатчкрафту? Или к англичанкам? — А что мне еще сказать? — по обеим темам. — Не знаю, как на континенте, а здесь романтизм сыграл в ящик. Лет через пять, ну через десять, процесс совокупления утратит последний интерес в наших с тобой глазах. Может, мы этого и не признаем — настолько, чтобы перестать совокупляться. Но сути это не меняет. На хрена нужен секс без страсти? Без настоящего желания?.. Все эти унылые мужики, затюканные работой, проблемами, комплексами… они и не способны его вызвать… — Ну ясное дело, они же не из клипов. — Да при чем тут клипы!.. — блин, Карен задолбала!.. — Да хотя бы и клипы!.. Если альтернатива тупому блядству такова, что кто-то выебет тебе мозг и кинет, пусть уж лучше это будет парень, от которого мурашки по коже, а не психоаналитик!.. После этого программного заявления мы обе замолкаем: я перевариваю то, что сказала, Карен — то, что услышала. — Знаешь что, Сьюзи? — чуть погодя следует зловещий риторический вопрос.— Завтра я еду в Оксфорд, — такие ностальгические поездки устраивает большинство бывших оксфордских студентов, и Карен, учившаяся там в магистратуре, не исключение, — где я обязательно заскочу в какую-нибудь церковь — помолиться, чтобы Хатчкрафт оказался обычным козлом и забил на тебя. Чрезвычайно честно. И в своем роде по-дружески. Но у меня крепнет предчувствие, что Тео — козел необычный.2 мая, понедельник
Это странное ощущение какой-то предрешенности. Еще страннее, что оно успешно соседствует со своим антагонистом — безнадегой. Таким образом, я разрываюсь между двумя противоположными настроениями. Я жду и не жду разом. Принуждаю себя засунуть айфон поглубже в сумку (лучше всего было бы выключить, но на это моей силы воли не хватает) — и поминутно прислушиваюсь к оповещениям от каждой пришедшей эсэсмэски; те несколько секунд, в течение которых она остается непрочитанной, я верю, что пишет Тео. Потому что не может быть, чтобы он забил. Не после того, как мы шептали наши имена… А, это рассылка из «Теско». И предрешенность убеждает подождать до следующей, а безнадега наставляет, что в следующий раз будет то же самое, отныне и во веки веков, аминь. Устав бороться, я перекладываю айфон в карман. Всё равно не ждать не получается. Предрешенность побеждает вечером, в начале десятого. До этого я успеваю выпить три пинты пшеничного, купить пармезан — за двадцать фунтов, на минуточку, мне же без разницы, куда швыряться деньгами!..; поскандалить за праздничным ужином; затусить с компашкой Дженет Уикхэм; опять выпить сколько-то пинт и проблеваться в туалете «Лисы и гончих» (а где же еще). Там, в туалете, когда я пытаюсь поправить поплывший макияж, айфон в моем кармане оживает по-особенному. Я точно знаю, что это не простой звонок; непонятно откуда, но знаю. Два дня я ждала и готовилась: не выходила из вотсапа, даже открыла свою инсту, ну мало ли… Но к неопознанному номеру, высветившемуся на экране, я подхожу далеко не во все оружии. Меня мутит; голова кружится, ноги подкашиваются; руки трясутся: я едва не роняю айфон на кафель. Сердце обмирает, воздух не доходит до легких. — Алло? — и голос звучит сипло. Можно подумать, что я простужена. Или под градусом. Фак. — Привет, Сусси! — слышу я. И снова я не могу понять, что происходит со мной от этого бодрого «Сусси» на фоне приглушенного гама людских голосов. Как будто обращаются не ко мне. Или, быть может, не я — это Сьюзи, и все называют меня так только потому, что не догадываются о существовании моего настоящего имени, как у шпионки под прикрытием. В общем, я чувствую, словно во мне два человека. Один из которых — на седьмом небе, а другой чертовски напуган. — Привет, — отвечает кто-то из них. На несколько секунд повисает молчание; к шумовому потоку в трубке добавляется металлический женский голос информатора. Аэропорт. Видимо, Лос-Анджелеса. — Что делаешь? — вопрос задается тем же бодрым тоном с характерным чавкающим призвуком. Жвачка. Я внутренне подбираюсь. Да что там внутренне — даже мое лицо в зеркале, до этого момента выражавшее с десяток чувств сразу, застывает в гримасе искусственного равнодушия. Это просто такая игра. — С друзьями отдыхаю, — говорю я достаточно безразлично, если бы не предательски подтормаживающий язык. Это тоже характерный признак. — Бухаешь, — хмыкает трубка; информатор на заднем плане не унимается. — Вот так всегда, — теперь в голосе появляется усмешка, пожалуй, чересчур веселая для натуральной, — не успеешь уехать, как твоей девушки след простыл. По правилам игры слова не могут значить то, что значат; они полны недомолвок и подтекстов и легковесны настолько, что ни к чему не обязывают. Нельзя говорить о сексе, который у вас был, серьезно. Иначе это может стать серьезным. — Я не твоя девушка, Тео, — без шуток возражаю я, ломая весь кайф. И причина не в каком-то там внезапном порыве и прочей романтической лабуде. Хоть мои субботние эскапады — сплошной эпикфейл, хоть я извелась от сожалений о них, хоть дала слово впредь быть умнее, если не с Хатчкрафтом, то вообще, — я не хочу больше играть в эту игру. Я сыта ею по горло. — В субботу была моей, — после короткой паузы отвечает Тео. От усмешки в его голосе остался лишь легкий след. Но остался. — Суббота закончилась в воскресенье, — говорю я даже с горечью. Однако серьезность — такая штука, которая и мне дается непросто. Поэтому я тут же ухмыляюсь: — В одинокое воскресенье. «… Ночи без любви такие длинные…» — этот мотив крутится в моей голове, наслаиваясь на другие: слишком много песен «Хертс» за последние четыре дня. Всё смешалось. Всё больше не так, как прежде. — Злишься? — в голосе Тео удивление… и еще что-то. — Ты же сама ушла. Похоже, я его уязвила. Но это ни о чем таком не говорит. От себялюбия до любви к другому — очень большое расстояние, и чаще всего оно непреодолимо для парней вроде Хатчкрафта. Да и вообще надо быть Мо Фарой, чтобы осилить его. — Не хотела опаздывать на работу. — На работу? — Тео подвисает, пока не сообразит: — А, туристы… Ну естественно, где ему понять. — Туристы. Между нами устанавливается молчание самого худшего свойства — словно нам нечего друг другу сказать; и сразу на ум приходит Атлантический океан, весь американский континент и восемь часов разницы, нас разделяющие. Что против этого айфон в моей руке? Я смотрю на свое отражение — с этим айфоном, жалобно прижатым к уху; от равнодушия не сохранилось ничего: лицо растерянное, истасканное, бескровное — еще больше, чем утром; в правом глазу порвался сосуд, тушь размазана по нижним векам. Какой глупостью было думать, как в шестнадцать лет: «Только бы он позвонил!» Теперь звонки усугубляют проблему, а не решают ее. И выхода тут два: либо сворачиваться, либо бросаться вперед, очертя голову. Я молчу, ожидая, что решит Тео. — Увидимся завтра? — спрашивает он. Внутри меня разливается тревожное и счастливое волнение: Сьюзи — встревожена, Сусси — счастлива; Сусси не думает ни о чем, Сьюзи с запоздалой осторожностью взвешивает возможные последствия. — Зачем тебе это нужно? — Сьюзи побеждает. У Сьюзи немало оснований полагать, что новый секс — еще хуже звонка. Он окончательно всё запутает. «Как будто ответ что-то прояснит», — легкомысленничает Сусси. Она-то уже готова. — Не могу перестать думать о тебе, — почавкивая, сообщает мне Тео. Достаточно безразлично, если бы не эта жвачка. С нею чересчур безразлично; с нею крайность незаметно перетекает в собственную противоположность; с нею я понимаю, что и Тео взволнован. Что сейчас он не врет. У меня вновь перехватывает дыхание. — А теперь скажи ты, — и Тео страшно; и Тео прячется за насмешливостью, звучащей самоуверенно, пожалуй, даже нагло. Или я слишком увлекаюсь поисками подтекста? И надо слышать одну наглость там, где одна наглость? — Сказать что? — я тяну время. Я знаю, чего он от меня ждет, но признаться, как он — когда непонятно, насколько это всерьез, насколько это к чему-то обязывает, — у меня не выйдет. Это я тоже знаю. Даже если бы у меня во рту была жвачка, мне бы не помогло. — Скажи: «Я тоже думаю о тебе, Тео», — его голос меняется, становится ниже и чувственнее; его голос действует, как задумано: я вся в мурашках. И молчание между нами уже отнюдь не холодное. Но все равно где-то в глубине подтекстов и оттенков я улавливаю иронию. Все равно мы словно перекатываем мяч в центре поля, выжидая, кто первым потеряет позицию. — Иди нафик, — отвечаю я. Вместо признания. Тео смеется, легко и задорно, как обычный йоркширский пацан. — Да ну же, бэйб, — что-то подкупающее есть в его смехе и этом почти нежном «бэйб», — скажи… Самое скверное, что отпираясь, я буду выглядеть глупее, чем признавшись. Эти увертки хороши с Колином. А с парнем из «Огней» номер не пройдет. Он — приз, хоть для голых девок, хоть для меня; по сути, никакой разницы. Скажи, что ты хочешь выиграть его, бэйб. Ну же… Ну же… — Я думаю о тебе, — признание выдавливается туговато. Не только из боязни. Мой язык немеет перед неумолимой пошлостью, свойственной выражению чувств. Ну что такое произнесенная мною фраза? Обычное клише. О моих мыслях она ничего не говорит. А ведь эти мысли уже двое суток полны и болью, и надеждой, и страстной тоской; и если уж признаваться, то тут нужны совсем другие слова: «Знаешь, Тео, прошлая ночь была до того длинной, что я едва выжила. Как ты мог так мучить меня?.. Если бы ты хоть вполовину так же мучился, ты бы позвонил!.. Ты бы позвонил!.. Ты не превращал бы айфон в орудие пытки!.. В орудие власти… " Чертов мудак!.. — Правда? — вроде бы недоверчиво, даже слегка растерянно спрашивает Хатчкрафт. Я не отвечаю. Свободной рукой зачем-то открываю кран и подставляю пальцы под струю холодной воды. В туалет с шумом вваливаются две жирухи среднего возраста, обе — в дымину: никто не скажет, что они зря провели лишний выходной. Из бара в открытую ими дверь прорываются звуки матча между манками и «Лестером». Все смотрят повтор после того, как днем посмотрели прямую трансляцию; все болеют за «Лестер»; всем хочется, чтобы команда, в прошлом сезоне чуть не вылетевшая в Чемпионшип, выиграла титул. Всем хочется сказки. — Они забрали у манков очко! — восхищается одна жируха; вторая довольно мычит в ответ, пробираясь в кабинку. — Если они победят в следующем туре, то — всё! — в этом слове слышится чистый восторг. — А Варди поедет на Евро!.. Ей-то что с того. Но вот поди ж ты. — Что у тебя творится? — до Тео тоже доносятся голоса жирух. В моем айфоне информатора больше не слышно: теперь там — гудки машин и гвалт людского потока. — «Лестер» сегодня выиграл, — говорю я, споласкивая лоб водой. Лоб горячий, пальцы ледяные. — Я знаю, — звучит радостно. — Ты тоже за них болеешь? — Ну так… — я чувствую, как Тео пожимает плечами. — Я болею за «Мидлсбро». Вся эта сентиментальная английская преданность родным клубам — чушь собачья. Я вот давно не болею за «Дартфорд». Болеть стоит за тех, кто способен выиграть. Сказок на всех не напасешься. — Сусси, так мы увидимся? — сейчас, после молчания, в голосе Тео — сплошная серьезность. Холодные капли стекают по моим щекам. Люминесцентные лампы потрескивают. Жирухи громко ссут. — Зачем? — снова спрашиваю я. Какое-то время в моем айфоне опять — только гвалт и машины. — Будем бухать вместе, — наконец поступает предложение. В принципе, не самое плохое. Я не люблю психоаналитиков за собственную банальность. Неприятно быть случаем из учебника, и не каким-нибудь уникальным и загадочным, а простым, как тертый пенни. Большое спасибо, папочка. Из-за тебя мне на роду написано всё профукивать. А начиналось очень романтично. Конец восьмидесятых, Лондон, моя юная мама и красавец швед, учившийся с ней на одном курсе… Они курили травку (может, что и позабористее), спорили кто круче: Кольридж или Вордсворт, и почему Сильвия Плат засунула голову в духовку; носили косухи, перлись от «Депешей» и «Кью», и я не вписывалась в их планы. Просто однажды выяснилось, что презики или таблетки, или чем там они предохранялись, подвели. В таких ситуациях аборт — обычный выход. И до сих пор мне непонятно, чем обкурилась моя мать, решив меня оставить: сначала — в живых, а потом — бабушке. Если подумать, меня всё время оставляли. Чему же удивляться, что я только этого и жду. Сам факт моего рождения был подставой. Так из меня получилась типичная жертва родительских заморочек, коих пруд пруди, — и жертв, и заморочек. Кто рожает детей ради самих детей? Наверняка какие-то извращенцы. Дженет Уикхэм и ее жених Пол претендуют на это почетное звание. Когда я возвращаюсь из туалета, Дженет (которой тоже пора в туалет, иначе скоро ее вывернет у всех на глазах), разнюнившись, травит бородатую байку о том, как в четырнадцать лет она впервые поцеловалась с Полом — и с тех пор их любовь неугасима, поэтому абсолютно закономерно, что через шесть недель столь выдающееся родство душ увенчается свадьбой. Разумеется, слушатели, в числе которых кузина Дженет, ее бойфренд и будущий шафер Пола, в сто двадцать четвертый раз соглашаются, что это очень романтично. Шлепнувшись на свой стул, я, таким образом, присоединяюсь к аудитории. — Пол, лапуля, долго не мог осмелиться подойти ко мне, — вещает Дженет в понятном ностальгическом умилении. — И тогда я попросила Сьюзи поговорить с ним. Все смотрят на меня; я важно киваю, стараясь не заржать. Ник, наверное, не выдержал бы, но после звонка Тео некое странное умиление плещется и во мне; конечно, вместе с алкоголем, но как бы то ни было, свою честность я держу про запас. В конце концов, у Дженет действительно скоро свадьба. Кому интересно, что к Полу я тогда подкатила… ну, слегка при других обстоятельствах. — Слушай, Кейн, — сказала ему я. — Приходи после школы в парк, разговор есть. Почему парламентером выступила я, а не Дженет? Вероятно, уже в те юные годы я была недостаточно женственна. Ходить вокруг да около мне не нравилось. Если уж Пол Кейн сболтнул Дику Эвансу (а тот — Рою Манро, а тот — Мэгги Гилфорд, а та — Дженет, а Дженет — мне), что хочет встречаться с Уикхэм, но и со мной — тоже, этот вопрос требовалось прояснить. Дженет прояснять отказалась, мотивируя тем, что она — девочка; мол, пусть Кейн сам соображает. Кейн был красавчиком и нападающим в футбольной команде, поэтому соображать он мог позволить себе долго. Меня это не устраивало. — Колись, Кейн, ты говорил Дику, что мы с Дженет тебе нравимся? — спросила я, когда Пол пришел в парк. Формулировка «мы с Дженет» прозвучала бы диковато только для непосвященного уха. Остальные, включая Кейна, знали, что мы подруги не разлей вода, и нравиться кому-то одновременно для нас в порядке вещей. Это как начать разбираться, кто тебе больше по душе из братьев Галлахеров: сколько ни проясняй, все равно хочется обоих. Ну, в нашем случае обеих. Мы обе были хорошенькие. — А что? — Кейн заподозрил подвох. Не без оснований. Если бы я допытывалась с глазу на глаз, это еще куда ни шло; однако я прихватила с собой Дженет: и в качестве моральной поддержки, и чтобы она не подумала, что я воспользовалась прояснением в свою пользу. Красавчики — это замечательно, но потерять подругу в мои планы не входило. — А то… — я вдруг растерялась. И смутилась. Всё оказалось запутаннее, чем я думала. Кейн мог отпереться, выставив меня дурой. Кейн мог посмеяться. Или распустить новые сплетни. Новичкам в этой игре приходилось несладко, и именно тогда я впервые заподозрила, что даже с опытом таланта у меня не прибавится. — Если бы мы тебе разрешили, кого бы из нас ты поцеловал? — пришла мне на помощь Дженет. С очень правильным, кстати говоря, позиционированием: так мы снисходили до Кейна, а не он выбирал, кто из нас лучше. То есть, конечно, он выбирал, и, как любой Парис, уже возомнил себя главным в намечающемся треугольнике, но и мы получались не меньше чем богинями. А не просто вешающимися на шею фанатками. — Можно обеих? — как любой Парис, Кейн испугался ответственности, параллельно закидывая удочку на предмет мини-тройничка. — Нельзя, — отрезала я, опередив Дженет. Замутить с красавчиком мне хотелось, что уж скрывать. Но не настолько, чтобы забыть о гордости. И о порядочности. И о всякой тому подобной фигне, тащить которую в игру — бред бредовый. Ты либо мутишь с красавчиком, либо идешь лесом. Дженет, как оказалось, понимала это намного лучше меня. — Давай попробуем, — не особенно смущаясь, предложила она мне. Я растерялась еще больше. План по прояснению ситуации летел к чертям. А Кейна, само собой, нарисовавшиеся перспективы воодушевили. — Ага, давай! Тебя я поцелую первой, — осчастливил он меня, вручая символическое яблоко раздора. Дженет скуксилась, но промолчала; пусть и очутившись во втором эшелоне, отказываться от намерений обменяться слюной с футбольной знаменитостью в близлежащих кустах она явно не собиралась. Может быть, она рассчитывала, что я облажаюсь, ведь целоваться ей доводилось чаще, чем мне: ее легкий нрав тому способствовал. Может быть, действительно не видела проблемы в столь тесной конкуренции. Так или иначе, она проявила завидный прагматизм. И была вознаграждена. — Да ну вас на хер, целуйтесь сами, — швыряя свой свежеприобретенный титул «Прекраснейшей» в помойное ведро, заявила я. После чего пафосно ретировалась, как любая уважающая себя богиня. Естественно, через пару дней вся средняя школа обсуждала, что Пол Кейн теперь встречается с «той рыжей Уикхэм». Какая мораль вытекает из этой почти мифологической притчи? Призы достаются не прекраснейшим, а настойчивейшим. Спустя тринадцать лет Дженет восседает в пабе с видом богини. Я же получила приглашение на ее свадьбу в формате «1+1» лишь для проформы: дураку ясно, что у меня никого нет. Зато я очень гордая. Мой телефон вздрагивает короткой трелью, оповещающей о пришедшем сообщении, но я продолжаю внимать хвастливой трепотне Дженет: — … и там, за кустами шиповника, мы с Полом поцеловались… Это было так… так необыкновенно, правда, милый? — Пол кивает, отвлекаясь от созерцания клипов, сменивших футбол. — Я сразу почувствовала… Дженет тормозит, пытаясь подобрать слово. И тут я брякаю: — Гравитацию. В груди что-то больно и сладко сжимается. — Ой, да, — мы переглядываемся почти как в детстве. — Точно… Айфон верещит снова. Это может быть кто угодно, напоминаю я себе. Карен, возвращающаяся из Оксфорда, Ник, собирающийся в клуб, мама, остывшая после ссоры… Но я надеюсь, что это Тео. Мне нужно, чтобы это был Тео. О господи, сделай так… Да сделай хоть что-нибудь!.. С равнодушным лицом я достаю айфон. Там фотка, похоже, сделанная из окна машины: широкая солнечная улица, запруженная стоящим в пробке транспортом; поверх нее — огромные пальмы и сочно-голубое небо; под фоткой — текст: «Здесь отличная погода для прогулок». Стесненность в моей груди становится волнующей, как бывает, когда сидишь на чемоданах в последнем ожидании перед отъездом; словно мне ничего не стоит поддаться внезапно возникшему порыву рвануть на другой конец света — прогуляться под этими чужими, никогда не виданными пальмами, в обнимку с парнем, к которому тянет всем телом… и душой. Посидеть на берегу океана или в баре «Мармонт», или где там тусят голливудские знаменитости… Ощутить негу южной ночи… Да, мне завтра на работу. Нет, у меня не хватит на билет, даже на эконом. Но желание оказаться по ту сторону фотографии — рядом с Тео — вспыхивает слишком сильно. И взять себя в руки мне сложнее, чем раньше, в туалете. Там я сказала: «ОК, набухаемся, когда ты вернешься», а Тео сказал, что в его планах на сей случай снова полизать мою киску, потому что когда он под настоящей дозой, а не где-то там немного пива, а потом — вина, дело у него идет намного лучше, и я хихикнула, что, наверное, у меня тоже, ну, а раз так, значит, нам просто судьба соображать на двоих — и это сказал он, не я. В шутку. Я рассмеялась. Мне удалось. А сейчас… Сейчас хорошо, что это лишь переписка. В ней соврать легче. И я вру, набирая на тачскрине: «Рада за тебя»; испытывая что угодно — волнение, тоску, горечь — но только не радость. Чему уж тут радоваться, если «здесь» для него — эти сказочные пальмы, а для меня — занюханный паб. Больше всего я ему завидую. Меня охватывает противнейшее подозрение, что этого не скрыть даже в переписке, которая продолжается сразу же, как будто Тео ждал моего ответа.«Ты обрадуешься еще больше, если я скажу, что не хочу гулять без тебя?» — и смайлик с сердечками вместо глаз. Что мне ответить? «Я обрадовалась, еще как обрадовалась! У меня голова кругом и пульс зашкаливает! И руки дрожат! Я счастлива, как фанатка-малолетка! Твой смайлик — самое лучшее, что случилось со мной за… ну, задолго. Может быть, за всю жизнь. Ты правда чувствуешь, что и я? Или эти сердечки — лишь игра?.. Признайся честно, не мучай меня!.. Тео!.. Тео!..» Нет, написать такое у меня не хватит духу. И у Карен не хватило бы. И даже у Ника. Мы все молчим, когда не надо. «Будешь грустить в отеле?» — пишу я. И ставлю смеющийся смайлик. Ну еще бы, мне очень весело. «Я уже грущу», — по-прежнему быстро приходит ответ. И вслед за ним новая фотка: Тео на заднем сиденье машины; черные очки сдвинуты на макушку, лицо сморщено в жалобной гримасе, как перед плачем; даже нижняя губа закушена для выразительности. И все равно оно красиво, глаз не оторвать. — Это кто? — с любопытством особого, женско-охотничьего окраса, спрашивает меня кузина Дженет, Эмбер. Ее взгляд тоже пал жертвой хатчкрафтовских чар. А я и не заметила. — Никто, — спешный сброс картинки ничем мне не помогает. Теперь на меня смотрят все. Парням-то по фигу, но о Дженет того же не скажешь. — Ну-ка, кого ты там прячешь? — она даже привстает, пытаясь перегнуться через стол, чтобы заглянуть в мой погасший айфон. — Своего парня? — Отвянь, Дженет, — я и не думаю скрывать раздражение. Но охотничьи инстинкты такими мелочами не сдержать. — Кто там у нее, Эмбер? — поняв, что чистосердечного признания от меня не добиться, Дженет живо меняет тактику. Мое сердце уходит в пятки, вдруг Эмбер узнает Тео. Довольно странно, что я так пугаюсь. Мне бы самое время выпендриться пришедшим селфи от чувака, чьей клип может оказаться следующим в телевизоре за моей спиной, и утереть нос Дженет с ее туземными радостями, но это все равно что взять и скинуть всю одежду. Я жалею даже о своих россказнях Карен. А уж здесь… Ни за что. — Не знаю, — говорит Эмбер (какое облегчение, что Хатчкрафт — не Мик Джаггер или Кит Ричардс!.. Кто-то, кого знают все). — Но я бы с ним переспала. Вот так. Говорят, что всё решается в первые десять секунд. То есть моментально. Дальше мужчина может уломать тебя на секс, если постарается, или ты сочтешь, что он — перспективный, потому что у него хорошая работа или, скажем, подходящий музыкальный вкус, но первые десять секунд ничем не заменишь. Либо ты хочешь дать в мгновение ока, либо — нет. Неужели в этом весь «coup de foudre»? Неужели я сразу всё профукала — просто потому, что с Хатчкрафтом захочет трахнуться любая дура, и даже по фотографии? Хотя Эмбер не дура. Словно назло своему претенциозному имени, она невзрачна, как мышонок, однако странным образом парни у нее не переводятся. Вот и сегодня с ней какой-то новый. Я его не знаю — в этом мы квиты. — Ну ты и потаскушка, — хвалит он Эмбер, прижимая к себе. Что ж, ему виднее, да и возражений не следует; Эмбер только смеется, когда парень чмокает в шею. — Такой ебический? — Это Дженет о Хатчкрафте. Знай она, что о нем, ревности в ее голосе было бы больше. А так всё же преобладает недоверие. — Да вааще, — Эмбер без зазрения совести прикидывается дурочкой, продолжая тискаться с очередным почитателем ее постельных талантов. — У него даже серьга в ухе. И очки диоровские. — Это очень ебически, — философски изрекает Пол, не отрываясь от телика. Дженет стреляет в него гневным взглядом. — А хуй у него большой? — вдруг любопытствует хранивший молчание шафер. — Уже завелся, Бобби? — подмигивает ему Эмбер. Шафер сохраняет серьезность: — Хуй — это важно. — С хрена это важно? — возмущенно вклинивается Дженет; тоже мне феминистка. — Важно, чтобы хуй держался в штанах, а не разгуливал… где сейчас твой ебический приятель, Сью? Все опять смотрят на меня. — В Малибу, — говорю я всем. Но Дженет — особенно. Для нее Тео — в Малибу; ни милей меньше. Впрочем, я-то — здесь, и нам обеим понятно, что это значит. — Тогда его прибор может быть со сморчок, — прежним тоном произносит Пол. — Он не со сморчок, — уверяю я его… ну то есть Дженет — в его лице. Они же теперь почти одна сатана. Правда, радости у Пола в связи с этим незаметно. Усмехнувшись, он отводит взгляд к телику. И смачно прикладывается к пиву. А я быстрее вырубаю вновь засветившийся экран своего айфона. — Сьюзи у нас такая скрытная! — комментарий Дженет не заставляет себя ждать; я напрягаюсь, представляя, во что он разовьется дальше, потому что он обязательно разовьется. — Мы дружили всю школу, а я только перед выпускным узнала, что ее отец — какой-то навороченный профессор… в Стэнфорде или в Беркли, не помню где… где, Сьюзи? — Я молчу, и Дженет, заулыбавшись шире, развивается вовсю: — Да и то это всплыло только потому, что он оплатил ей учебу в Голдсмитсе. Звучит так, словно меня уличили в преступлении. Хотя, наверное, для Дженет это где-то близко. Она училась в местном колледже, имея в наличии всем известного действующего отца. Увы, не профессора с солидным банковским счетом. — Не сомневаюсь, ты до сих пор всем врешь, что ни сном ни духом, где он, — отец, в смысле. Отменное знание моей психологии. Недаром дружили всю школу. После той истории с Полом, правда, всё меньше и меньше, но я же была слишком гордая, чтобы показать, как меня заело. Вот и сейчас я не показываю. А с хрена, собственно? — Хочешь поговорить о моем папаше, Дженет? — я откидываюсь на спинку стула, ощущая, как ярость леденяще разливается по венам. — Что тебе рассказать? — Дженет молчит, покусывая губу; остальные тоже затихают. — Он живет в Сан-Франциско. У него жена и две дочки. Я видела в инсте, как он гуляет с ними по берегу океана. На мой день рождения он присылает мне открытку. Я не отвечаю. Потому что обойдется. Даже если оплатил мне Голдсмитс. Нельзя так просто свалить от своего ребенка в Штаты и потом делать вид, что всё как надо. Играть в добренького папочку, пытаясь загладить ошибки молодости. Раз уж я ошибка, значит, я ошибка. Проехали. Все эти сопли, что мужчина уходит от женщины, а не от своего ребенка, бред сивой кобылы. Он уходит от обоих. Усек, Пол? Если ты заделаешь ребенка Дженет, а после задумаешь слинять, не трать зря деньги на образование вашего отпрыска. Всё равно он тебя не простит. Пол смотрит на меня поверх бутылки. А Дженет шипит, покрывшись пятнами: — Да пошла ты, Сьюзи!.. Она совсем не красивая с этими пятнами. Обычная раздобревшая конопатая пьяная сучка с ипотекой в говенном Уилмингтоне, где сподручнее помереть с тоски, чем жить долго и счастливо, и свадебным платьем, заказанном в салоне через улицу. Обычненький такой салон. И платье наверняка обычненькое, пусть вроде и дизайнерское. Потому что Пол так и не стал футбольной звездой. В семнадцать лет получил травму колена, после которой вылетел из молодежки «Дартфорда». И всё. Сейчас у него бизнес: конторка такси. А еще залысины на лбу. Целоваться с ним меня больше не тянет. Ты победила, Дженет. Оно того стоило? — И пойду, — говорю я ей, вставая из-за стола. Айфон снова загорается. Я снова гашу экран. Бросаю на стол несколько фунтов — последнее, что есть в бумажнике — и топаю к выходу. Дженет орет мне вслед, перекрывая Леди Гагу: — Пошла ты! Пол вскакивает и идет за мной; ему она тоже орет: — И ты пошел!.. Козел херов!.. Леди Гага решительно соглашается с ней: «Этот парень просто монстр! Этот парень просто монстр!» Правильно, все они одним миром мазаны. Один тащится за мной от практически жены, другой шлет сердечки из Лос-Анджелеса. Пришли ему сердечко в ответ, он его съест и не подавится. Хотя на что мне мое сердце, чтобы его беречь?.. — Забей на Джен, — как может, утешает меня Пол, когда мы выходим из паба. — У нее бзик на эту тему. — Какую? — не сразу врубаюсь я, поглощенная мыслями о своей теме. — Детей. На дворе прохладно; в небе помигивают звезды; тянет сыростью и запахом сигарет. Здесь, где столики под тентами, нельзя курить — формально это территория паба; да и вокруг ни души. Наверное, курили из подсобки. Невольно я раздуваю ноздри, втягивая последний остаток никотина. — Пол, хочешь покурить? — Да, в супермаркете я купила не только пармезан, потому что за полгода ЗОЖ мне осточертел, в конце концов, я имею право уничтожать себя, как мне заблагорассудится; а Пол, конечно, спортсмен, и не приветствует, но все равно иногда смолит. Я видела несколько раз. — Давай, — и сейчас без отговорок соглашается он. Ну то-то же. Самоуничтожение — фундаментальная человеческая потребность; промыванием мозгов и запретами ее можно ограничить, но не победить. Мы поочередно прикуриваем от моей зажигалки. — Она же не беременная? — вдруг приходит мне на ум, когда наши сигареты истлевают наполовину. Да ну, она бы так не надралась!.. Но все-таки… Пол отрицательно мотает головой и молчит еще какое-то время, прежде чем сказать: — У нее был выкидыш в прошлом году. А теперь ничего не получается. Я докуриваю, ощущая неловкость и спазмы в желудке. — А вы хотите? — спрашиваю потом. Чего уж стесняться. — Она хочет, — Пол тушит окурок носком ботинка. — А ты? — И я. С соседней улицы доносится собачий лай. — Думаю, вы будете хорошими родителями, — говорю я. На сегодня честности достаточно. Но теперь у Пола свербит: — Не гони, Сью, — усмехается он. — Ни хрена ты так не думаешь… Еще по одной? — кивком головы он указывает на мою сумку. Я вновь достаю сигаретную пачку, озираясь по сторонам. Вроде никого. — Но ведь мы можем попробовать… — продолжает Пол тему про деторождение после глубокой затяжки. Не так чтобы уверенно, но и не без надежды. — Можете, — поддерживаю его я. И без уверенности, и без надежды. Параллельно представляя, как тошнотворно будут смотреться в инсте фотки Дженет с торжественно выпученным животом. А уж если она подвигнет Пола поцеловать его на камеру… Фу. Попробуют они. Не понравится — вернут шеф-повару, как блюдо в ресторане?.. Хотя, конечно, нельзя судить так строго. Люди рожают детей, когда не знают, что еще им сделать со своей жизнью, и я точно такая же. Тео, слушай, а не забацать ли нам карапузика? Не понравится — не страшно; об этом уже давно никто не парится. Зато как круто я буду выглядеть в инсте с ребенком от тебя!.. Море лайков обеспечено, и Дженет помрет на месте!.. Айфон в кармане опять издает короткий призывный гудок. Не в силах больше терпеть, я достаю его; там сообщение от мамы. Всего лишь от мамы. Но есть и другие. «Мне правда тебя не хватает (снова сердечки, в виде воздушного поцелуя). Что-то в тебе особенное. А вдруг ты инопланетянка?» (подмигивающий смайлик); через семь минут: «Молчи, сколько хочешь, всё равно я не отстану» (смайлик в черных очках; чрезвычайно диоровско-ебически). Я затягиваюсь сигаретой, чувствуя, как дрожат пальцы и табун мурашек проносится по спине. — Это мама, — вместо извинений поясняю Полу, выключая айфон. — Спрашивает, где я. В обычных обстоятельствах меня бесят уроды, сросшиеся со своим телефоном, а сегодня я сама не лучше. Сегодня необычные обстоятельства. Но Пол-то об этом не знает. Впрочем, не исключено, что догадывается, потому что смотрит на меня странно. Будто с замешательством. — Из-за чего вы с ней поссорились? Секунду-другую я решаю, надо ли откровенничать, учитывая, что все мои слова будут использованы против меня Дженет. Конечно, Пол ей передаст. Вернее, она выпытает. Ни один жених не может уединиться с бывшей лучшей подругой своей невесты безнаказанно. Да ну и по фиг. — Из-за пармезана. Семейный ужин начался с опозданием, потому что я ходила в супермаркет три часа. А я сказала, может быть, проблема в том, что в этот дом вообще не хочется возвращаться. Жестко, я знаю. И даже не совсем правда. Но я уже слишком тридцатилетняя для того, чтобы ставить мне на вид опоздания. И вообще, моим воспитанием нужно было раньше — вместо бабушки. — Зря ты так, — вот и Пол не одобряет. — Все-таки это твоя семья. Большей банальности придумать невозможно. Я смотрю на часы, чиня расправу над окурком тем же незамысловатым способом, что и Пол. Утром следы преступления обнаружат, но ДНК с бычков, найденных в публичных местах, снимать еще не законно. И на том спасибо. — Это ее семья. Не моя. Сколько раз я говорила это самой себе? Достаточно, чтобы вот так равнодушно сказать это другому. Пробуя завести ребенка, подумайте о том, что настанет время, когда он может чувствовать себя лишним. В своей семье. На этой планете. Если вам долго будет не до него, ему станет не до вас. Тогда, учуяв жареное, вы начнете давить на него всем весом общественного мнения, этим набившим оскомину «все-таки мы твоя семья», и в девяносто с лишним процентов случаев он будет покорно прогибаться. Возить цветы и шоколад, ходить за пармезаном. Раздумывать, а не ответить ли на открытку. Все-таки семья. Вы внушите ему вину за то, в чем виноваты сами, и продолжите делать вид, что всё как надо. Но так нельзя. Не подменяйте форму содержанием. Не загоняйте себя в эту ловушку. Заботьтесь о предохранении. Это надо писать на каждой пачке гондонов. — Заведи свою, — предлагает выход Пол. Адепт традиционных ценностей нашелся. Сложись у него футбольная карьера, готовься он сейчас к поездке на Евро вместо — или вместе — с Варди и своим удачливым однофамильцем из «Тоттенхэма», черта лысого он женился бы на Дженет. Как миленький трахал бы моделей и повизгивал от счастья. Или мог бы жениться на мне. Конечно, теперь мне такого добра даром не надо, но всё же волнительно представлять, как могло бы обернуться, если бы ты сказал и сделал что-то по-другому. Поцеловался с тем, с кем собирался. Не ушел. Не наложил в штаны от страха. Или всё складывается так, как и должно было произойти, и от нас ничего не зависит? И сожалеть не о чем?.. — У тебя серьезно с этим малибушником? — отнюдь не так матёро-безразлично, как я (и Хатчкрафт, вот уж кто профи), спрашивает Пол, глядя куда-то вдаль. Ничего интересного там нет: скоро ночь, почти во всех окнах свет потушен. — Серьезно, — впервые без увиливаний признаю я. Ощущая внутри кристальную безнадежность. А говорят, новая любовь возрождает. Может быть, я не люблю Тео. Может быть, я не люблю себя. Я просто понимаю, что происходит то, что должно произойти. Может быть, я хочу, чтобы это произошло. — Тогда приводи его на свадьбу, — полушутя-полувсерьез предлагает Пол, по-прежнему не глядя на меня. Я поворачиваюсь к нему лицом сама. — Ты уверен, что мне нужно приезжать на вашу свадьбу? — подражая его тону, я пытаюсь скрыть собственное замешательство. Я бы хотела появиться на свадьбе Дженет и Пола с Тео. Это тоже стоит признать, хоть это не делает мне чести. И я вижу, что Пол всё понимает. Он проиграл, а у меня еще есть шанс. Попробовать. — Конечно, — улыбаясь, он неловко пожимает плечами; мне становится его жалко. — Ты же слышала, что сказала Дженет: без тебя ничего не было бы. Я всматриваюсь в него так внимательно, что, не выдержав, он опускает глаза. Мне следовало бы что-то сказать, но я молчу. И тогда говорит Пол: — Знаешь, Сью, почему тебе не везет с мужиками? Это скучная тема. Разумеется, я знаю. Однако получить взгляд со стороны всегда познавательно. — Всё потому, что… — Эй, Пол, там Джен заперлась в туалете, — вклинивается говорящая голова Эмбер, просунувшаяся в приоткрытую дверь паба. Мы оба оборачиваемся на ее голос и мерный бубнеж Дрэйка «… у меня в руках «Хеннесси», еще раз, перед тем, как я уеду, высшие силы берут надо мной власть», хлынувший в сонную тишину улицы. Весь апрель эта пакость из каждого утюга. Но сейчас Дрэйк потянет даже на знак — свыше. Ну или у меня фаталистическая мания преследования. — Уже иду, — говорит Пол Эмбер, а та оценивающе разглядывает нас, прежде чем откликнуться: — Ага, давай быстрее. А то бармен грозится полицией. — Да ну, у него что, очередь в туалет? — Пол зло сплевывает на асфальт, прочищая внезапный хрип в горле. — Будет сдавать клиентов полицейским, последних распугает. Эмбер, еще разок просканировав нас, исчезает за дверью, предпочитая не вступать в дискуссию о печальной судьбе пабов, после кризиса задавленных налогами до такой степени, что пинта пива в них теперь по карману всё меньшему контингенту. Времена меняются. У всех домашние кинотеатры: футбол прекрасно можно посмотреть, не выходя за порог, с парой бутылок модного крафтового из супермаркета. Мне тоже надо бы завязывать с променадами по злачным местам. Против экономической ситуации не попрешь. — Ну, Пол, счастливо оставаться, — с припозднившейся общительностью говорю я. Мне не по себе, ему не по себе. Всё потому, что я действую на мужчин угнетающе. Им даже больше, чем женщинам, хочется пускать пыль в глаза; следовательно, им даже больше, чем женщинам, не нравится правда. Она сильнее бьет по ним, они перед ней беззащитнее. А я словно Морфеус с красной таблеткой. Вижу то, чего не надо, еще и другим подсовываю. Как тут не почувствовать себя козлом-Сайфером и не пожелать мне засунуть мою таблетку в задницу. Но с Полом в том и загвоздка: он недостаточно козел. Местечково-звездный гонор успел слететь с него, как шелуха, и выяснилось, что в глубине души он хороший парень. Такие всегда проигрывают. — Идешь к маме? — Вот! Не посылая меня в задницу, он пытается сгладить углы. Это прямой путь к тому, чтобы тебя поимели. — Нет, — качаю я головой, не снимая улыбки. — Пойду на ночной автобус. С секунду Пол мешкает, потом предлагает: — Давай я пришлю за тобой кого-нибудь из своих. Из его таксистов, то есть. — Это очень мило, Пол, не нужно так беспокоиться, — тактично уверяю я его, в душе надеясь, что он меня не послушает. Добраться на такси до Кройдона будет минут сорок. Лучше не придумаешь. — Никакого беспокойства, кроме одного звонка, — не слушает меня Пол. И звонит, говоря при мне, чтобы с меня не брали денег за дорогу (если Пол расколется об этом перед Дженет, ему несдобровать). Потом мы прощаемся (я обещаю приехать на свадьбу, Пол обещает, что Дженет этому обрадуется, гребанная дипломатия торжествует), и я сажусь под тент — ждать такси. Пишу маме, что еду в Лондон. Пишу Тео: «Я думаю о тебе все время». И через полминуты: «Когда ты полижешь мою киску?» Безо всяких смайликов. Потому что всё серьезно.