18 октября, вторник
Собираюсь я долго. Анну Болейн одевали на казнь несколько часов. На ней было серое платье, чем-то там отороченное… А под ним — ярко-алое исподнее, чтобы кровь не бросилась зрителям прямо в глаза… Нет, это у кого-то другого… У Марии Стюарт, кажется… У одной из тех, кто из-за своих амбициозных целей лишился головы. Еще при жизни. Последний момент иногда понятие растяжимое. Что поставит точку для меня? Я уже существую отдельно от своей головы. В ней, отрезанные от моего тела, кучкуются мысли, которые страшно продумать — и невозможно отогнать. Я перебираю их, как вешалки со своим дизайнерским шмотьем (платьев дофига!) Если он позволил оставить на себе помаду какой-то бляди — что это значит?.. Это — разнос?.. Это — разнос… — Жакет в пайетках от «Ашиш» надевать нельзя: в нем я сама буду как блядь. Все-таки полюбить пошлость в моде не так просто, как кажется фэшн-блоггерам. — Но он не мог знать, что я его застукаю… Ну и что?.. Ну и что?.. — Пастельная гамма? Не в такой вечер. Не с такими глазами. — Он сел в этой помаде в такси!.. Он приехал в ней ко мне!.. «Тебе надо бросить меня, бэйб!..» Вот чего он ждет. Вот чего добивается. — Зеленый комбинезон от Стеллы Маккартни очень даже ничего. — Тогда зачем это «никогда»?.. Зачем цветы в постель?.. Зачем мы куда-то премся?.. — И все же зеленый — не мое. Бесполезная покупка, обрекшая это маленькое чудо на смерть в застенках гардеробной. А надо было проявить великодушие — я же знала!.. Как только взяла в руки — знала!.. — Так прояви, бэйб!.. Он тоже не знает, что делать!.. Ему тоже плохо!.. Ему тоже хочется, чтобы всё закончилось!.. — Пожалуй, шерстяное синее в белоснежных птичках от «Фенди» подойдет. — Нет! Нет! — Эти птички слишком уж похожи на райских!.. — Я не хочу, чтобы всё заканчивалось!.. Ведь можно что-то сделать!.. Что-то сказать!.. — Однако остановимся на чем-нибудь консервативном… вот хоть на моем любимом «Барберри». — Что сказать, бэйб? Правду? «Я не могу без тебя жить»? Да брось!.. Правда в том, что правда ничего не меняет. От нее только хуже. Избавь вас обоих от этого. — Или все-таки синее?.. — Не лети в Лос-Анджелес. Поставь точку сегодня. — Всё-таки синее. — А что тогда с твоей фирмой? У тебя еще не так много связей, чтобы обойтись самой. У тебя еще нет заключенных контрактов. — И ботильоны со шнуровкой от «Изабель Маран». — Зато есть Мэтт… Внизу так неожиданно врубается стереосистема, что я вздрагиваю. «Поговори со мной, девочка, расскажи мне свою ложь…» — после гитарных рифов вступает печальный тенор «другого» Тео. Вчера, в ожидании, я слушала его. Час. Или два. А сейчас мне хочется заткнуть уши. Хочется получить чем-то острым по шее. «Зато есть Мэтт…» Как быстро я успела превратиться в такое!.. — Бэйб!.. — кричит мне что-то снизу голос — уже не из стереосистемы. Я не слышу его слов: мысли заглушают их. «Зато есть Мэтт…» А кто припрятан в твоей заначке, Тео? Только ли случайные бляди?.. С кем ты вчера тусил в этом уродском «Коко»?.. И как тебе верить, что ты был там?.. Как тебе верить?.. — Ты гоняла альбом без меня? — видимо, смирившись, что дозваться не получится, идейный вдохновитель моих навязчивых страшилок взлетает по стеклянной лестнице, бодро перескакивая через ступеньки. Напившийся чаю и довольный. Правда, немного чересчур. — Что? — мой расфокусированный разум пытается собрать себя по кусочкам; на всё про всё уходит примерно пара секунд. — Нет, только «Чудо»… Тео смотрит на меня с улыбкой, на глазах теряющей свою силу. — Сусси, ты еще в халате… Его слова и еще больше — эта болезненно тускнеющая улыбка внезапно вызывают у меня прилив жгучей вины; и я могла бы списать это на Мэтта (на Мэтта вообще можно многое списать!..), но это глубже. Это тяжелее. Это какой-то чудовищный калейдоскоп, где всё перевернуто вверх тормашками, и не понять, кто прав, кто виноват, кто выиграл, кто профукал; не разглядеть, за что зацепиться. Распад идет за распадом. — Прости… — не выдержав, я отвожу глаза и только потом, через мгновение, как-то отвлеченно ужасаюсь, какая пропасть разделяет это слово от своей копии полугодичной давности. — Да ничего… — улыбка Тео замирает на тонкой грани между запланированной сговорчивостью и спонтанной раздраженностью. Словно он еще не решил, что сделать и что сказать. Я малодушно опережаю его, потому что запаса прочности на новую схватку у меня нет. — Не знаю, что надеть. — Мне тоже надо постараться улыбнуться; надо остаться на грани и не соскользнуть в пустоту. Ну помоги мне, Тео!.. Ты обещал!.. Может быть, он слышит меня, как раньше, — раз уж подходит к шкафу и пристально изучает его содержимое; богичные пальцы, увенчанные мизинчатой печаткой, задумчиво пробегаются по вешалкам, как по клавишам. — Надень это, — затем его рука, не колеблясь, извлекает из упорядоченного строя брендов твидовое платье от «Гуччи». Конечно, «Гуччи». Ничто не может быть лучше. — Серое? — В безликости моего голоса нет даже тени удивления. — Оно идет к твоим глазам, — улыбка у него какая-то некачественно замороженная, как подтекающий пакет с овощами для микроволновки. Но я не привередничаю. Мне не до этого. — Хорошо. — В конце концов, мне нравится твид; он очень консервативен. А серый… просто совпадение. Не будешь же ты забивать свою отрезанную голову всякой суеверной чепухой, бэйб? Конечно, будешь. Пока Тео зависает перед зеркалом в ванной (рубашка на вечер должна быть новой, укладка — волосок к волоску, брови — тоже, и освежить парфюм — святое), я млею от ужаса, облачаясь в самые совершенные из ныне существующих доспехи. Поставь точку сегодня… Поставь точку сегодня… Ты же видишь: высшие силы больше не за тебя. Ты же видишь: так больше не может продолжаться… Или может?.. Может… Может… («… потому что свет уже никогда не озарит мое сердце и нашу любовь, которой мы пожертвовали…», — кто-нибудь, снимите это с репита!..) — Сусси, как думаешь, мне отпустить бороду? — Голос Тео прорывается сквозь паутину, опутывающую меня наряду с судьбоносно-серым «Гуччи». Пожалуй, возвращая к действительности чуть быстрее, чем в прошлый раз. — Думаю, нет, — и мой ответ звучит чуть непринужденнее. — Это почему? — Обличье у потенциального бородача, когда он появляется из ванной, настолько глянцевое, что его гладковыбритость пробирает сильнее любой щетины. Передо мной встает обложечная инкарнация идеального Красавчика, благоухающего какой-то моднючей грустной нотой, напоминающей о морском бризе. В безупречно белой рубашке с запонками-глобусами из лазурита, подобранными к пряжке на брючном ремне и часам. Алекса была бы довольна. Мне же становится еще тоскливее; возможно, теперь и от восхищения. — Потому что это тупое поветрие. — Взять себя в руки, не подавать виду, что там у тебя с душой и прочими неудобствами, очень важно, если не хочешь соскользнуть в пустоту. Не менее важно безмятежно улыбаться. И конечно, промотировать секс эпил, куда же без этого. — Застегни, — подойдя к Тео, я поворачиваюсь к нему спиной, приподняв рукой волосы и изогнув шею, чтобы следить за ним взглядом. У меня красивая шея и бюстгальтер в вырезе раскрытой молнии — не хуже. — Красный? — В глубине темных глаз вспыхивает нужный мне огонек. В какой-то мере это успокаивает. В какой-то — внушает презрение. Чем лучше узнаешь мужчин, тем больше их презираешь; правда, то же самое верно, когда речь заходит о женщинах: все блядуны обычно невысокого мнения о нашей братии… ну или сестрии… и может быть, Тео сейчас испытывает что-то подобное моим ощущениям и так же, как я, подавляет их, одновременно подпитывая исподволь, ведь так проще чуть меньше презирать себя — когда другой еще хуже… И да поможет нам красный вандербра. — Теперь я хочу снять с тебя платье, — вандербра помогает, и голос Тео становится тише, а пальцы медлят, поглаживая меня между лопатками, от чего я как по команде покрываюсь неукоснительными мурашками. Но сейчас не шесть утра. Сейчас Мэтт и чужая помада — это только Мэтт и чужая помада. — Ну перестань, времени и так нет, — узнав всё, что необходимо и даже больше, я отвожу взгляд от лица Тео; с моей улыбкой, нескромно спрятанной в уголках губ, и этими небрежно-«секси» приподнятыми волосами и, конечно, тонюсенькими шелковыми бретелями, подчеркивающими нежность плеч и белизну кожи, отвернуться, опустить ресницы — значит дать повод еще больше презирать себя, заодно еще откровеннее дразня, возбуждая, ускользая… При дневном свете эта игра лишена большей части своих аффективных прикрас и смягчающих вину обстоятельств. И в наших глазах легко можно увидеть, какими жестокими мы стали… «Ни любви, ни света, лишь бесконечность…» — подводит итог репит, своим дорогим саундом растекающийся по всей предназначенной ему территории и — наверняка — даже превосходящий ее пределы. Впрочем, соседи не жалуются. В отличие от меня: — Тео, поставь что-нибудь другое, — походя прошу я, когда молния скрывает мое исподнее («И я жду чуда, я жду чуда…») — Я тебе надоел? — с усмешкой, звучащей в слишком широком диапазоне — от бархатной желчности до высокомерного равнодушия, — мой восхитительный бойфренд вежливо целует мою шею, и на какое-то мгновение мне кажется, что всё напрасно. Даже желание между нами как будто положенная формальность. («Но я надеюсь, молюсь и буду сражаться, потому что я жду чуда, я жду чуда…») Усилием воли я не позволяю себе проверить, а встал ли на меня у Тео, прижавшись ягодицами к его паху. Должно же было что-то остаться если не от моей честности, то от моей гордости!.. Вот что-то и осталось. — Мы могли бы послушать песню повеселее. — Секунду руки в перстнях еще слегка сжимают мои плечи. Затем я высвобождаюсь из этого непонятного, окутанного ароматом воспоминаний об Очо-Риос, полуобъятия. И отправляюсь позависать перед зеркалом: теперь моя очередь разобраться с прической и парфюмом. — Все хотят послушать песню повеселее, — в тишине, наступившей после резко обрубленного «я жду…», Тео уже более определенно-саркастичен. Не успев взять расческу, я кладу ее обратно. Тишина — это еще хуже, чем репитное раздирание сердца, в котором теперь трудно найти место чему-нибудь не трагическому. — Для этого вы зовете к себе Джейми Скотта? Ну, не только для этого, а чтобы тебя, Тео, еще больше полюбили; ведь все мы в конечном счете хотим только одного: чтобы нас любили, просто кому-то для этого надо получить «Грэмми» и, что важнее, продажи в Штатах, а кому-то — вообще необязательно, и четкой границы тут нет. В один прекрасный день ты можешь решить, что «Грэмми», без которого ты до сих пор так спесиво обходился, все-таки стоит обедни — или хотя бы дюжины модных хуков, спизженных у бывшей подружки твоих дружков Стайлза и Харриса… Джейми Скотт писал для нее или нет? Кажется, нет. Зато он писал для Стайлза и Ширана, что тоже неплохо. — Это просто еще один автор, — по лицу Тео, появившегося в дверном проеме, я понимаю, что наше перемирие вот-вот пойдет прахом. Сколько мы продержались, часа два? Пожалуй, неплохо. — Просто один сраный автор! — от злости, с которой он набрасывается на меня, я застываю. — И что ты в этом понимаешь? Ты закопала в землю свой талант — отлично!.. Твое дело!.. А это — мое дело!.. Я не хочу отказываться от новых возможностей!.. Эти новые возможности не так уж новы — тут и понимать нечего. Есть правила, им надо следовать; тогда ты попадешь в очередную волну «Британского вторжения» и будет тебе «Грэмми». Или не будет. Но можно попробовать…1 сентября, четверг
… «Надо попробовать!» — с жаром втирает Стайлз, к трем часам ночи надравшись до вещательного состояния, как правило предшествующего состоянию нестояния. — «Надо двигаться дальше!.. В жопу этих ебучих пидоров!..» Ебучих пидоров в «Коробке» достаточно, но Стайлз — об отсутствующих: Томлинсоне, Хоране, Пейне и, конечно, Малике (тот ведь двинулся дальше, опередив всех остальных). Тео одобрительно закидывает в себя порцию коньяка с бурбоном — главную коктейльную достопримечательность. Меня подмывает спросить, правда ли вышеупомянутых товарищей жарили в вышеупомянутое место продюсеры «Х-фактора», или это обычная светская фигура речи. Но Стайлз и сам — тот товарищ; может выйти неудобно даже для «места сексуальной открытости», где внизу, на сцене, забацанной под ретро-кабаре, трансвестит в петушиных перьях с огромной болтающейся балдой ритмично выталкивает из ануса розовые силиконовые яйца под восторженный рев многочисленной аудитории (в зале, среди простых смертных, яблоку негде упасть, да и все столики для випов заняты). Адский электронный ремикс «Черной Бетти» Тома Джонса бьет обухом в ушные перепонки, довершая светопреставление. А ведь сюда лет пять назад захаживал сам принц Гарри. И — хрен с ним, с Гарри, если уж вовсю поговаривают, что он собрался жениться на какой-то сериальной американской актрисульке,— даже воинствующая Эмма Уотсон. Надеюсь, ее не облили мочой со сцены, как кого-то из випов в «Коробке» нью-йоркской. Но в целом это уже неважно. — Я тебе скажу, что делать, — Стайлз пытается перегнуться через стол, разделяющий его с Тео, попутно заваливаясь локтями на белоснежную скатерть. — Ты сам знаешь, но я все равно скажу!.. Просто смирись, что ты живешь в хуйне!.. Вот в этой ебаной хуйне!.. — взмахом руки он указывает в направлении заканчивающего нести яйца трансвестита, едва не опрокидывая ведерко с «Моет». Миловидная блондинка за тридцать в красном кожаном платье спокойно перехватывает это движение: — Ну хватит, Гарри, — сжав его кисть, она укладывает ее обратно на стол. Но Стайлз не унимается. — Погоди, Лу, — выдернув руку из цепкой хватки таких же красных, как платье, коготков, он доверительно надоумливает Тео: — Главное — не парься. Не похоже, чтобы Тео парился: в костюме цвета лондонских туч, сидящем так, словно его выдали ему при рождении, а не просто подогнали по персональному заказу, улыбчивый и мирно-осоловелый, он по-хозяйски обхватывает мою шею; рука, вальяжно свиснув вниз, с рассеянной бесстыдной непосредственностью лапает мне грудь под платьем. Это легко: платье — одно название; невесомое шифоновое нечто, в котором впору лечь в постель, а не отправиться на вечеринку. Но здесь все женщины, которым есть, что показать, это показывают, и мое представительское дезабилье все-таки благонамереннее, чем агрессивный вырез облегающего наряда блондинки… Сдержаннее. Целомудреннее. Да, для шлюшистости определение так себе. Но всё познается в сравнении. — Ты слишком много паришься, — гнет свое Стайлз, судя по всему, не убежденный видимостью. — А Адам так вообще… — Сегодня Андерсон загоняется в каком-то другом месте, поэтому о нем — как об отсутствующих: плохо или ничего. Стайлз выбирает ничего, лишь на секунду глубокомысленно морща свою забавную обезьянью мордочку. — Не, парни, у вас крутые песни, — Тео собирается ответить, но вдохновенный оратор не дает ему: — Я знаю, что говорю! Я пять лет выл всякую хреномуть «о-о-о», «е-е-е», — передразнивание самого себя выходит весьма смешным и немилосердным; я чуть не прыскаю, удерживаясь в последний момент. — Думаешь, мне это нравилось? — Теперь Тео молчит. И Стайлз ненадолго отводит глаза — на сцену, где в данный момент девицы топлесс в сопровождении пожарных при полном облачении изображают что-то вырви-глаз эротическое. — Но одних песен мало, — а вот это уже не смешно, и я смотрю на Стайлза внимательнее. Пьян он в стельку. Однако отгородиться от него — ну пьян, и пьян — не получается; и мое сердце неприятно сжимается под шифоном. — Только это он мне и твердит: просто песни мало! — незавершенным поворотом головы Стайлз указывает на темноволосого, с проседью, мужика, похожего то ли на пакистанца, то ли на индуса, а по факту — американца; зовут его Джефф, он продюсер, и в этом году получил «Грэмми», и даже не первый; короче, он тут круче всех и его слова — не пустой звук. — Нужно вписаться в радиоформат. Нужно, чтобы тебя скачивали на «Спотифай». И чтобы ты хорошо шел фоном к какой-нибудь хуйне в смартфоне… но запоминался! — Гарри наставительно поднимает средний палец, прежде чем ударить по нему пальцем другой руки для наглядности перечисления… и виснет. Совсем как хуйня в смартфоне. Блондинка опять пробует призвать своего спутника к порядку: — Зайка, сходи-ка лучше проветрись, — один зайка никуда не дойдет, даже до туалета, и кто пожелает его проветривать на душных «коробочных» просторах, вообще неясно; может быть, блондинка жертвенно подразумевает себя. Но это остается тайной, потому что Стайлз запускается снова — и в туалет он не хочет. — … А еще надо, чтобы волосы у тебя лежали правильно, да, Лу? — Блондинка — стилист, после криоконсервации «1D» — персональный, так что вопрос уместен… но вместе с тем и нет. — Чтобы все сразу кончили: и педики… и не педики… — Довольный своим остроумием, Стайлз хихикает; блондинка же, закусив накрашенную губу, откидывается назад, показывая, что умывает руки. Получив этот карт-бланш, обезьянка-зайка Гарри вдруг серьезнеет. — Прошлый альбом нам писало… сколько людей, Джефф? — Джефф вроде бы даже не особо слушает, а больше пялится на сцену, но профиль с пакистанским акцентом у него такой… такой, что обмануться на его счет не удастся. — Пятнадцать?.. Блядь, чувак, пятнадцать!.. — Теперь Стайлз взывает к Тео. Тео опять молчит. Но его пальцы, поигрывавшие моим соском, почти останавливаются. — Что ты тут сделаешь, а? — Это вопрос в никуда; такие вопросы никто не любит, и за столом повисает плохая аура, однако Стайлзу по фиг. Взгляд у него стекленеет и становится мутным. — Я приношу им свою демку… Ну хорошо, положим, она хреновая. Но она моя!.. Понимаешь, моя!.. — Очевидно, он и не ждет от Тео никакого отклика. — А они мне говорят: вот здесь нагоним Леннона, здесь — Джо Уолша, а тут — че-нить из «Квинов» или «Аэросмит»… Хочешь рок-н-ролл? На тебе рок-н-ролл!.. Никакого «е-е-е»!.. А знаешь, как это по итогу будет называться? — Приключается неожиданное фырканье, со смехом и слюнями. — «Гарри Стайлз»!.. Ха-ха!.. «Гарри», мать их, «Стайлз»!.. Все эти встречи с коллегами в неформальной обстановке неизменно заканчиваются разговорами о работе, от которой призваны отвлечь. Девушки, какой топлесс, когда Гарри, мать его, Стайлз весной дебютирует с сольным проектом — и это после того как Зейн, мать его, Малик полгода назад стартовал с первой позиции в «Билборд 200»! Конечно, съемки у Нолана, имевшие место быть этим летом, — серьезная заявка на разноплановость стайлзовского дарования (и креативненький фак Малику), и мы об этом уже достаточно поговорили. Но все же шабашками, даже у Нолана, перебиваться не комильфо. Нужен альбом! Очередная бригада авторов во главе с этнически-носатым Джеффом корпит над ним. А Стайлз пускает слюни от жалости к себе!.. Или от кризиса самоидентификации?.. Для кризиса экзистенциального ему слишком мало лет. Сколько там?.. Двадцать два?.. Двадцать три?.. Или это «Х-фактор» подкашивает?.. — Хотя всё лучше, чем «Мой разум». — Да, «Х-фактор» подкашивает. Одна милашка «1D» так глумливо стебется над другой, что меня снова пробирает на смех. — Какой там у него разум, у этого дебила черн… — Тео, золотце, плесни нам еще шампанского, — как ни в чем ни бывало щебечет блондинка, полуобнаженной грудью закрывая практически дюнкерковскую амбразуру. (А буфера у нее хуже моих, что не может не радовать). Тео подрывается к ведерку с «Моет» с энтузиазмом, наводящим на мысль, что и ему не терпится внести вклад в дело мира. Я остаюсь без его руки в моем декольте — один на один с «Коробкой» и ее обитателями. Мне это не нравится. — Ужасно, ужасно, — вот и Джеффу, оказывается, здесь не по душе, но говорит он об этом, улыбаясь во весь рот, и Тео с блондинкой дружно аккомпанируют ему своими смайликами, то ли продолжая прикрывать тылы притихшего Стайлза, то ли просто потому, что как тут не развеселиться: шоу только что кончилось, девицы ретировались за кулисы, предварительно разоблачившись догола, и трансвеститов, срущих яйцами, больше не предвидится. — А в Нью-Йорке еще хуже, — это провозглашается совсем радостно, как будто Джефф испытывает гордость за свою неисторическую родину, но что он на самом деле испытывает, понять затруднительно. Не исключено, что ему вообще всё до фени. — Там и тебя раздеть могут, — бесшумный ниндзя-официант подносит к нашему столику новую порцию коктейлей; мне даже не хочется представлять, как выглядит стриптиз от Эммы Уотсон, обрамленной пожарными. — Для вип-гостей часто организуют отдельную программу. — Здесь тоже такое бывает, — Тео подхватывает и тему, и выпивку. — По уик-эндам. — Да? — На лице Джеффа — ни тени интереса; теперь оно становится кислым и старым, хотя ему едва ли за сорок. — Гарри, конечно, прав: мы живем в хуйне. Сам Гарри сдержанно принимает эту поддержку своим радикалистским высказываниям — лишь молча опрокидывая на грудь горячительного. Я прижимаюсь к Тео, намекая, что руку пора вернуть на место; необязательно в декольте — без этого я вполне могу обойтись; но его объятие мне нужно. Оно меня защищает. От Джеффа и от «Коробки». — На Западе стало сложно делать хорошую музыку, — Джефф, сморщившись, возвращает пустой стакан на стол; мой — не внезапно — просвещенный насчет виповских утех телохранитель снова берет меня под крыло, точнее, подмышку, и я прижимаюсь щекой к лацкану его надушенного пиджака, испытывая желание полностью спрятать лицо, как будто «в домике». Зачем я здесь? Мы с Хатчкрафтом не виделись больше недели, и скоро (скорее бы!) мы поедем к нему или ко мне… наверное, ко мне, потому что ко мне ближе, — это ответ, лежащий на поверхности. Но стоит ли наш грядущий тет-а-тет этого междусобойчика?.. — Ее некому продавать, — музыку, в смысле. Хорошую. Тоже мне новость. — Поэтому Том Йорк не дождется своей революции. Разумеется, у Джеффа есть резоны так считать. Но внутреннее чувство подсказывает, что дело не только в личной заинтересованности. — Ну все-таки краудфандинг сейчас на волне… — в голосе Тео сквозь небрежность пробивается что-то еще. А-а, личная заинтересованность. Джефф усмехается: — Краудфандинг — так, баловство для фанов. Из революционного там теперь только прейскуранты: запись с музыкантом в студии — столько-то, ужин с ним — столько-то… Переспать, понятно, отдельный тариф… — усмешка Джеффа становится шире и жестче, несмотря на то, что хочет казаться веселее. — Эй, парни, — Стайлз безответно клюет носом, хотя к нему обращаются в большей мере, — за сколько вы бы перепихнулись с фанатками?.. — Повисает молчание и возобновившая свое действие плохая аура. Так что Джефф — через небольшую паузу — крайне весело смеется: — Шучу, шучу, — и даже поднимает вверх ладони. — Вам это не надо, вы же не занимаетесь краудфандингом… Посмеяться с Джеффом как-то некому. Возможно, в связи с этим он уже деловито, хоть и с заметной долей расслабленности — все же разговоры о работе протекают в неформальной обстановке, и винтажная, подстать концепту заведения, «Эрейже» поет о нежнейших моментах, в которые веришь вопреки всему, — говорит Тео: — Я слышал, вы с Адамом собрались продюссировать альбом сами. Плечо, на котором лежит мой затылок, напрягается и чуть дергается — мол, ну да, что тут обсуждать. Но обсудить есть что. — В этом есть смысл, — уверенность в авторитетности собственного мнения у Джеффа хоть отбавляй. Его слушают Канье Уэст с Бейонсе, и Хатчкрафт послушает. — После той лажи, что у вас вышла с Прайсом… — звучит так, как будто Прайс — последний, кто в этой лаже виноват. Подвох не в корпоративной продюсерской солидарности и в чем-то прочем несущественном. Оказывается, работать с бывшими героями интернета просто-напросто не подарок: когда-то всех этих небесталанных мальчиков и девочек вынесло на поверхность одиноким забойным хитом, и многим из них захотелось поверить, что всё уперлось в их выдающуюся индивидуальность. Однако, как и было сказано, всё упирается в продажи. Ни один лейбл не вложит в тебя больше, чем ты ему принесешь. Новый альбом Тео с Адамом придется записывать дома, а не в Эл-Эй под присмотром Прайса… да хотя бы и Джеффа — вот и весь смысл. И с индивидуальностью пора кое-что прояснить: интернет-хиты, ребята, — это как бы тоже баловство для фанов; серьезные вещи — хиты для всех, ну Ширана послушайте, что ли, если «1D» не канает; за актуальность звучания можно и душу продать, бо без нее — без актуальности, разумеется, с душой разговор отдельный, — все равно ничего на весь мир не затащишь. А с актуальностью большие проблемы. — Как там вас приложили в «Гардиан»? — Джефф даже не делает вида, что не помнит, потому что помнит он или нет одинаково не имеет значения. Значение имеют правильные выводы. Но вместо этого Тео только хмыкает: — «Устаревшие и перегруженные», — и ему не то чтобы все равно, его это бесит… но не по-настоящему. По-настоящему ему все равно. И никакого парадокса здесь нет, как нет правильных выводов; по голосу это сразу слышно. Джефф хмыкает тоже, а Стайлз, подпирающий рукой подбородок, теряет равновесие: его локоть соскальзывает со стола, чуть не утянув за собой скатерть, и от этой движухи сознание к нему возвращается; ну так, отчасти. Лу озабоченно придвигается к своей звездной клиентуре: — Хочешь в туалет? — ни дать ни взять мамочка. Однако Стайлз вновь упорствует в нежелании прошвырнуться туда и в связи с этим довольно энергично мотает головой. И тут я спрашиваю у Джеффа: — Вообще-то, это комплимент, разве нет? — нарушая молчание, которое храню уже с полчаса, и до этого не слишком вмешиваясь в беседу. Джефф остро смотрит на меня; от этого взгляда я сразу испытываю желание забрать свои слова обратно… но тоже не по-настоящему. На самом деле я довольна, что сказала это. И чувствую, что и Тео доволен. Сейчас я вроде как ничем не хуже стайлзловой мамочки-блондинки: бросаюсь на подмогу в нужный момент, чтобы все поняли, что моя грудь не только цацка, но и подушка безопасности для моего бойфренда. Но есть еще один нюанс, и взгляд Джеффа так остер именно поэтому. Он видит, что суть не в моей бабьей преданности, и даже не в альбоме, который не зашел какому-то писаке, а в том, почему он ему не зашел. Быть устаревшим в нашей хуйне — единственное, что остается нормальному человеку. Я это понимаю, Тео это понимает. И нарезавшийся Стайлз, и его блонди, и сам Джефф. А тот дурачок из «Гардиан» не понял. Всё зашло так далеко, что там, внизу, в постепенно редеющей толчее возле сцены, мало кто может въехать, под какое говно они отплясывают, хавают и живут. И это твоих рук дело, Джефф, грёбаный ты урод. Жалко, тебя в твоей домашней «Коробке» не обоссали (разумеется, я очень мило улыбаюсь при мысли об этом). А Джефф… Может, он и урод, но не дурачок. Так что его улыбка, нацеленная в меня, ничуть не менее приятна: — Конечно, комплимент. — Помимо того, что Тео понравился мой марш-бросок во имя него самого, а также Тома Йорка, я ощущаю, что его это напрягает, и пальцы его свободной руки нервно постукивают по колену. Сказать — хорошо. Но молчание вообще золото. — Ну и? — На мое бы место — Тома Йорка, а я вдруг не знаю, чем крыть, да и постукивание Тео сковывает мой язык. — Комплименты, Сусси, ни на что не влияют. И критика не влияет. Ни от кого ничего не зависит, — Джефф пожимает плечами с таким видом, что пойди попробуй назвать его уродом снова. У него железобетонное алиби: всё зашло так далеко, что он не виноват. — Твой бизнес не так уж отличается от нашего, тебе ли этого не знать? Бизнес, верно. Текущий междусобойчик — не только входная плата за близость Тео. Даже шифон на мне — не просто так. «Надень что-нибудь эффектное, — эта консультация по скайпу от погруженного в детали не хуже любого стилиста Хатчкрафта, состоявшаяся часов этак восемь назад, когда я не знала, как пережить еще один вечер без своей амурной дозы, подразумевала под эффектностью ровно то, о чем я говорила: покажи, что у тебя есть, так чтобы мужчины обратили на тебя внимание, но не приняли за простую давалку. Поэтому: — … и элегантное. Может быть, «Прада»… Или «Селин»… Да, то голубое платье на бретелях подойдет. — Я перестала удивляться, что содержимое моего гардероба Тео помнит наизусть, неважно, в его оно шкафах или моих. — И туфли без наворотов. И никаких «Биркин». Лучше что-то из экокожи… ну, ты понимаешь…» — Я понимаю. Побольше парижской роскоши, доступной каждому; да здравствует красота плюс интеллект. Имидж решает не всё — но очень многое. — «У Джеффа есть планы подкупить кое-что в Европе для своей коллекции. В октябре он собирается сюда на «Фриз». Ну вот и поболтай с ним… А Гарри тебя похвалит: ему уже напели, как удачно он вложился в те пятна, которые ты ему приглядела». Так это и работает. Мое мнение, подкрепленное ученой степенью, несколькими публикациями и правильным любовником, может помочь что-то продать и заодно заработать на новые платья. Однако в конечном счете я ничем не отличаюсь от тупого гардианского мониторомарателя. Он тоже помогает продать. Но ни на что не влияет — настолько, чтобы в чем-то его обвинить. Все мы — лишь винтики в механизме. — Ну и тогда какого хера? — внезапно вклинивается все-таки вынырнувший на эту сторону сознания Стайлз — да так, что все замолкают, уставившись на него. Не знаю, как других, а меня подавляет его несокрушимая логика, замкнувшая круг от начала — там, где «надо попробовать», до конца — «а какого хера?» Сомневаюсь, что на это ответил бы даже Том Йорк. Призвать бороться с чем-то там — чисто по-революционному — больше не ответ. Что-то случилось с этим миром за четверть века с тех пор, как Кобейн пустил в себя пулю, а Фредди скопытился от болячки, которой больше не стыдно заразиться. Что-то случилось с тех пор, как Кошут призвал художников уйти в «мир идей"(идеи, мол, не продаются), раз уж в материальном мире больше ловить нечего. Что-то случилось, когда три года назад, впервые — ну обалдеть же! — попав на «Арт-Базель», я слушала эту передовую знаменитость, плавая в запруде его таких справедливых, таких верных слов, как устрица в супе, который съела на обед. «Мы знаем имена всех тех художников, чьи работы сегодня продаются за миллионы, но совершенно не знаем почему… Мы понимаем, что такая ситуация не имеет отношения к истории искусства в том виде, в каком мы ее знали до сих пор…», — серьезно? Нет, серьезно?! Зачем же мы все здесь — жрем деликатесы, пьем шампанское и слушаем вас, мистер Кошут? Не для того ли, чтобы окучить те грядки, о которых вы говорите? Хотя бы поглазеть на это — как я. Или продвинуть — как вы. Вы же понимаете, что своим присутствием здесь вы продвигаете то, с чем боретесь? Ну и тогда какого хера?! — А такого, — прервав молчание, говорит Тео, и пальцы его больше не барабанят по колену. Мне хочется положить руку поверх его ладони от того, как он это сказал. Попахивает пафосной бабьей преданностью, и вообще в «Коробке» ничего этим не докажешь, да и где докажешь, если ты, как в коробке, чуть ли не везде, но… всё же… — Э-э-й, Гарри! — Тео вдруг резко подается вперед, а Стайлз, уже недоступный любой выручке, согнувшись над скатертью, блюет на нее. Поднимается небольшой переполох: блондинка верещит — точно, точно, ее надо было слушать раньше; подскакивает официант — и пока нам меняют скатерть, Тео тащит уже покорного Стайлза в сортир; блондинка, поколебавшись, следует в том же направлении. Дело идет к рассвету, вампирам пора на покой. Мы с Джеффом киснем на диванах, ленясь залезть даже в айфоны. — Ты слышала, что там у них в работе? — как бы между прочим в конце концов спрашивает он меня. Ему до этого и не должно быть дела, и я, подстать между прочим, пожимаю плечами. — Пока в демках они, но нагнать Кэтти Пэрри и Тей Свифт — дело техники, — не особо-то это саркастично, скорее устало. Какая-то тяжелая, парализующая опустошенность наваливается на меня. Стандартное состояние в финале вечеринки, однако сегодня всё совсем в миноре. — Думаешь, это так просто? — А вот в прищуре Джеффа сарказма хватает, и пару секунд я даже колеблюсь. Трудно ли написать «E.T.»? В своем роде — да. Но это не значит, что это что-то значит. Меня достала оценочная эквилибристика, благодаря которой всё встает с ног на голову и четкие — когда-то — критерии «просто-трудно», «плохо-хорошо» утрачивают свой смысл. Вероятно, мое лицо выдает эти мысли. И Джефф усмехается: — Не забивай своему парню голову всей этой бунтарской фигней. Аутсайдеры больше никого не ебут. Пусть берут к себе побольше профи… Я могу позвонить Джейми Скотту, он причешет им трек-другой… — Видимо, это большой знак доброй воли. — Может, что и выйдет, — однако веры в то, что выйдет, в голосе Джеффа немного. Мне становится иррационально-обидно. И подмывает ляпнуть какую-нибудь колкость насчет того, что без профи и звонков вышло бы лучше… Но я молчу. Джефф, прерывая возникшую паузу, ухмыляется снова: — А чё ты такая серьезная? Маститый пакистанский нос с неожиданной резвостью суется вперед, когда его счастливый обладатель наклоняется ко мне через разделяющий нас стол. Я ощущаю, как пахнуло бурбоном. — Гарри сказал, ты хороша, — блеск в черных глазах, слишком характерный, чтобы перепутать его с чем-то другим, прямо намекает о заинтересованности не только моими консалтинговыми талантами. Какой бы пресыщенностью ни мог похвастать мужчина, шоу с голыми девками возьмет за живое его рефлексы. А у меня бретелька «рабочего» платья спущена на плечо, как было при забавах Тео с моим соском, и левая грудь почти вся на виду; и уже поздновато поправлять бретельку и вместе с ней положение дел, в этом и раньше не было смысла: здесь никто ничего не стыдится, если не хочет выглядеть дураком; но тем не менее я чувствую себя глупо, потому что мне стыдно. И за себя, и за Джеффа. Взгляд которого, ведомый рефлексами, очевидно, не пострадавшими ни от пресыщенности, ни от перевала за сорокет, сносит в запрограммированном направлении моих полуголых сисек. — Подыщешь мне к октябрю что-нибудь свеженькое? — Не знаю, что меня коробит больше: то, что о картинах он говорит, как о мясе, или то, что смотрит как на мясо на меня. Понятно, о чем он думает: что Хатчкрафт сделает со мной через полчаса или через час? Поставит ли раком на кровати, впиздякивая сзади, или сначала даст отсосать? Какие недетские игрушки припасены в нашей прикроватной тумбочке? Ну уж что-нибудь простенькое в виде наручников или вибратора, лучше анального, наверняка. Его хорошо присунуть в ту самую дырку, пока занят дыркой другой, чтобы потом кончить куда потеснее, вывертывая соски уже не играючи и ублажаясь, как я стону, визжу и верещу: «О джизус крайст!.. Засади мне по яйца!.. Еще! Еще! Еще!» Да, Джефф? Слушай, а жена у тебя есть? А дети? Гуляешь ли ты с ними по воскресеньям на берегу океана? Нелепые мысли лезут мне в голову, пока Джефф быстренько прокручивает свой воображаемый порнофильм. Нет бы прикинуть, как лучше пустить среди знакомых дилеров слушок, что солидный клиент ищет новые имена. Такое нечасто бывает. Большинство покупателей хотят быть уверены, что платят за что-то стоящее, если уж не понимают, за что вообще платят — помимо понтов. И только очень неглупые люди видят суть: если ты заплатил, значит, это уже чего-то стоит. Акулу в формальдегиде делают искусством исключительно бабки. — Что тебя интересует? — несмотря на мысли, я проявляю подходящий случаю практицизм. То есть профессионализм (не нужно путаться в терминологии). Случай-то счастливый. Можно даже сказать, вожделенный. — Подбери на свой вкус, — наши вкусы имеют мало шансов совпасть, и, кажется, Джеффу об этом известно, ведь кто бы сомневался, что я уже навела справки о его коллекции — и тема в ней не моя. Но наша с носом тема вообще далека от истории искусств — в том виде, о каком горюет Кошут. — А потом сходим вместе на «Фриз». — А надеты ли на мне трусики? За всю ночь у Джеффа не выпало стопроцентной возможности получить ответ на этот важный вопрос. Я не танцевала, мало пила, мало говорила. И чё я такая серьезная? — Я тебя кое с кем познакомлю, ты меня кое с кем познакомишь, — полулежа на новехонькой скатерти, Джефф усмехается мне, сально посверкивая глазами, и несмотря на седину, выглядит он вполне моложаво и даже привлекательно, но оцениваю я его секс эпил словно в отрыве от себя самой. Настоящей, второй — или первой? — «я» лишь противно. Первая же — или вторая? — «я» говорит: — Да, супер, — вместо того чтобы сказать: «Иди на хер». И поправляет наконец бретельку — под этим раздевающим посверкиванием; смешно или не смешно, какая разница, когда хочешь лишь смотаться подальше отсюда. — Пойду освежусь, — натянув интенсивную улыбку одновременно с бретелькой, невзначай говорю я Джеффу. Он кивает, так и усмехаясь: иди-иди. Далеко ли ты уйдешь, бэйб? Для начала — вниз, с наших виповских вершин, опоясывающих партер, как ложи в опере, по лестнице, обитой красным, мимо зеркал в бронзовых рамах и последних любителей продвинутых заокеанских фрик-шоу, еще не разбредшихся по домам. Мне они до фени, я им тоже. Никто ни на кого не смотрит. Всё вокруг пропитано муторным предрассветным похмельем. Затылок заливает чугунная тяжесть. В мужском сортире заняты несколько кабинок; в одной из них — приглушенная, но всё равно не способная ввести в заблуждение возня. — Тео! — зову я без капли стеснения… или чего-то другого. Чувства здесь словно атрофируются. Вместо ответа из кабинки доносится сдавленное и вроде бы недовольное мычание. Я зову снова: — Тео! — Здесь только Бивис и Батхед, сучка! — сообщает мне раздраженный мужской голос. Второй, тоже мужской (что логично — ведь сортир для «М», а не для «Ж»), добавляет, хихикая: — Хочешь к нам? Я равнодушно показываю кабинке фак и выхожу, стуча каблуками и дверью. По длинному, наполненному адски-красным неоновым светом, коридору пробираюсь к выходу, из насущной необходимости вглядываясь в лица. Тео нет. И на улице тоже. Кто-то садится в кэбы, вереница которых заканчивается аж за углом, кто-то расходится на своих двоих; слышны разговоры, смех и перебранки в сегментном регистре алкогольно-психотропной взбудораженности. Немного постояв на тротуаре, я возвращаюсь обратно. Поднимаюсь в бар, находящийся на грани закрытия. Обслуживать меня никто не рвется, да мне и не надо. Я просто сажусь у стойки и поворачиваюсь лицом к пустой сцене, скрытой тяжелым алым, с позолоченной окантовкой, занавесом. Всё-таки есть во всей этой помпезной пошлости нечто, навевающее тоску то ли по мопассановско-латрековой Бель Эпок — что задумано, — то ли по просто по чему-то ушедшему и невозвратимому — что задумывалось вряд ли, но кто их, этих нью-йоркских янки, знает: они вполне могли цинично сыграть на нашей неизжитой старосветской ностальгии. И может быть, мои полуоформленные полужелания, вернувшись домой, перечитать пару глав «Милого друга», или пересмотреть «Мулен Руж» с Кидман, или, на худой конец, поставить на репит их дуэт с Макгрегором: «Что бы ни случилось, что бы ни случилось, я буду любить тебя до конца своих дней!..» — может быть, всё это заложено в прайс-лист каким-нибудь Джеффом… Но даже так — что-то в этом есть. И в своем французском платье я вдруг ощущаю себя почти Сатин, если уж не Клео де Мерод. — Мисс! — Бармен, задолбавшись ждать, когда я покину его угодья, не выдерживает и проявляет активность: — Вы будете что-то заказывать? В переводе с английского на общечеловеческий это звучит как: «Свали, а?» Но я — из випов, бармен это знает. И поэтому, несмотря ни на что, вышколено улыбается мне. Будь я повиповее в реале, а не просто во французском платье, я бы сейчас заказала себе этот их бурбон с коньяком — из соображений классового порядка. Однако я ни хрена нитакая. Мне жалко заюзанного парня, и у меня совсем нет желания поиздеваться над ним; больше того, мне опять отчего-то стыдно. Не исключаю, что это не худшим образом характеризует меня с общечеловеческой стороны, но для перспектив устойчивого социального роста тут нет ничего позитивного. Я — больше как бармен, чем как Джефф. Иначе бы я по-прежнему ничего не чувствовала. — Нет, спасибо, — мне даже не удается не потупить на несколько мгновений глаза. И усидеть на стуле не удается тоже. Всё это очень глупо и, разумеется, смешнее не придумаешь. Остается лишь ретироваться — чтобы предпринять последнюю попытку найти Хатчкрафта. Для этого приходится опять зарулить в мужской туалет; на этот раз небезрезультатно. Тео, стоя у раковины в рубашке с наспех закатанными рукавами, отмывает от полы пиджака какую-то грязь. Приглядевшись, я распознаю засохшую блевотину. Мы обмениваемся взглядами, не говоря ни слова. Ну а зачем? Понятно, что пиджак испорчен. И что Стайлз — мудила не лучше нас. И всё же сказать что-то надо. — Дай я попробую, — подойдя к Тео, я забираю пиджак из его рук, чтобы продолжить его бесполезное занятие. В туалете теперь безлюдно и тихо — лишь журчит вода из крана. — Что тебе сказал Джефф? — после полуминутного молчания спрашивает Тео. Мокрое, в белесых жирных разводах, пятно на итальянской шерсти выглядит безобразно. И пахнет соответствующе. Не надо было его трогать, тем более лить на него жидкое мыло. — Сказал, что позвонит насчет вас с Андерсоном Джейми Скотту. — Однако я не сдаюсь. И не поднимаю глаз на Тео. — А что еще? — снова спрашивает он. — Что хочет пойти со мной на «Фриз». У меня язык не повернется распространяться о подробностях. Впрочем, судя по глухому смешку Хатчкрафта, и этого достаточно: — Я не сомневался, что он тебя оценит. Такое чувство, как будто я получила оплеуху. Но оскорбляться не на что. И даже не на кого. Не могут же винтики дуться на механизм. Мы недолго молчим. Потом я кладу пиджак на ободок раковины и поднимаю глаза. Прямо перед нами — зеркало, какие бывают в общественных туалетах: широкое и длинное, во всю стену. Мое отражение смотрит на меня внимательно и холодно. — Я этого не хочу. Ты уверена, бэйб? — Тебе это надо. — Тео стоит совсем рядом, чуть сбоку за моей спиной, и тоже смотрит в зеркало. Там наши взгляды, впервые почти за всю ночь, встречаются. Неожиданно я чувствую, как ко мне подступают слезы. — Нет! — Приходится их сморгнуть — один раз, второй, третий… — Мне это не надо! Меня здесь не было бы, если бы не ты. Не на балконах для вип-гостей, Тео. А просто — здесь. — Я скучала по тебе, — мы так и смотрим в глаза друг другу при дружественном посредничестве зеркала. — Ненавижу, когда ты уезжаешь! На прошлых выходных — в Венгрию, следом — в Швейцарию; через неделю — в Германию; потом еще куда-нибудь, неважно, что летний гастрольный тур подходит к концу. Это никогда не прекратится. Тео придвигается ко мне и обнимает за талию. Теперь он стоит прямо за мной, и я могла бы положить голову ему на плечо. Как там, на балконе. — Хочешь, поедем со мной в Гладбек, — неуверенно предлагает он, и его лицо в зеркале становится каким-то странным. Словно растерянным, но все равно настороженным. Это потому, что он мне не верит. Хотел бы верить — но не получается. Возможно, в нас больше не осталось этой замечательной общечеловеческой способности — верить; возможно, виноваты не мы, а хуйня вокруг. Как бы то ни было, вынести это… трудно. Давя новый прилив слез, я закрываю глаза и мотаю головой. Нет, я не хочу ехать ни в какой Гладбек! И он мне на хрен не нужен! — Сусси!.. — Я чувствую теплое дыхание на своей щеке и руки, кольцом смыкающиеся на животе. — Сусси!.. — Кажется, Тео не может найти слов. Лишь через несколько долгих секунд он говорит мне шепотом, прямо в ухо: — Посмотри на нас! Но вместо этого я опускаю голову — так, чтобы волосы хоть немного скрыли лицо. Посмотреть в зеркало значит не только показать свои слезы. В душе я боюсь наших зеркальных двойников. Это распространненый мотив для фильма ужасов, но, думаю, мой мотив скорее заинтересовал бы психоаналитиков, специализирующихся на проблемах личностной самоидентификации клиентов. Всё чаще и чаще я ощущаю себя кем угодно — только не собой. Страдала ли чем-то подобным Золушка, после того как превратилась в принцессу? Дело ведь даже не в деньгах. Я знаю, что и Тео часто чувствует — ну или чувствовал, а сейчас всё реже и реже — такое. Наверное, со временем это проходит, и если я зайду так же далеко, как он, когда-нибудь я перестану думать, что я — это не я, а кто-то другой, кто стал мною; и объективно это к лучшему, потому что девушка во французском платье, такая воздушная, такая порочная, конечно, даст сто очков вперед той Сусси, которой я пришла в «Сити-оф-Йорк» в последний день апреля… И я не могу сказать, что мне совсем не нравится быть этой новой кем-то… Но Тео, когда в своем клипе с крашеными украинками ты идешь, весь такой ебический в черных очках, со жвачкой во рту, и тебя вдогонку донимают: «Скажите, «Хертс» — крутая группа, пытающаяся быть популярной, или попса, пытающаяся быть крутой?» — признайся, честно, ты знаешь ответ? Ты помнишь, кто ты настоящий? Вампир ли ты, косящий под зомби — а что еще остается в этой хуйне? Или же зомби, косящий под вампира?.. Только учти: то, что мы с тобой отражаемся в зеркале, — плохой признак. Для первого варианта. — Посмотри, — уже касаясь щекой моей щеки сквозь завесу волос, настойчиво просит Тео. Чуть погодя я поднимаю голову и открываю глаза. Ничего страшного. Обычная красивая пара. Немного помятая, немного расстроенная; но что это значит перед тем, что мы такие супер секси, и наши луки даже с учетом облеванного пиджака и подтаявшего мэйка стоят всего на свете — от хороших бабок до хорошего фотографа. Если бы Тео был как Стайлз, за последними дело не стало бы (папарацци — отличные фотографы). Но пока с новым альбомом что-то не выйдет, мы можем не беспокоиться. Впрочем, сейчас нам достаточно самих себя. Это даже хорошо, что нас никто не видит: наедине с зеркалом не надо натягивать улыбки, не надо позировать и думать о производимом эффекте и, значит, так проще наслаждаться дарованным генами собственным превосходством. — Там всё еще прекрасные мы, — шепчет мне Тео, вглядываясь в наши отражения. У него такие темные глаза на бледном лице!.. У меня такая стройная шея — с дизайнерской подвеской-бабочкой из синего опала еще стройнее!.. Как удачно я ее подобрала!.. Ну, мне подобрали… Это пугающее больное восхищение до сих пор пробирает до мурашек. А в первый раз я стояла оглушенной, пока Тео точно так же обнимал меня сзади за талию и смотрел в зеркало примерочной бутика «Гуччи» на Бонд-стрит. На мне было платье за три с половиной тысячи фунтов. Но главным было то, что я выглядела в нем не хуже Кейт Миддлтон. Даже лучше, ведь я на пять лет ее моложе. Да и мой принц, чегоужтам, не чета ее лысику. — Сегодня все свернут шеи, глядя на тебя, — улыбка его некоролевского высочества, отражаясь в зеркале, светилась утоленным мужским самодовольством. Но я улавливала и кое-что еще. Ему как будто доставляло удовольствие представлять, что я чувствую в этом шикарном платье. А чувствовать я должна была одно — поверх утоленного женского самодовольства, — самое сильное: трахни их всех! О да, девочка из Дартфорда! Трахни их, как я, — мальчик из Ричмонда! Надень это платье, прильни ко мне поближе — и улыбайся во все зубы! Пусть сдохнут от зависти. Пусть подавятся слюной. Они думали, что мы никогда ничего не добьемся. Что мы не созданы для успеха в этом их мире. Пусть проглотят и утрутся! Наверное, он и правда меня любил — как мог, если готов был видеть во мне себя хотя бы в зеркале примерочной. Неделю назад мы вернулись из Очо-Риос. Нам все еще казалось, что мы — одно целое и вообще избранные, как Кейт и Уильям или даже как Тринити и Нео. Нео — почти Тео. Подумаешь, разница в одну букву. И все-таки — подумаешь. О многом. Меня совсем не греет, когда на меня сворачивают шеи. Мне страшно снова оказаться в тусовке лондонских гламурных динозавров. Я знаю, что это не настолько охренительно, как преподносят в светской хронике: хватило опыта с Мартином. Чтобы стать там своей, недостаточно подцепить «местного» мужика и нацепить платье из бутика. И да, о платье. У меня нет свободных трех с половиной тысяч фунтов, а принимать такие дорогие подарки от любовника — себе дороже. Ну, это если ориентироваться на гордыню, независимость и прочие замечательные, но бесполезные штуки. В Очо-Риос я потратилась лишь на несколько сувенирных безделушек в креольском стиле: керамические статуэтки, вазочки, свечи — мы расставляли их в нашем сьюте по ночам, когда трахались до посинения под чрезвычайно романтичные воздыхания моря за балконом. Те, что на светодиодах, я примостила в своей мансарде, когда мы вернулись обратно. Но это совсем не то, и на родном острове, в отличие от островов Карибского бассейна, не очень-то поиграешь с миром в прятки. В новых вавилонах, как говорит старина Чак, едва вылезши из постели, нужно держать марку; правда, он это о Нью-Йорке, а не о Лондоне, но без разницы. Коробка одна и та же. Начиная с определенного уровня, сексуальность — один из маркеров успеха. Тут фишка не в цене платья. Фишка вообще не в деньгах. Деньги — лишь инструмент, чтобы вызвать главный эффект — желание. Сегодня вечером мы с Тео в первый раз идем вместе в такой клуб, откуда возвращаются со щитом или на щите. Сегодня все будут обсуждать меня. Мужчины должны захотеть меня трахнуть, а их телки — захотеть стать мною. Я всё это проходила с Мартином. С одним условием: я не принимала от него подарков за три с половиной тысячи фунтов. Выкручивалась сама. В шопинге, как в любом деле, есть свои хитрости. Я и сейчас могла бы выкрутиться; на крайняк — опять попросить Карен. Но Тео хотел купить мне это платье. И я хотела, чтобы он мне его купил. Чего я не хотела, так это думать. И уловить это было легко. — Не бойся, бэйб, — склонившись ко мне щекой к щеке, Тео с какой-то приподнятой возбужденностью адресовался к моему отражению. — Просто держись крепко. Может быть, кто-то не понял бы, о чем он. Но после всех своих малохольных «иди на хер», засчитанных наверху как сливы, сколько ни выдавай их за качественно поставленную самооценку, я знала: если вступил в игру — играй. Держись крепко. В наши дни это модно формулировать «выйти из зоны комфорта» — вперед, к новым горизонтам саморазвития и бла-бла-бла. Позволить мужчине платить за себя, снова и снова — это саморазвитие? Как думаешь, Сусси в «Гуччи»? В твоей зоне комфорта тебе давно не комфортно. От прикосновений Мартина твои колени не подкашивались. Сейчас — подкашиваются. На этом основании можно поменять даже не всю свою жизнь — а себя? — Надеюсь, я выживу, — моя улыбка в зеркале заметно отдавала принужденностью. И еще — да, страхом. Мы могли бы встречаться безо всех этих походов по клубам. Безо всей этой хуйни. Но тогда бы наши жизни текли параллельно — как текли, пока мы сидели в «Дэли» каждый по свою сторону баррикады. А я желала, чтобы наши жизни пересеклись и стали одной прямой. Или кривой. Да чем угодно, лишь бы вместе. И значит, у меня не было выбора. Пройдет немного времени — и Тео уже не захочет покупать мне платья. Столбить территорию нужно сейчас. Как же всё убого устроено. Лучше об этом не думать. Есть вещи поприятнее. Например, как я выгляжу. Нет, как мы выглядим. Поэтому я поправила Тео, когда он сказал мне: «Ты прекрасна», как будто это могло успокоить все мои сомнения. — Мы прекрасны, — и тот момент, когда наши взгляды любовались друг другом в зеркале, не в силах оторваться, что ж, тот момент был максимальным значением нашего счастья. Теперь я так думаю. Но и тогда что-то такое витало в примерочной. Словно мы уже понимали, что лучше, чем сейчас, уже не будет. И всё равно не могли остановиться. Только одновременно заулыбались, вспомнив о книжке, в которой я писала помадой: как любой паре, не успевшей выбраться из плена первоначальных сантиментов, входящих в симптоматику влюбленности, нам всюду мерещились символические знаки и романтические совпадения. «Прекрасные мы» — это прекрасно. Кто бы на нашем месте подумал, что книжка, в которой я писала помадой, — о тетках, которых затрахивали до смерти супер фаллоиммитаторами и прочими нанотехнологиями? В этом, конечно, тоже присутствовал символизм, но, так сказать, другого пошиба. В зеркале «коробочного» туалета этот пошиб преобладал. И уловить его — легче легкого. — Сусси, это же всё ненастоящее, — пасуя перед очевидной затраханностью нашей страшной красоты, Тео шепчет мне в ухо еще настойчивее. — Ты думаешь, я не понимаю? — Мои сомнения сейчас гораздо сильнее, чем в примерочной на Бонд-стрит. Ты точно понимаешь, Тео, что мы делаем? — Я понимаю. — Его взгляд на несколько секунд выныривает из зеркала, прячется куда-то вниз, туда, где я его теряю. Но быстро возвращается, по-прежнему удивительно темный… и больше не упивающийся собою. — Однажды это всё исчезнет… Так же, как появилось… Я вглядываюсь в его глаза, ища в них страх. В словах он есть. — И что тогда? — Его глаз, одновременно насмешливых, тревожных и растерянных, мне мало. Я опять хочу услышать слова. Неужели ты так боишься, Тео? Боишься снова оказаться никому не нужным мальчиком из Ричмонда? То есть, пардон-муа, старпером из Ричмонда — тебе ведь позавчера исполнилось тридцать. Уже тридцать! Так и до сорока недалеко… В сорок, что бы там ни плели анти-эйджисты в своих проповедях, не начинают сначала. И косить под Кэтти Пэрри уже точно будет неудачным карьерным маневром. И вип-высоты придется сменить на партер. И фестивали в Европе — на забегаловки и церковные приходы в провинции. А то и на стакан с дешевым пойлом. Многие звезды так кончают… Всё просто. Ты выиграл джек-пот в моментальной лотерее — и ты не хочешь его проебать. Ты слишком долго жил в реальности, чтобы хотеть проснуться… Но прежде чем он отвечает мне, насмешка, воссоздающаяся в зеркале передо мной, заслоняет собой всё другое. — Тогда ты встретишься с Джеффом, — насмешка теперь и на губах, и в цинично приподнятых бровях; она во всем, даже в журчащей воде из крана. У меня как будто ненадолго отнимается тело. Вот так, бэйб. Ты тоже входишь в прайс-лист этой вымечтанной жизни. Весь вопрос в том, кому ты в ней по карману. Не нравится? Можешь попробовать проснуться. Обратно в свой отстой. В утренние поезда, в «Макдональдс», в тупые посиделки по субботам. Или еще лучше — вернись в Дартфорд. Возьми ипотеку. Отбей у Дженет Пола. Вскройся пилочкой из косметички. Проиграй и дело с концом. Раз уж игра — такая. Способность двигаться мне возвращает соскользнувший с раковины к ногам, на кафель, заблеванный пиджак. Я вздрагиваю, потом очень быстро поворачиваюсь лицом к Тео. — Так больше нельзя! — Только звук моего голоса, произносящего эти слова, доносит до меня, что я на грани истерики. С одинаковым успехом я готова закричать, зарыдать, выцарапать глаза с насмешкой внутри них. Но каким-то непонятным мне самой внутренним финтом я всего лишь произношу эти слова. — Так больше нельзя! — аж два раза. Сильное тело Тео притискивает меня поясницей к раковине; его руки, как гири, вминаются мне в бедра. — Хочешь меня бросить? А это гиря, виснущая у меня на языке. Кроме того, это черта, за которой ничего нет. Каждый раз, подходя к ней, я чувствую себя кем-то вроде героя боевика, которого вот-вот убьют, потому что по всему деваться ему некуда. Но тем не менее законы жанра таковы, что никто, включая самого героя, не верит, что это конец. Сейчас выскочит бог из машины — и все поедут дальше. В «Коробке» кто-то заходит в туалет.18 октября, вторник
… А в санузле квартиры на двадцать шестом этаже у Тео звонит мобильный. В кармане его брюк. Несколько секунд вызываемый абонент в бешенстве разглядывает светящийся экран, словно решая, отвечать на звонок или разнести айфон об стенку. В конце концов он просто сбрасывает вызов. После этого мы молчим. По мелодии я знаю, что звонил Андерсон. Ну уж мне-то сказать на это точно нечего. И, заодно замяв тему с Джейми Скоттом, я снова беру расческу. Тео стоит в дверном проеме и смотрит на меня. Судьба айфона все еще в его руках — в самом прямом смысле. Он не убирает его в брюки, а держит в ладони, почти как гранату без чеки; так уже бывало. Меня пробирает нервная дрожь. Но весь предполагаемый взрыв сводится лишь к одной фразе, брошенной в пространство: — Как же вы оба меня заебали! —В которой, конечно, больше всего злобы, и это неудивительно; удивительно в ней просвечивающееся подтоном смирение. Оторвавшись от зеркала, я перевожу взгляд на Тео. И не успеваю ничего увидеть. Мгновенно развернувшись, он исчезает из проема; затем я слышу: «У тебя пять минут, буду ждать в машине», — и звук сбегающих вниз по стеклянной лестнице шагов. Еще чуть позже — звук хлопнувшей двери. Хочешь бросить его, бэйб?.. У тебя пять минут собраться с духом.