Desire

3 мая, вторник

      С Калифорнией у нас не заладилось с самого начала.       На следующий день после знаменательного визита в родные пенаты моей киске было предложено вылететь из Лондона к сказочным пальмам — за счет приглашающего, разумеется, всё согласно этикету — с целью продолжения коммуникации не только в мессенджерах и по скайпу.       Ник бы одобрил. Мой успех впечатлял молниеносностью.       Если не учитывать, что язык Тео заплетался, когда он по-королевски разбрасывался своими щедротами.       — Ты ведь собирался сегодня вернуться, — идея сорваться с места в карьер уже не кажется мне привлекательной.       Начистоту — она раздражает.       Я понимаю, что должна радоваться, просто до потолка скакать от счастья, памятуя о той тетке из «Харперс Базар» и тьме-тьмущей других, для кого уик-энд с мужчиной — самым обычным, куда там до красавчиков — несбыточная мечта, но, видимо, у меня вправду ужасный характер.       И не всё в порядке с головой.       — Я переду-у-мал, — Тео с бесподобным легкомыслием пожимает плечами.        Мой айфон являет его во всей красе: в белой майке и мятой летней рубашке нараспашку, растрепанного, паче публичного обыкновения, и пьяного в дупель. Привалившись спиной к светло-кожаному изголовью кинг-сайз кровати, он ждет, насколько экспансивно я обомлею от открывающихся перспектив. И от пейзажа за балконом его номера, продемонстрированного мне минутой ранее: темная полоса Тихого океана в антураже разноцветных неоновых огней.       Красиво, спору нет.       — Ну и при чем тут я?       На секунду лицо Тео вытягивается, тем самым принося мне удовольствие. Но в таких играх он собаку съел, это ясно.       — Да ни при чем… если ты… не хочешь меня увидеть, — сквозь жеванное растягивание слов чувствуется предупредительная холодца в голосе.       Пора притормозить.       — Я тебя вижу, — обойдется.       — Тебе этого… (пауза на икоту) достаточно?       Все-таки пора притормозить.       Конечно, я могу попробовать сразиться на равных: ага, приятель, вполне, иди проспись, тогда и поговорим. Однако есть две проблемы: как водится, Тео мне не поверит (это меньшая), а кроме того, обозлится окончательно (это большая). Выпендривания — вещь хорошая, но лишь в качестве остренького. Мужчину, пресыщенного женскими согласиями на всё, о чем он даже не успел подумать, отказом можно удивить. Можно возбудить. Но в конечном счете невозможно заинтересовать. Для него это просто трюк. Еще одна удочка, которой его подсекают. Часть игры. Мужское ЧСВ в ней не должно пострадать — заруби себе это на носу, бэйб.       И прикуси язычок.       Всё шло так хорошо. Очень хорошо. Вы болтали, моментами выпадая из он-лайна каждый в свои миры (какие-то встречи — явно не только с менеджером — у Тео, несколько часов сна и буднее утро со всеми вытекающими — у меня), но возвращаясь обратно, будто заговоренные своими собственными словами. О том, что Лондон смотрится голографическим мороком, когда подъезжаешь к нему ночью по автостраде, а Лос-Анджелес — город, в котором нет жителей, раз уж каждое знакомство в нем начинается с вопроса: «Откуда ты?»; о том, что вот сейчас я ложусь спать, и: «Ты голая?» — «Нет, в пижаме». — «Сними ее, я хочу увидеть тебя голой…»; о том, как утром я ставлю чайник, а по радио Мадонна «живет ради любви» — и сразу пятнадцать минут концептуальных препирательств «какой альбом у Мадонны самый крутой?»; о том, что Тарантино в подметки не годится Линчу, а Линч — фон Триеру (снова концептуальные препирательства); о том, что все девушки в лос-анджелесских клубах в подметки не годятся мне (с этим я не спорю: слишком уж хочется, чтобы это было правдой); о том, что вы скучаете — «ты всё время у меня в голове»; говорить о том, что в сердце, слишком уж страшно, ну и не в вотсапе же это обсуждать, лучше дождаться, когда вы увидитесь…       А когда вы увидитесь?       Основная версия (время действия примерно с шести вечера до четырех утра по часам Тео) — завтра, в Лондоне.       Версия новая поступила только что.       На часах моего кабинета в «Парасол» полдень.       — Я не врубаюсь… — Хатчкрафт нервозно облизывает губы, что в сочетании с его большими и круглыми, как у совы, зрачками, наводит на мысль, что он еще и обдолбанный. — В Лондоне ты со мной встречаться хочешь… а здесь — нет?       Несколько секунд я подумываю, не выдать ли все же оскорбленную леди. Но в наши времена, далекие от старперских представлений классиков любовной прозы, проще разыгрывать бизнес-карту.       — Я не могу сейчас лететь в Эл-Эй, — и для придания большей деловитости чуть верчусь в своем крутящемся кресле. — Я, вообще-то, на работе.       Но должного впечатления на Тео это не производит.       — Сочувствую, — белозубо скалится он, чем путает все мои карты.       Во-первых, потому что даже так — не в кондиции, c волосами, повисшими на лбу сосульками, в майке фасона настолько классического, что его носили наши дедушки, когда шли бриться, он умудряется быть безупречным. И желанным до дрожи в пальцах, в которых я зачем-то — уж точно это не добавляет мне деловитости — верчу карандаш.       А во-вторых…       Насрать ему на мою работу. Сразу и навсегда. Мне и самой на нее насрать — и он это знает. Мы оба с ним уроды, отщепенцы, которых раньше хоронили за кладбищенской оградой; вампиры, как в последнем фильме Джармуша, где няша Хиддлстон там умилительно страдает от того, что на левые деньги занимается сочинительством музыки в свое удовольствие, вместо того чтобы вкалывать в офисе или вообще на какой-нибудь стройке, вампирский бог упаси. А откуда у него деньги — хелло, мистер Джармуш? Каким путем они отобраны у торжествующего мирового капитала? В общих чертах представить можно, а больше и не надо, потому что этот путь в обычной зомбической жизни недоступен. Левых денег для нас с Хатчкрафтом не предусмотрено. Он смог удачно продаться на условиях, которые его устроили; я — нет. Ему есть от чего смотреть на меня сверху вниз. Я сижу в своем крутящемся кресле со своим карандашом, потому что мне за это слегка платят, и другой причины у меня нет. Это мой план «Б»; с планом «А» — рисовать всю жизнь — ничего не вышло. В Лондоне куда ни плюнь, попадешь в художника. При таком уровне конкуренции я привычно самоустранилась. Все мои яблоки гниют на помойке.       Так почему бы мне не полететь в Лос-Анджелес?       — Спасибо, но готовить выставку Раны Бегум — не самое страшное, что может случиться в жизни, — это, между прочим, одно из важных культурных событий наступающего лета. Однако суть не в моей просветительской и его общественной значимости, а в том, что мне надо платить за квартиру и по кредитам и… Глухая горькая злость постепенно растекается внутри меня. Все эти простенькие аллегории с бентли и фордом… Не так уж много между нами отличий, красавчик, чтобы ты мне сочувствовал.       — Бегум?.. Я о ней слышал. Она откуда-то… Из Индии? — Удивительно, как быстро Тео соображает для своего состояния; похоже, и его внутренности прочищает злость.       — Из Бангладеш.       — А-а… И когда открытие?       — Ты хочешь прийти? — Холод между нами можно есть ложкой. — А вдруг тебя опять не будет в Лондоне?       В этом сражении нет победителей. Все столкновения в нем бесполезны и крутятся на вечном репите. Считай, бэйб, тебе еще повезло: ты сама решаешь, как изгадить свою жизнь; по-теперешнему (помни о тетке из «Харперс Базар»!) это огромная привилегия! На практике оборачивающаяся тем, что почти всё время ты чувствуешь себя шлюхой. И выбор в действительности у тебя только один: брать за свои услуги деньги или нет? Ты не берешь — вроде бы так порядочнее. У тебя же индивидуальность. И принципы. И стержень. Ты не позволяешь озабоченным самцам покупать свою независимость и свою душу — наверное, это где-то близко. Если бы не твоя генетика, самцы, завидев такое, обходили бы тебя стороной, как они это делают с массой вконец феминизировавшихся англичанок; да, говорят, и во Франции не лучше. Но предопределенность толкает многих из них тебя поиметь. Очень может быть, что и к Хатчкрафту тебя влечет та же пакостная сила. Очень может быть, что только ебля имеет значение.       И сражаться попросту не за что.       — Ради такого я приеду, — тем не менее не складывает оружия противная сторона.       Чего — такого?       — Правда? — Нет, ну какая же он сука!.. Совсем как ты, бэйб. — А что мешает приехать сейчас?       — Так вот в чем дело! — Тео подается вперед, и я вижу его лицо крупным планом: с лоснящимся от испарины лбом и непропорционально крупным — в изменившемся ракурсе — носом. — Вся бодяга из-за того, что тебе надо настоять на своем!       И снова меня словно выводят на чистую воду — как тогда Дженет, выковырявшая со дна моей биографии сенсационную грязь про состоятельного папашу. И снова я чувствую, что мне полагается устыдиться. Понятно же, что когда кто-то оплачивает тебе крутое образование, а другим не повезло, твои способности к живописи вряд ли сочтут смягчающим обстоятельством, и ты все равно будешь наглядным воплощением глубокой житейской несправедливости; так же очевидно, что «настаивать на своем» в столь незначительном вопросе, как выбор места для свидания (тем более лишь второго, тем более с излайканным красавчиком, тем более если речь об Эл-Эй), есть проявление весьма неприглядных свойств характера (тем более для женщины) и — завершим логическую цепочку — сокровенных враждебных намерений. Такой, как я, палец в рот не клади: откушу, кастрирую, отберу бабки, креативно забеременею. Вымещу все свои комплексы, отомщу за все обиды. Мужчины боятся женщин ничуть не меньше, чем женщины боятся мужчин. С какой стати им заботиться о наших правах, если о правах вообще никто не заботится, а, мисс Уотсон?       Все загоняются из-за власти.       Разглядывая веснушчатый, с расширенными хищными ноздрями, нос Тео, я понимаю, что теперь в Лондон он не прилетит. Из принципа.       А что с твоими принципами, бэйб?       — Ты совсем потерялся в своем Лос-Анджелесе? — Они при мне, но какой-то внутренний ограничитель, давно, кстати, не дававший о себе знать, не позволяет им развернуться на полную катушку, и я продолжаю эксплуатировать бизнес-линию, ко всему прочему занимаясь враньем, нелепым и бесполезным, потому что Тео я им не проведу, да и себя тоже. — Ау, Хатчкрафт, это реальная жизнь! — Нет, в чем-то я очень даже права, но это уже неважно. — В ней люди не срываются на другой конец земли, потому что им так захотелось. — Дерьмово, конечно, и ностальгировать тебе, приятель, не о чем; это мне надо перестать делать хорошую мину при плохой игре, но моя гордость меня бережет… — Для этого в ней недостаточно весело.       Несколько секунд Тео молчит, будто бы обдумывая услышанное, но у меня складывается ощущение, что в большей степени он обдумывает собственные мысли. Затем машинально и очень быстро облизывается — как раньше — и усмехается мне неприятной улыбочкой:       — Да я уже понял, что в твоей жизни веселого мало, — чем вмиг поднимает мою колеблющуюся в рефлексии гордость на дыбы.       У всех есть триггеры. Главное — их нащупать.       — А ты, типа, предлагаешь себя в качестве аниматора? — я интересуюсь, понизив голос почти до шепота, и прикусываю зубами карандаш.       Тео прикусывает нижнюю губу, выдерживая паузу.       Мы переходим в полномасштабный боевой режим.       — Я, типа, предлагаю не втирать мне о том, что я знаю гораздо лучше тебя.       И этот туда же! Расскажи ему о папаше, я бы вообще не имела морального права на обсуждение жизненных тягот? Девочка из Голдсмита и хорошей, хоть и неполной, семьи! Сам-то ты, радость моя, не из колледжа ли и семьи полной, с родным братом, а не дурой-парикмахершей в нагрузку?       — Я вижу, ты считаешь, что, поработав мойщиком окон, познал дзен?       — Я работал не мойщиком. — И это Тео произносит, будто думая о чем-то своем, а потом и вовсе отворачивается, предоставляя мне возможность лицезреть его профиль как сладкое обещание счастья, которого ближе чем за пять с половиной тысяч миль не найти.       — Знаешь… — за окном, там, куда он смотрит, — Тихий океан; вода — это очень романтично. — Все эти дни я думал, что ты — не одна из многих. Что в тебе есть что-то… помимо обычных женских штучек… Может быть, душа…       Пусть поворот его головы — целое событие, по значимости превосходящее всё, что случилось в мире в эту самую минуту, и я до сих пор не могу от него отойти. Мое сердце, несмотря на это, затапливает бешенство, о котором — я знаю — я много раз пожалею. Наверное, я буду жалеть о нем всю жизнь. Но если я сейчас подавлю его в себе, если оно безмолвно задохнется, не выплеснувшись наружу, об этом я тоже буду жалеть. Наверное, всю жизнь.       Нет, охренеть можно: душа!..       Зачем ему она, что он с ней собрался делать? Глушить, как «Ардбег» или чем он там сегодня набирался в клубах, где не было такой, как я?       А что насчет твоей души, красавчик?       Она у тебя есть?       — … И что ты не сдвинута на своих амбициях, как все эти пригламуренные фифы, у которых на уме только карьера… и то, к кому бы поудачнее запрыгнуть в койку… — Типа твоей? — Тео поворачивается в анфас; несколько секунд мы смотрим друг на друга в упор — через восемь часов и пять с половиной тысяч миль разницы между нами. — И как я тебе там?       — Ты о чем? — Он делает вид, что не понимает.       — О твоей коллекции международных шлюшек, — ну так я объясню. — Отстояла я честь Швеции или не очень?.. Слушай, ты извини, что не кончила с первого раза. Как-то, знаешь, разволновалась, что попала в удачную постель.       Конечно, это не фэйр плэй, но в таких играх правила работают только в пользу сильнейшего.       И я хочу им быть. Хотя бы раз.       Мгновение Тео молчит, потом коротко фыркает:       — Я так и думал, что ты симулировала, — с такой презрительностью, что дальше мне уже все равно.       — Господи, тебя только это беспокоит? — Естественно, это его беспокоит, но мне почему-то невыносимо обидно, что именно этот мой удар ниже пояса так просто достигает цели — быть может, в свете разговоров о душе. — Чего еще ждет от меня твое мужское самолюбие, если я сейчас уволюсь и первым рейсом кинусь ублажать тебя? Мне надо сексуально отбрасывать волосы, насасывая твой член? Заглядывать в глаза? Глотать, даже если не хочется? Надо подставлять зад? Придумывать какие-нибудь особенные фишечки?.. Надо снова забыть про презик? Надо сидеть и гадать, остался ли ты доволен? Надо ждать, когда ты объявишься, чтобы вдуть мне и обсудить чей-то альбом?.. Это, по-твоему, — быть с девушкой?.. Да ты вообще помнишь, что это такое?..       Наступает тишина.       Ее прерывает резкий трезвон моего кабинетного телефона. Одним движением я срываю трубку и бросаю ее обратно; потом в свою очередь отворачиваюсь к окну. Там — монотонный, утыканный уродливыми ист-эндскими многоэтажками пейзаж, на крупном плане которого парит ядовито-желтая корона из буквы «М», венчающая неизживный «Макдоналдс», куда я чаще положенного фитнессом захаживаю в обеденный перерыв. В таких экстерьерах протекает большая часть моей жизни.       И все же мне нужно было это сказать.       — А ты ебешь мужчинам мозг намного лучше, чем все остальное, — в неестественно спокойном и трезвом голосе Тео мне слышится своеобразное признание моих своеобразных заслуг. — Сначала я не поверил, что ты одна… ну или с этим твоим… — Ником. У меня нет сил удивиться, как ему могло прийти такое в голову: я с Ником. — А теперь мне всё ясно.       Звучит как приговор.       — Ну раз тебе всё ясно, то и иди на хер, — единственное, чего я сейчас хочу, — прекратить эту шарманку.       И прекращаю, вырубая скайп.       Вновь настает тишина, на этот раз окончательная. У меня такое чувство, как будто мир остановился.       Но ничего подобного. Не проходит минуты, как опять звонит телефон. На тротуаре перед центральным входом поднимается гам от туристической группы. Не дожидаясь ответа на свой стук, в дверях появляется Стеффани — та, что щиплет себе соски; обычно мы с ней вместе лопаем макдаковские гамбургеры.       — Сьюзи, ты пойдешь обедать?       — Что? — я ее слышу, но не воспринимаю.       — Обедать… — Стефани теряется.       А кто бы не растерялся, увидев человека с таким лицом, как мое сейчас. Вдруг у меня кто-то умер и мне только что сообщили.       Мало ли.       — Нет… я схожу попозже.       — А… ну ладно, — Стефани немного колеблется, спрашивать или нет, что случилось. В конце концов решая не спрашивать.       Это лучшее, что она могла для меня сделать; мерси, Стеф. Я не могу тебе сказать, что у меня умерла я, и ничего другого тоже не могу. Мне нужно побыть одной… и все такое. Одна я теперь пробуду долго.       Иди на хер — ха!.. Снова, снова, снова.       Это мой вечный персональный репит.       Ничего нового.       Существовать после того, как твоя жизнь закончилась, — очень непростое дело. Приходится придумывать, чем себя занять, чтобы поменьше размышлять о собственной смерти. Рана Бегум мне в этом деле не помощник; возможно, на выручку придут работники театрального масскульта? Вечером я отправляюсь на спектакль — куда бы раздобыть билетик?.. Ну вот, например, дают что-то в современных декорациях: реальные вещи заменяет трехмерная графика высокого разрешения, плюс к этому на сцене периодически появляются акробаты. Их я запоминаю, остальное — нет.       Говорю же, это трудно.       Потом метро — вокзал — поезд — станция — трамвай — дом. У соседей со второго этажа (я живу над ними на самом «верху»: ничего мегаломанского, обычная пригородная застройка на шесть квартир) опять орет ребенок. Есть нечего и не к чему. Болит голова и еще ноги — от каблуков. На кой я их сегодня нацепила? По той же причине, что и кружевное белье от «Ла Перла».       Потому что дура.       Переодевшись в домашнюю футболку и пижамные штаны, я твердо решаю избавиться от пережитков эротической культуры прошлого в своем гардеробе или, по крайней мере, игнорировать их существование, как это произошло у меня с платьями; произошло незаметно и постепенно, надо сказать, — просто по ходу исчезновения какого-либо пиетета перед тиндеровскими свиданиями. Сначала ты думаешь, что надеть, чтобы соответствовать событию; свидание, особенно первое, ведь событие, не так ли? Потом свыкаешься: нет, не так. Пересечения с рико-колинами становятся короткими эпизодами, ради которых лень заморачиваться. Ездить в платье на работу, пробираясь через дождь, ветер, мокрый снег, турникеты железнодорожных станций и множество других препятствий, жутко неудобно; так пропадает пиетет и к публичной демонстрации своей феминности. В современном мире все эти юбки, шпильки, декольте, чулки вместо колготок и кудри ниже плеч вместо короткого универсального боба — примерно то же самое, что рыцарские латы в эпоху после изобретения пороха. Нефункционально, но все еще может пригодиться в представительских целях — прежде всего в целях репрезентации перед мужиками. Мне это больше не нужно. Я выхожу из азартных игр формата М >Ж vs. Ж > М. Хватит с меня использовать секс в качестве самоутверждения и антидепрессанта. Завтра я отменю запись к Хлое Морелло и позвоню узнать, когда можно будет прийти постричься. Карен давно советует. Я тоже однажды отговорю ее носить платья. Так, шаг за шагом, мы с нею вольемся в передовые ряды людей будущего, где, как давно предупреждают умные люди, будет аннулировано понятие пола. Останутся пустые тела, используемые автоматически, — один очень умный француз назвал их протезами. И никому уже не придется мучиться поисками ответа на тупиковый вопрос сексуальной революции: «Мужчина я или женщина?» Все станут транссексуалами. Говорят, в Германии скоро узаконят третий пол.       Может, пораскинуть мозгами насчет эмиграции?..       Пока же думать приходится о том, как заснуть без снотворного, рецепт на которое закончился еще в прошлом месяце. Вариант клюкнуть — самый напрашивающийся, но со мной творится что-то непонятное: я не хочу пить. Я не хочу забыться, не хочу, чтобы мне стало легче. Погасив свет, я ложусь в кровать и неподвижно смотрю в потолок. Проходит час. Или два. Когда все звуки в доме и на улице стихают, я встаю, беру ноут и ищу на ютюбе «Огни». Гоняю его от начала до конца на паузах (там, где крупным планом Тео) и перемотках (там, где Тео в кадре нет). Час. Или два. Когда усталость с болью берут надо мной верх, я захлопываю экран и плетусь за нурофеном.       Отказаться от своего последнего попробовать это тебе не перестать носить платья или переехать на ПМЖ в Гамбург. К тому времени как за окном начинает потихоньку светать, до меня впервые доходит: дело не в том, позвоню ли я Хатчкрафту; всё упирается в то, сколько ночей я еще выдержу, прежде чем позвонить.

5 мая, четверг

      Выдержать удается еще одну — теперь при помощи стилнокта, заготовленного впрок, как боеприпасы. Айфон в этой истории выступает чем-то вроде светового меча из далекой-предалекой галактики. Его посредством проясняется, на чьей стороне сила. Первым всегда звонит тот, кто слабее. Я не хочу звонить первой. Дело даже не в том, права я или нет (разумеется, я права), а… в самосохранении. Если уступить сейчас, моя жизнь превратится в длинную цепь поражений, потому что, почувствовав кровавый запах власти, мужчина уже не остановится. И женщина, пожалуй, тоже. Однако самцовые инстинкты в этом смысле очищеннее от всяких культурных и моральных загонов. Мужчины берут то, что хотят, — если могут; это и есть их подлинная мораль. Как у тореадоров.       Но я не собираюсь быть быком.       Понял, Тео?       Я выключаю айфон на всю ночь.       И всё бы хорошо, если бы это было проявлением моей душевной силы и незыблемости убеждений. Но пустив в ход свой световой меч, я продолжаю надеяться, что утром на моем автоответчике будут сообщения не только от Карен, Ника и нескольких спозаранку озабоченных судьбой выставки мадам Бегум, а одного человека из далекого-предалекого Лос-Анджелеса. Что этот человек думает обо мне так же непрерывно, как я о нем, и что наша трансатлантическая свара не положила этому конца. Что все, что случилось, не конец. Не может быть, чтобы это был конец. Мне еще столько нужно сказать, и это совсем не то, что я наговорила во вторник по скайпу!..       А что?       Как только ловишь себя на мысли об этом «что», все твои уловки с включениями-выключениями обращаются в пшик. У себя в голове ты уже позвонила первой, бэйб. Или написала — написать ведь проще. В какой-то мере. Очень маленькой. Просто микроскопической.       В такие моменты особенно жалеешь, что ты не мужчина.       Это мужчина (в особенности француз — они не только умные, но, как считается, и романтичные; и почему я так редко езжу в Париж на выходные?..) может послать письмо: «Дорогая Алиса! Я буду ждать тебя каждый вечер в семь часов на скамейке на площади Дофина. Приходи не приходи, я все равно буду там каждый вечер, начиная с сегодняшнего», — и не потерять лица; наоборот, набрать стопятьсот очков своим порывом. Если же я отошлю эсэсмэску слово в слово: «Дорогой Тео!..» — а дальше парк Баттерси взамен площади Дофина, — это будет капитуляцией, и никакие новомодные гендерные стандарты М = Ж ничего не изменят. Сидя вечером на скамейке в этом самом парке Баттерси, откуда до высотки с фантастическими окнами рукой подать, я постепенно проникаюсь усталым смирением какого-то вполне философского — а значит, благородного и безнадежного — толка. Скоро мой возраст будет исчисляться четвертым десятком, и в играх на любовь я перепробовала много комбинаций, заканчивавшихся одинаково — «иди на хер».       Но есть кое-что, чего я еще не делала.       Я беру айфон, так и не принесший мне победы, и отправляю эсэмэс в два слова: «Прости меня». После чего мне почему-то становится легче на душе. Уже без тоскливой отстраненности я слежу, как на футбольном поле напротив меня гоняют мяч подростки, и лучи солнца, наконец-то вспомнившего, что оно майское, мягко, по-предзакатному, гладят листву и мои щеки, и я вдруг ощущаю эту ласку, и, закрыв глаза, тихонько подпеваю мелодии, звучащей в моих наушниках: «…На станции Пикадилли я ощутил, как мое сердце забилось чаще, до этого я не знал ничего лучше… » Я не хочу больше жалеть о том, что не сказала. Уж лучше пожалеть о сказанном. Я-то знаю, Тео. «… И я хотел бы, хотел бы сказать тебе то, что осознал теперь…» Не важно, кто из нас прав. Важно, что это наш второй шанс и, вероятнее всего, последний. «Я бы хотел переписать все то, что мы оба упустили… Я бы хотел повернуть время вспять и сказать тебе…о-о…»       Ну так скажи. Попробуй.       Вдруг только так и можно выиграть.       И он говорит.       В сумерках я возвращаюсь домой из Баттерси, по пути завернув в супермаркет за сэндвичами и колой, потому что прежде чем умереть от любви, надо не протянуть ноги с голоду. Ответа на мое беззащитное «прости меня» так и не последовало: абонент был недоступен, то есть во всеоружии. Чему удивляться. Это в голливудских ромкомах герои на всех парах несутся к возлюбленным, невзирая на принципиальные разногласия. А в жизни удары ниже пояса переносятся плохо. Может быть, мой номер уже в черном списке, и «Сусси» под оргазмы явно недостаточно, чтобы определить себя в качестве возлюбленной. Вообразить — почему бы и нет, если скамейка подходящая, но жизнь всегда берет свое — и вот я поднимаюсь по лестнице на свой «самый верх» с пакетом, пахнущим луком и копченым мясом, в одной руке и увесистой сумкой — в другой… и застываю в лестничном пролете, увидев Тео. Он сидит на бетонном полу, прислонившись спиной к моей входной двери, и тоже смотрит на меня. Так проходит какое-то время, наверное, короткое, но точно сказать затруднительно: я теряю ему счет. И речь теряю. Мне только и остается поражаться — даже не тому, что парень из «Огней» сидит под моей дверью, а счастью, которое я от этого испытываю.       Кажется, я никогда не знала ничего лучше.       Как мне сказать об этом?       — Тео… — наконец вырывается у меня с тихим трепетным придыханием; этого достаточно, чтобы он всё понял?..       Но дальше — хуже:       — Как ты сюда попал? — Да, это просто ужас.       Тео неловко поднимается на ноги и, кажется, не знает, что выбрать: остаться на месте или спуститься по ступенькам ко мне. Эти ступеньки — не часы и мили, но побороть их ничуть не легче.       Без световых айфонов мы как без рук.       — Твоя соседка впустила меня, чтобы я помог ей поднять коляску, — не похоже, что это то, о чем Хатчкрафт хочет мне сказать, но я спросила — он ответил.       С этим надо что-то делать, и пока я колеблюсь, другой из нас решается, устремившись вниз. Несколько мгновений — и парень из «Огней» уже стоит рядом со мной; меня касается его библиотечный запах, я не могу оторвать взгляд от его глаз.       Земля ускоряет вращение, голова кружится, пол уходит из-под ног.       Что говорят в подобных случаях французы?       Что-нибудь романтичное, конечно же.       — Я послала тебе сообщение.       — Да? — Карен права: таких красивых мужчин надо убивать, иначе вы обречены. Я обречена. — Мой мобильник сдох в Хитроу. И я подумал… я подумал, что это к лучшему. Потому что… — о, как же он близко!.. какое это наслаждение!.. — нам надо поговорить… не по телефону…       — Да? — Теперь моя очередь задать этот ничего не значащий — и значащий все — вопрос.       Тео осторожно дотрагивается до моей щеки; я вздрагиваю: его пальцы — горячие и нежные, и ободок кольца тоже нагрет теплом и… Это точно не сон?       — Прости меня, — говорит он мне.       Такие совпадения случаются только в кино. Или в романах. Или во сне.       — Я… Черт, как это трудно!.. — Лицо надо мной — я стою, запрокинув голову, — и вправду морщится, словно от усилия; и я его понимаю. — Не знаю, зачем я наговорил тебе … всё это. Я будто ждал, что ты меня пошлешь… Может быть, я и хотел, чтобы ты меня послала. — И это я понимаю. — Но потом… — Неужели и ты не мог уснуть, Тео? — Я… — следующий затык, дольше предыдущих, разрешается сконфуженным: — Я ужасно по тебе соскучился.       Еще одно понимание не спасает меня от разочарованности:       — А в песнях ты красноречивей.       Почему-то я говорю это шепотом. И Тео так же отвечает:       — Песни — это не жизнь, бэйб. Это лучше.       Ну да, ну да.       В песнях слова парят в невесомости, предназначенные для миллионов, даже если среди них — ты, новая муза из паба в Холборне. В песнях слова значат то, что значат, еще меньше, чем в телефонных разговорах, и схожим образом ни к чему не обязывают. Если в следующем альбоме «Хертс» будет песня о девушке, про которую Тео Хатчкрафт думал в Лос-Анджелесе, это меня как-то утешит? Да ни фига.       — Песни не лучше того, что есть сейчас. — Тысячи слов не стоят одной возможности вдохнуть сладковато-яблочный запах старых книг, который, я знаю, теперь до самой смерти будет для меня триггером, если я получу песню вместо Тео. — Не хочу, чтобы ты писал об этом.       А наши лбы тем временем соприкасаются, и дыхание синхронно перехватывает; и руки Тео уже на моей талии, мои же — с сумкой и пакетом — висят вдоль тела, и мне нравится сохранять их неподвижными: так я острее ощущаю себя беспомощной в мужских объятиях, и это чувство внезапно рождает во мне страстное желание.       Его не скрыть, да я и не скрываю.       — Не буду, — пылко обещает Тео, уловив мой призыв, и мы целуемся.       Вернее, всасываемся друг в друга, потому что тут уже не до романтической эстетики. Я постанываю, кручу бедрами и трусь о выпирающие причиндалы своего приятеля совсем как профурсетка; похоть уравнивает нас с нею, и весь вопрос в душе, о которой мы говорим, только когда приспичит, и что там на душе у Тео, сминающего меня, едва не опрокидывая навзничь — моя спина прогибается под таким напором, но вместо того, чтобы охнуть от боли, я мычу от удовольствия, — тискающего под одеждой… Он ужасно по тебе соскучился, бэйб. Этого достаточно, чтобы ты была счастлива, как в первый миг, когда увидела его под своей дверью? Или ты хочешь больше?       — Ты меня любишь? — Конечно, ты хочешь больше.       — Да, да, — шепчет мне Тео между поцелуями (его рука уже пробралась мне под лифчик; я сдержала слово — не кружевной и даже не «Кельвин Кляйн»; ну кто же знал, что записываться в транссексуалы было преждевременно!..), и это тоже не фэйр плэй с моей стороны: такие признания уступят в цене даже песням.       Но я ничего не могу с собой поделать.       — Я тебя люблю, — потом, когда угар рассеется, за это обязательно станет стыдно; придется, как Бриджит Джонс, мямлить что-то вроде «когда я сказала, что люблю тебя, я не это имела в виду» в надежде, что Хатчкрафт окажется воспитан не хуже Дэниэла Кливера и вежливо удостоверит: «Да, я понял, понял», и тему можно будет считать замятой, на какое-то время, лучше всего навсегда.       С этими любовными объяснениями одна морока.       — Я тоже, — Тео озабочен: теперь его руке понадобилось проникнуть ко мне в трусики, но я ношу слишком узкие брюки для того, чтобы это было просто; поэтому понять, что значит его «я тоже», не получится. Многие так отделываются. Многие так играют. Для некоторых моих хахалей с Тиндера сказать «я люблю тебя» первой встречной просто технический прием — ну, там, разогреться перед стартом или добавить перцу в сношение, ведь кончить «по любви» намного круче, чем обычное «сунул-вынул», это не только в книжках, это даже в «Космо» написано, по соседству с тем, как правильно целоваться. Короче, все об этом знают, бери и пользуйся по собственному усмотрению. Как плеткой. Или гондоном.       Но сейчас загвоздка в другом.       — Ключи… — выдыхаю я, покидая зыбкую лирическую почву; Тео издает стон, который можно счесть в том числе и вопросительным. — Ключи… в сумке…       На деле мы близки к тому, чтобы трахнуться прямо тут, на лестнице. Я наполовину раздета, даже брюки уже расстегнуты и… о-о… мои бедра полностью зажили своей жизнью; и Хатчкрафт раззадорен не на шутку то ли нашими признаниями, то ли пятидневной разлукой, то ли моей податливостью — ему даже лучше, что мои руки заняты, так я позволяю делать с собой, что он хочет, а хочет он большего, как и я, просто немного другого… Нам только соседей не хватало.       — Я тебе… (обжигающее задыхание) вставлю так… (еще одно), что ты на хуй обкончаешься, — а вот эта тема после моего запрещенного приемчика была неотвратима, как рок; да я и не против возмездия, точнее, исключительно за, но все равно что-то царапает мне… душу?       — Не… здесь… (тоже сквозь одышку: внутри всё кипит и нечем дышать), — нам все-таки не шестнадцать лет.       Кстати, даже тогда я не трахалась на лестницах. Я вообще тогда не трахалась. И, кажется, была счастливее, чем после того, как начала…       — О чем ты думаешь? — Тео вдруг останавливается, поднимает голову и внимательно смотрит на меня; свой вопрос он выпаливает на одном дыхании и только потом тяжело переводит дух.       Я опешиваю от неожиданности. Учитывая, что его рука все еще у меня между ног… ну и остальное, начинать разговор прямо сейчас странно.       Хотя когда еще его начинать? И где? На кушетке у психоаналитика?       — Ни о чем.       Мне почему-то страшно, и не совсем понятно, чего я боюсь. Довериться? Поверить? Стать смешной? Всё это неважно… по крайней мере, казалось неважным, когда пять минут назад теми же сомнениями мучился другой. Казалось: ну скажи, скажи!.. И всё изменится!.. Мы будем любить, как остальные разучились или никогда не умели, и об этом получатся песни без бла-бла-бла, потому что всё в них будет правдой — не в каком-то там образном виде, а самой настоящей. Разве это не прекрасно? Разве не этого мы ищем? Не этого хотим?..       Но одного желания мало.       — Сусси, — моя вагина остается наедине с собой, когда Тео убирает оттуда руку; он хотя бы обнимет меня ею?.. Невыносимо остаться покинутой — даже так. — Ты всё время думаешь о чем-то… И не говоришь мне.       Справедливое наблюдение.       Однако… Черт, как это трудно!..       — То сообщение, которое ты не прочитал… — Я опускаю глаза, не в силах смотреть в лицо, переворачивающее мне душу. — Там я просила у тебя прощения. Я никогда раньше такого не делала…       — Не просила прощения? — Взгляд Тео лежит на мне непонятной тяжестью, от которой хочется освободиться, но ничего не выйдет — я знаю; лучше даже не рыпаться.       — Ну… у мужчины…       — А-а…       Может ли он понять, чего мне это стоило? Что для меня это значит? Столько лет — всю жизнь, спасибо, папочка! — держать оборону, чтобы вот так вот взять и выкинуть белый флаг!.. Кто-то другой на моем месте — например, Дженет — возможно, спрятался бы за приятными оптическими иллюзиями, но с моей красной таблеткой в кармане я вижу, что наши с Тео «прости меня» отнюдь не уравнивают нас на поле боя: его «прости» — этакий Жест Года, за который ему полагается «Оскар»… ну или «Грэмми»; мое — как опущенные нагруженные руки: давай, красавчик, сделай со мной, что хочешь!.. Тебе понравится!.. Повергла ли я его в замешательство?.. Это смешно?.. Это стыдно?..       Это уже не кажется неважным.       Я чувствую, как будто соскальзываю куда-то, не находя опоры.       — И еще… Знаешь, я… — у рубашки на груди Тео расстегнулась пуговица, и в прорехе проступают волоски, которые тянет поцеловать. — Утром я не возьму обратно свои слова… Что люблю тебя… — скользить так скользить.       По крайней мере, я сказала.       Это что-то изменит?       Внизу начинает плакать ребенок — да у него настоящий рабочий график!.. А так всё по-прежнему. Несколько секунд.       Потом объятие Тео становится до невозможности нежным. У меня чуть слезы из глаз не брызгают.       — Не забирай их никогда… — шепчет он мне на ухо, прислонившись щекой к моей щеке.       И это… это…       Это что-то другое.

6 мая, пятница

      Но самое главное — утро.       Я просыпаюсь — по обыкновению — на рассвете. Первые лучи солнца проникают в треугольное окошко мансарды: жалюзи не опущены, кто бы занимался этим ночью!.. Легкие облачка над крышей соседнего дома окрашены позолотой; небо поблескивает глянцевой голубизной, предвещающей погожий день. На углу улицы, ритмично постукивая колесами по рельсам, проезжает трамвай. За спиной, прижавшись ко мне, тихо дышит Тео; его рука крепко перехватывает мою талию, и наши ноги под смятым одеялом переплетены. Удивительно вот так проснуться вместе. Без мыслей, что кому-то пора уходить. Без страха посмотреть в глаза друг другу. С ощущением полной близости. В истоме безмятежного счастья.       Будто бы жизнь началась заново.       Это же просто чудо.       Осторожно, едва касаясь кожи, я глажу руку, обхватившую меня, как добычу (или находку): сначала предплечье, потом кисть, удивительно изящную для такой крупной ладони, потом пальцы, длиннее которых были только пальцы Олли… или не длиннее, а такие же… Нет, не такие же…       — Ох-м… — сонно раздается у меня за спиной.       — Спи, еще рано, — тихой скороговоркой успокаиваю я этот вздох, не прекращая, однако, поглаживаний, пробудивших ото сна.       — А ты? — голос у Тео чуть хриплый и чуть испуганный. — Тебе надо на работу?       Как только я вдолбила Хатчкрафту, что вся из себя такая «бизнес», мне хочется, чтобы он забыл об этом.       Какая, нафик, работа?       — Надо. Но я потом напишу, что заболела.       Тео прижимает меня к себе еще плотнее и сплетает свои устремленные в бесконечность пальцы с моими.       — Бедняга Рана Бегум, — я слышу, как он улыбается мне в макушку; да, иногда, в моменты, как сейчас, улыбку можно слушать.       Словно песню.       — Она переживет, — я знаю, что и Тео слышит, как мои губы растягивает смешинка. И мы лежим и громко улыбаемся, а неподалеку звенит следующий трамвай.       — Кажется, я правда забыл, как хорошо бывает с девушкой, — этот шепот, это горячее дыхание, щекочущее мне шею, словно обволакивают меня.       Дарят обманчивое ощущение беззаботности. Защищенности ото всех бед.       — Просто ты слишком много разъезжаешь, — не знаю, зачем я говорю это. Возможно, из страха, таящегося в глубине, под покровами моего волшебного кокона. Если бы я могла сделать так, чтобы этот мужчина позади меня никогда не покидал моей мансарды!.. Если бы я могла стать такой, что ему больше никто не понадобился!.. Это амбициозная цель, но препятствия на пути к ней сейчас не кажутся мне неодолимыми. Для того, чтобы я реалистичнее оценивала ситуацию, солнце должно было бы взойти без световых спецэффектов, и трамвай — громыхать не так радостно, и Тео — не обнимать меня так тесно.       И так нежно.       — Может быть, — улыбается он мне.       Да, «может быть» — не безоговорочное согласие. Но сию минуту мне хватает и малости. Которая к тому же пополняется:         — Все равно я нигде не встречал никого лучше тебя.       Я даже торопею.       Мне даже хочется отшутиться:       — За этот год?       Однако Тео не пользуется предоставленной лазейкой.       — За всю жизнь.       Его голос абсолютно серьезен.       Помедлив несколько секунд, я переворачиваюсь на другой бок. Не говоря ни слова, мы рассматриваем друг друга как будто в первый раз.         — Не могу поверить, что это происходит, — наконец произношу я.       — Угу, — едва заметным кивком соглашается Тео.       Все-таки он и парень из «Огней»… разные.       Не надо было так много смотреть клип.       Но как было перестать его смотреть? Я и сейчас не в силах оторваться от этого лица, пусть в нем нет ни намека на захватывающее дух божественное — или дьявольское? — сумасшествие, которое порой светилось и в лице Олли… нет, не получается назвать его по-привычному, «по Карен», — уебком!.. Останься он жив, возможно, его глаза тоже могли бы когда-нибудь выразить такую тишь, как сейчас — в глазах у Тео; некое опустошенное спокойствие, приобретаемое с течением времени.       Неужели в моем взгляде то же самое?..        — Я влюблен в тебя, как идиот, — очень спокойно говорит мне Тео после недолгого молчания.       Так, что я верю.       — Влюбиться — это не глупо, — конечно, это глупо, это просто форменная дурость, и Тео усмехается почти с легкостью, глядя на меня:       — Ты только представь, сколько народу на свете влюблены сегодня утром!       Представить можно.       Но зачем?       Я устала потворствовать циникам и течению времени. Мне надоело исходить из банальностей: ждать песен «это выше моих сил» на излюбленный мотив красавчиков всех времен; переживать, в какую жопу это выльется; уговаривать себя, что всё понятно заранее — как уговаривает себя сейчас Тео… На хер эти уговоры. Что толку, что мы с тобой такие взрослые. Такие опытные. Когда-то боги нас любили; теперь божественное сумасшествие лишь одна из наших ролей. Что бы мы ни делали, наступает момент, когда нам по-жлобски, по-зомбически, становится мало, потом — скучно… и всегда — страшно. Прежде мы были на что-то способны; сейчас у нас сплошные планы «Б», вплоть до последней буквы алфавита. Мы лежим тут, на рассвете золоченого майского дня, гремим улыбками наравне с трамваями — и мимоходом прикидываем, когда соскочить вовремя? Ты тоже не хочешь быть быком, правда, Тео? Не хочешь, чтобы я удерживала тебя? Не хочешь меньше разъезжать? Не хочешь оказаться в стойле рутины и обязательств с обломанными рожками? Ты тоже видишь меня насквозь? Сечешь, что наши цели противоположны? Что нам не договориться без потерь. Таким, как мы с тобой, пожалуй, вообще не договориться. Мы — типичные представители своих видов. Сколько еще красавчиков и мужененавистниц влюблены друг в друга одновременно с нами? Не так уж много, наверное, но — по законам диалектики; и сферах духа царит тотальная запрограммированность!.. — все равно достаточно, чтобы нам на гормональных радостях не взбрендило считать себя исключением из общего правила.       Однако мы и есть исключение.       После всех твоих мотаний по миру, после всех международных шлюшек, после долгих лет опытов, от которых душа не выживает, ты, кажется, еще способен что-то вспомнить. Что-то почувствовать.       И я тоже.       Это же просто чудо.       — По-твоему, они все идиоты? — Моя улыбка еще воздушнее, чем у Тео; никакие мысли не выбьют меня из колеи; во мне нет ни стыда, ни тревоги от того, что их так легко прочитать в моих глазах. Лучшее, что есть между нами, — это понимание без слов, одним движением бровей: «Да, бэйб, идиотов до кучи, а еще есть немало лгунов, недаром фраза «я люблю тебя» лидирует в хит-парадах врак, особенно спросонья; но кое-кому просто всего мало, им, как тебе, хочется другой души, хочется отдать свою — и что же мне с ней делать, не подскажешь?..» — «Делай, что хочешь (одним штрихом к улыбке). Тебе понравится. Я все равно получу тебя со всеми потрохами, вот увидишь».       Дартфорд сыграет в эту игру.       Большая часть которой, естественно, происходит ниже пояса; одними мыслями в постели сыт не будешь.       — Хочешь, я возьму в рот? — какое-то время спустя спрашиваю я, потому что лежа лицом к лицу можно не только молчать и улыбаться, но и чувствовать, как набухает пенис, толчками ударяясь в твой живот.       В глазах Тео тенью проносится колебание, явно не связанное с тем, что он не хочет — об этом я могла бы не спрашивать, ну да я и спрашивала не об этом, а о том, насколько он готов дать мне отсосать после того… Дело даже не в тех моих словах. Дело в самом Тео.       Вставить мне во благо собственного эго — это одно.       Во благо моего — другое.       — Если ты хочешь, — через секунду отвечает он.       Как минимум демонстрируя воспитанность не хуже, чем у Дэниэла Кливера. Как максимум — утаивая слабину, за которую обязательно мне отомстит — чуть позже, когда будет влюблен в меня как разумный человек. Таковы мужчины: влюбленность плодит в них комплексы (а если уж с женской подачи, то вообще труба); намереваясь вставить даме сердца по самое не могу, они вдруг начинают сомневаться, понравится ли ей это. Оказавшись после забав на лестнице в традиционалистской обстановке моей спальни, Тео напрямую столкнулся с этой дилеммой. Я, кстати, тоже. Ну не бросаться же было — после тех моих слов — насасывать, порнушно потряхивая волосами, и уж тем более подставлять зад! В растерянности мы кончили, как подростки: без особых фишек и без презика.       Потом — еще.       И вот теперь…       — Я хочу, — говорю я как можно более искренне.       Это не значит, что я не искренна. Но быть искренней и выглядеть ею — разные вещи; а выгляжу я наверняка смущенной и запаренной.       Херня какая-то.       — Однажды одну деваху вырвало прямо мне на член, — Тео, наблюдая за мной, насмешливо прищуривается, и тут мне тоже становится смешно, и неловкость между нами мгновенно испаряется. — Она, правда, была в дымину…       — Это нанесло тебе психологическую травму? — Мы уже почти смеемся, и Тео не выдерживает первым:         — Боже, да! — Его смех окатывает меня волной счастья. Это такое необыкновенное, забытое, острое, сладостное ощущение: быть счастливой от чьего-то смеха. От солнечных лучей, пробравшихся к нам на подушки. — Так что лучше принеси на всякий случай тазик из ванной.       Указательным пальцем я бережно трогаю губы, слишком красивые, слишком мягкие, слишком зацелованные — не мною, а кем-то по всему свету, — и, спустившись чуть ниже, — ямочку на колючем подбородке.       — Не волнуйся, я справлюсь.       Глотать мне не нравится, это точно. В сексе полно вещей, которые не особенно приятны. Одной из сторон, по крайней мере. В процессе моих тиндеровских изысканий мне попадалось немало мужиков… ну… предвзято настроенных к куни. Кто-то из них давал себе труд скрывать это, кто-то — нет; вторых, стоит признать, было меньше: успехи пропаганды Эммы Уотсон привели к тому, что предстать, даже перед первой встречной, замшелым антифеминистом решится далеко не всякий противник утех, орально ориентированных на вагину. Ему тоже суют под нос удручающую для цивилизованного мира статистику: женщины в два раза реже получают куннилингус и в те же два раза чаще обеспечивают фелляцией мужчин; ему тоже капают на мозги заголовками в «Мужском здоровье»: «Настало время побороть гендерное неравенство в оральном сексе!»; ему тоже вдалбливают это пресловутое «надо» — будто бы где-то поблизости от места его совокупления с данной вагиной притаился какой-нибудь строгий сексуальный революционер со списком разработанных им обязательных манипуляций, которые следует произвести, чтобы половой акт был признан удовлетворительным. Куни? Ну что поделать, терпи, приятель, — иначе не заслужишь галочку. Не важно, что техника хромает на обе ноги, не важно, что вид у тебя кисловатый, не важен даже результат, это вообще не твоя проблема («Ну, знаешь, от этого ты могла бы и кончить!») — первостепенен сам факт! И сколько ни договаривайся, равноценного товарообмена не получится: одним фактом минета мужское самолюбие не ублаготворить. Дженет, начавшая спать с Полом в то время, как я утратила последний интерес к поцелуям со своими озабоченными сверстниками, округляла глаза в ответ на мои брезгливые фырканья: «Ты что, действительно глотаешь?»        — Сьюзи, — в эти моменты она становилась важной, словно на трибуне, — если ты не будешь глотать, парень тебя бросит.        Взаимосвязь двух этих фактов в те давние дни не казалась мне настолько неразрывной.       — Не бросит — если любит, — отрезала я, на что, в свою очередь, фыркала Дженет:       — Ну ты и дура. Не проглотишь ты — проглотит другая.       Нет, понятно, что с Полом приходилось держать ухо востро, но не до такой же степени, чтобы, чистя зубы перед сном, засовывать себе зубную щетку в горло по гланды: оказывается, так можно научиться сдерживать тошноту (Дженет с энтузиазмом неофита просвещала меня и насчет других способов).       — Сама ты дура, — безо всяких обиняков парировала я. — На фига трахаться, если от этого хочется блевать?        — Ну и не трахайся, — Дженет пожимала плечами с таким видом, что ей же лучше.       Ну, в общем, да: ей лучше.       Но моего вопроса это не снимало.       Даже с годами, осознав, что для мужчины твой отказ проглотить его сперму сродни показыванию среднего пальца, мне было трудно смириться с необходимостью насиловать себя. Во всем этом заключалось что-то принципиально унизительное (с техническими сложностями я со временем разобралась: куда деваться — надо!) Что-то неправильное.       Ощущаю ли я это сейчас, собираясь проглотить у Тео?       Нет.       Удивительно, но я и правда хочу; технические сложности не пугают меня, как в пятнадцать лет: уже давно мое «надо» оснащено способами длить процесс, пока одному из нас не станет невмоготу.       И сегодня первой спасую не я.       Сначала время идет — Тео из-под полуопущенных век неотрывно смотрит вниз, на меня; я иногда отвечаю на его взгляд достаточно по-порнушному, испытывая сразу и превосходство и униженность, не перетекающие друг в друга, а соседствующие, — потом останавливается. Глаза у Тео закрываются, и мне уже не до переглядов; мы сосредотачиваемся каждый на своих ощущениях, но не соседствуя, а перетекая друг в друга, как будто границы наши чертовых индивидуальностей вдруг истончились и стали проницаемыми. Подобное уже случалось с нами и в первую ночь — яркими вспышками чего-то чудесного, и в эту, под наши подростковые радости, когда простое прикосновение приносило больше удовольствия, чем все техники, вместе взятые, но никогда еще — так… так… Так. От напряжения у меня начинают неметь челюсти; от жара в груди и между ног — вызревать взрыв.       Но я об этом не думаю.       Мои мысли – не о себе.       И всё же, когда дело доходит до взрыва другого, приходится собраться с духом. Давненько мое "надо" не простиралось до такой степени: показывать минетный фак рико-колинам как-то исподволь вошло у меня в привычку; а кто не жульничает, выполняя договоры, которые и заключать-то не хотел?.. В общем, здесь техника против меня. Но желание доставить наслаждение, пусть даже ценой собственной жертвы (от которой я неожиданно блаженствую лишь чуть меньше, чем Тео – от моих навыков… или, быть может, его так прет от понимания, что с другим я бы уже увернулась, заканчивая дело рукой, и, значит, все-таки от моей жертвы?..), перевешивает остальное. Я принимаю в себя струю спермы, упиваясь брезгливостью и радостью, настолько убойно взболтанными, что отличить одно от другого невозможно. Короткий рвотный позыв, быстрый, на грани судороги, глоток…       И безудержный стон Тео.       Потом мы застываем, вместе со временем.        Солнечный свет, растративший свой первозданный золотой оттенок, совсем дневной и ясный, запруживает постель. На дороге за окном шумят уже не только первые трамваи.       — Пойду сварю кофе, — в конце концов тихо говорю я, потому что кому-то нужно возвращать стрелки часов в рабочее состояние.       Рука Тео, изнеможенно приподнявшись, касается моих волос и гладит их.       — Я сам потом сварю, — звучит без выражения и так же тихо, как у меня. — Если покажешь, где что, — это чуть позже, словно собравшись с силами, чтобы вернуться в себя.       — Ну уж нет, а то ты найдешь мои сигареты, — последние несколько дней я курила чуть не по пачке в день, и конечно, запах успел впитаться в меня, но напрямую спросить Тео, что он думает об этом, мне почему-то неловко.       Плоды массированной пропаганды ЗОЖа, по всей вероятности: я потеряла уверенность, что курить простительно.       И женственно.       Вот же!..       — Хочешь подымить? — в голосе Тео — лишь ласковая усмешка, и у меня отлегает от сердца.       — Хочу, — признаюсь я, уже не понимая, с какой стати завелась с этой сигаретной темой.       Неужели действительно из-за недостаточной женственности?       Плоды массированной пропаганды Карен, по всей вероятности. Но может быть и хуже.       Влюбленность плодит комплексы не только к мужчин.       — Ну и дыми, — легко предлагает Тео.       И чуть поколебавшись, я решаю — по фиг!       Сумка с пачкой «Кэмела» где-то внизу. Наверное, у входной двери — там же, где прошлым вечером я наконец избавилась от сэндвичей и большой части одежды. Заодно отыскиваются кое-какие вещи Тео: блейзер, ремень от брюк… а вот его рубашка, которую я, кажется, запачкала своей помадой!.. С тиндеровцами я предохранялась и по этому пункту: у многих были жены и подружки, и оставить на себе мой след мог позволить только самый придурочный из них… ну или тот, кто просто пошел в разнос. А оставить след, какой-никакой, хоть из помады, — приятно; иногда, в редких чудесных случаях, это настоящая биологическая потребность, обусловленная высшими силами; я думаю, от этого при лучших раскладах должны рождаться дети.       Или хотя бы слова — такие, как у Тео, когда он признается мне, пока я тяну свой «Кэмел» у приоткрытого окна:         — Наутро, после того как ты ушла, — он про одинокое воскресенье, — я… — его руки плотным кольцом обвиты вокруг моей талии под исцелованной рубашкой, в которой я вернулась обратно. «Тебе в ней лучше, чем мне», — вот что сказал он, увидев меня, и в этом было восхищение и даже больше; в этом — и в его рубашке, и в его словах — я абсолютно шведская; уныло-местного во мне ни на пенни.       Я и сейчас себя так чувствую, дымя заурядной унисексной сигаретой.       А Тео…       — Что ты? — спрашиваю я, улыбаясь светлому утру и озабоченно шныряющим по узкой двухполоске машинам; мой затылок упирается в плечо, в которое он создан упираться; в плечо «того самого».       Сейчас всё на своих местах.       — Я пошел в ванную и написал помадой на зеркале «Здесь была Сусси», — поколебавшись, потому что сознаться в такой мега-глупости требует поистине философского смирения, произносит он.       И тихо трется щекой о мои волосы.       Мне приходится затянуться посильнее, чтобы сдержать подступившие слезы, и только после этого спросить:        — Правда?       — Угу, — на углу улицы, прямо перед моими глазами, хозяин-индус открывает свой газетный киоск; парочка нуждающихся в свежей порции староформатной хери в интерпретации от «Сан» до «Гардиан» уже поджидают его; утро, став обычным, движется по накатанной. — Это и сейчас должно быть там… — Я пытаюсь представить, как выглядит лево-помадное «Здесь была Сусси» на зеркале со шкафчиком, заваленном лево-безымянными прокладками… Глупо, наверное. Но все равно прекрасно. — Если домработница не стерла…       Ну уж нет — и левым прокладкам, и домработницам!       — Это неправильная надпись, — я быстро тушу окурок и легким движением, в котором сочетается многое, от нежности до кокетства, высвобождаюсь из обнимающих меня рук.       У меня тоже есть зеркало. И помада — моя собственная.       А главное — у меня теперь есть Тео!       — Вот так намного лучше, — где-то через полминуты я любуюсь своим совершенно неабстрактным художеством: «Тео + Сусси», вписанным в инфантильное сердечко. Весьма глупо хихикая.       И Тео тоже улыбается во весь рот, когда мы с ним переглядываемся.       — Тебе нравится? — все-таки я чувствую себя ужасно смущенной — под позолотой своей сказочной шведскости.       — Да, так намного лучше, — получаю я подтверждение.       И в него верится. Не потому, что хочется, а потому что с такой улыбкой, с такими глазами, светящимися изнутри, невозможно соврать.       Но все равно я чувствую себя ужасно смущенной.       Поэтому как тупая дартфордская малолетка с разбега — ну, точнее с игривого подпрыгивания на месте; в десяти футах большего эффекта не добьешься, — я взлетаю на взъерошенную нашими подростковыми радостями и взрослыми минетами постель; и, повалившись навзничь, широко раскинув руки, слушаю смех Тео, полный этого удивительного внутреннего света, который горит в его глазах.       Этот свет распирает и меня.       Потом Тео ложится рядом со мной — на живот; я знаю: он хочет на меня смотреть; его взгляд пропитывается сквозь мою кожу и закрытые веки.       — Ты останешься на выходные? — чуть погодя спрашиваю его я. Зная, что он останется, но все равно в душе сжимаясь от ужаса, что он ответит «нет».       Что он когда-нибудь ответит «нет».       Мне кажется, я тут же умру — как истинно сказочная принцесса под действием вступившего в силу страшного заклятья. Или как обычная дартфордская дура; это не имеет значения. Существенен только страх, леденящий меня в зените счастья. Теперь мне придется с ним жить, и в свете — уже другом: в свете левых прокладок, Эл-Эй и Олли — это поганенькая перспектива. Может быть, другим идиотам, которых угораздило влюбиться на прошлой неделе, повезло больше. Может быть, они знают, как с этим справляться.       А я не знаю.       Такого опыта в моих настройках нет. Нельзя же сказать, что я справилась, когда Олли умер.       — Да, — в каком-то параллельном мире, где никогда не наступает «когда-нибудь», шепчет мне Тео и целует меня.       Страх, коварно ухмыльнувшись, пятится в тень, из которой будет ждать своего часа. В конце концов, сейчас мне некогда бояться: всё внимание отвлекает на себя поцелуй — с терпким антизожевским запахом «Кэмела».       А потом Тео неуверенно, с мечтательной мягкой поволокой в глазах, от чего они становятся еще красивее, говорит мне:       — Сусси, я подумал… Твоя бангладешка проживет без тебя целую неделю?       Я заверяю:       — Проживет, — будучи не в настроении размышлять, сколько протянет без меня мой босс.       Хотя… Если уж ставить вопрос ребром, я почти два года не была в отпуске…       — Тогда давай уедем кое-куда.       — Тебе так не зашел Кройдон? — Что ж, в нем действительно ничего особенного. Кроме нас.       — Да нет, очень клевое местечко, — происходит мгновенный лукавый взмах ресницами, поражающий меня в самое сердце. — Оказывается, здесь делают лучший во всем городе минет.       Я щелкаю его по носу, и он, смеясь, морщит его так, что моему сердцу совсем худо.       Надо попробовать не смотреть. И я опять закрываю глаза, в целях самосохранения.       — Еще здесь есть офигительное старое кладбище, — не ахти какая реклама местных достопримечательностей с моей стороны.       «Кое-куда» наверняка предполагает что-то более забористое. И может быть, самое лучшее действительно в этом «кое-где»?.. Далеком-предалеком…       — Ты там гуляешь?       — Да. Там тихо. И можно думать о смерти, пока не взорвешься, — я улыбаюсь, как по приколу, чтобы это не прозвучало слишком мрачно.       — Бэйб, — в одном этом слове такое манящее обещание!.. — Мы с тобой попадем в рай безо всяких умираний.       Еще несколько секунд я наслаждаюсь тем, как пальцы Тео выводят ласковый узор на моей шее.       Но от взгляда на него не уйдешь.       — И где этот рай?       Ответ прямо перед нами. Ответ — эта комната. Это утро. Индус, торгующий херью, и машины с веселыми трамваями. Ответ — это мы, заключенные в сердечке на зеркале.       Однако мужчина, глядящий на меня прекрасными влюбленными глазами, не ищет легких путей; и разве я на него не похожа?..       — В Очо-Риос, — со страстью в голосе говорит он мне.       Эта страсть, это стремление куда-то влекут его сильнее всего. Круто, конечно, что он хочет взять меня с собой. Но Кройдон вдруг не кажется мне таким уж отстойным. И кладбище рядом с баптистской церковью действительно очень тихое… особенно осенними вечерами…       — Твой Очо-Риос где-то очень далеко, раз уж я никогда о нем не слышала, — я тоже глажу Тео, коля подушечки пальцев об его щетину.       — На Ямайке.       Да, далеко. В каком-то смысле намного дальше, чем Малибу.       Мой указательный палец опять, словно намагниченный, останавливается на ямочке, венчающей мужественную конструкцию подбородка. Она влечет меня сильнее всего. И что это значит?       — Значит, — о Тео, только всегда смотри на меня, как сейчас!.. — мы едем на Ямайку.       За счет приглашающего… согласно этикету.       Ну и по фиг.