Desire

      Ну а что — дерьмо. У каждого его хватает.       Я звонила Нику, чтобы нажаловаться на Тео; мне было очень жалко себя, когда, поднимаясь наверх, я думала, что сейчас он с Линой. Наверное, Ник бы меня пожалел. Наверное, он сказал бы, что я права, а Хатчкрафт — козел. Хотя если я действительно хотела услышать это, мне нужно было звонить Карен.       Вот именно, бэйб.       Если ты действительно хотела это услышать.       На самом деле, открывая дверь люкса, я хотела лишь одного: чтобы там был Тео. На самом деле я не желаю слушать о нем ничего плохого. Нет, Ник и не стал бы такого говорить. Он знает, что лучше не вмешиваться, потому что «пока уста обвиняют, сердце оправдывает», и сколько ни жалуйся, жалеть тебя нечего.       Войдя, я вижу, что Тео сидит на диване в гостиной. Вернее, вижу его силуэт в темноте. До рассвета часа полтора; где-то под потолком гудит кондиционер; в тишине особенно слышно.       Немного поколебавшись, я тянусь к настенной панели, чтобы включить свет. Через мгновение мы смотрим друг на друга как есть, и первое, что бросается мне в глаза, это айфон — рядом с Тео, на диване. Ебаный айфон. С ебаной блокировкой.       Не говоря ни слова, я возвращаю потемки, разжиженные бликами из внешнего мира — там, внизу, деликатно мерцают неоновые подсветки газонов, фонтанов и прочей атрибутики дольче виты, а за ними неподалеку стелется море, — и иду в спальную зону, за стеной-перегородкой. Сажусь на постель, с наслаждением сбрасываю кошмарные босоножки.       Мы могли бы помириться. Лицо у Тео было обнадеживающее: по меньшей мере — протрезвевшее, по большей — растерянное. Я знаю, и мое лицо было отнюдь не таким, как в баре. Но все же наличествует один нюанс. Кто будет мириться первым? За мной не водится такой привычки, за Хатчкрафтом явно тоже. В этом деле мы свысока отдаем инициативу. Мирятся с нами. Те, кому надо.       Кому из нас надо больше?       Минут пять мы пребываем на исходных позициях. И я уже думаю, что лучше раздеться и пойти смыть мейк, чем вот так сидеть в тишине. Или пойти к Тео. Потому что играть в эту молчанку становится невыносимо. Но когда я уже готова встать, Тео там у себя за перегородкой вскакивает сам — мне слышно каждое его движение.       Немного постояв на месте, он быстро заходит ко мне.       Здесь, в спальне, тоже темно, и говорить придется наугад, но главное — говорить.       — Я просто не понимаю, чего ты так взъелась, — и в голосе Тео сквозит растерянность.       Но недовольства — больше.       «Какого хера, что это было?» — говорит он мне. Голосом, а не словами.       — Я тоже не понимаю. Не понимаю, почему не взъелась раньше.       Сейчас мои ноги болят сильнее, чем сердце. Их ломает и скручивает, на них невозможно ступить; а сердце просто ноет, как зуб с незалеченным кариесом. И от моей ярости остается лишь тоскливое раздражение. «Не понимаю, как же!» — с этим раздражением думаю я. Возможно, есть смысл врать Тео — но себе? Для себя я знаю, что у моей необъяснимой покладистости существует железная причина: страх. Не интеллигентность. Не свободомыслие. Страх. Что у Флинн, что на профильных сайтах, всё разложено по полочкам. Чтобы удержать мужчину — и не какого-нибудь, с каким-нибудь вариативность шире; нет, речь о мужчине мечты, — приходится лезть из кожи вон; пятидюймовыми каблуками топтаться на горле собственной песни. Иначе ты рискуешь. Сильно рискуешь. Сама подумай. Кому достаются отпадные мужчины? Отпадным девчонкам. Отпадные девчонки никого не дрессируют. Они всегда готовы к сексу и никогда не сердятся — на то они и отпадные. Если мужчина мечты насрал им на голову, они улыбаются с легкой грустью. И едут дальше. Ну в крайнем случае вспоминают о своих бывших — тех, что достойны упоминания. Как Мартин; что с того, что он жирный. Ему можно. В своем роде он тоже мужчина мечты, почему нет.       Мечты у всех разные.       Улыбнуться, что ли.       — Раньше — это когда? — уточняет Тео.       Хотя я думаю, он тоже всё понимает.       Он тоже повелся на меня, потому что поначалу я показала ему парочку хороших факов. Мужчины в этом отношении не лучше женщин: и они мечутся туда-сюда, раздираемые природными противоречиями. Им тоже нравится, когда их динамят. Когда заставляют страдать. В пределах разумного.       Как только дело доходит до дела, проигрывать они не хотят.       — Когда ты написывал Алексе. Когда целовался с какой-то пиздой на ужине «Дом Периньон». — О, у меня целый лонг-лист!       — Мы просто поздоровались!       — Поцелуем в губы?       Конечно, я рискую. Не так сильно, как в баре, но осознаннее; основательнее — в том смысле, что сейчас у меня есть маленькое основание. Тео остался ждать меня. Даже если он писал Лине (или кому-то еще) со своего ебаного айфона — на большее он не пошел. А это гол Дартфорда. Да, он забит не из продуманной позиционной атаки, а на шару. Но в такой игре даже успех, кажущийся случайным, придает уверенности.       Уверенность вообще интересная штука. Она никогда не делится поровну между вами двумя. Пока я ощущаю ее прилив, Тео нервно отворачивается и фыркает, словно пурга, которую я несу полночи, требует от него недюжинной выдержки, и сейчас он намерен ее проявить, потому что кто-то же должен быть умнее; сейчас — смотри! — он не поведется, как в баре. Но в этом его повороте головы есть и нерешительность. В его молчании — настоящий, не на публику, подбор слов.       — Послушай… — когда его скрытое темнотой лицо поворачивается ко мне, кажется, что он еще колеблется: что сказать? Примирение требует дипломатичности. А дипломатия, как известно, — прямой путь к тому, чтобы тебя поимели. — Это нелепо. — Теперь я отворачиваюсь от его силуэта, возвышающегося передо мной с руками в карманах брюк. — Это моя жизнь. Я так живу. Я не могу перестать общаться с другими людьми только потому, что тебе это не нравится.       Больше всего мне хочется фыркнуть.       Эта пурга действительно требует недюжинной выдержки.       Однако главное в ней то, чего в ней нет, — на уровне слов. Уровнем глубже лежит факт: уже второй месяц Тео платит и за мою такую жизнь. Из этого факта вытекает слишком многое, чтобы мы говорили об этом сейчас, когда на кону наше примирение.       Я поднимаю одну ногу на постель и начинаю массировать ступню — там, где подушечка, там, где больнее всего; просто нет сил терпеть. С остальным приходится смириться, и чувство, что меня поимели, противненько сдавливает грудь.       Не знаю, чувствует ли что-то подобное Тео, глядя на меня, — раз уж и ему пришлось промолчать там, где есть что сказать. Не знаю и знать не хочу.       — Тебе не нужно ревновать меня к кому-то вроде этой русской, — говорит он мне после недолгого молчания, почему-то шепотом. — Это ничего не значит.       Я наклоняю голову еще ниже; почти касаюсь щекой своего согнутого колена. Волосы падают мне на лицо.       «Ну конечно, даже если бы ты засадил этой русской, для тебя бы это ничего не значило», — думаю я. — «Хотя вряд ли ты на самом деле хочешь, чтобы это ничего не значило и для меня. Но — в то же время и хочешь. Эти милые пикантные противоречия когда-нибудь разорвут нас обоих на части».       Тео смотрит на меня и молчит. По крайней мере, у него еще есть причины молчать. Или говорить: «Иди на хер, если тебе что-то не нравится, это моя жизнь, я так живу», дипломатично.       — Ты хотел поехать к ним на яхту, — тоже тихо, в основном из страха, бросаю я этот точечный, мелкий упрек.       Он помогает избежать глобальных обвинений, за которыми следуют глобальные выводы из разряда «долго вы не протянете». А вот и нет, Андерсон! Протянем. Увидишь.       — Да, хотел, — так легко соглашаются только с чем-то самим собой разумеющимся. — Там наверняка здорово. Ты когда-нибудь была на таких яхтах?       При слове «таких» я вспоминаю фотки яхты Абрамовича, которые видела в Сети. Не думаю, что игрушка Юсуфа сопоставима с девятипалубной махиной, больше похожей на круизный лайнер (я уж не говорю про вертолеты и всякие там скутеры на борту), но месседж Тео мне понятен.       Есть предложения, от которых не отказываются.       — Не была.       И мы опять замолкаем, будто опасаясь сказать лишнее слово.       Боль в стопе потихоньку теряет свою резкость, массаж помогает, и я подтягиваю на кровать другую ногу, чтобы переключиться на нее.       — Дай мне, — Тео подходит ко мне и опускается на колени.       Берет мою ступню в руки. Склоняет к ней голову.       Я вижу его очень коротко выбритый затылок — еще одна дебильная мода, — чувствую горячие пальцы, сдавливающие больное место и сильнее, и аккуратнее, чем это получалось у меня. От этих прикосновений, этой близости мое сердце уже привычно щемит и одновременно ускоряет удары. Через мгновение дыхание станет неровным, еще мгновением позже меня охватит дрожь — как было за барной стойкой. Мои гормоны на взводе, готовы взыграть в мгновение ока, согласно их статусу на втором месяце отношений. Но всё равно я не могу не думать, гладя выбритый затылок: что там, под покалывающим пушком волос, под черепом, в глубине непостижимых извилин? Какие доли мозга заставляют тебя хотеть других женщин, Тео? Ты тоже, как Чак, считаешь, что секс — это секс, только когда у тебя каждый раз новый партнер? Мужской взгляд и здесь направлен в противоположную от женского сторону, или Чак гонит, потому что писатель? Когда о чем-то рассказываешь, приходится привирать, это даже дети в детском саду знают. Вот, например, сейчас: мне сказать правду или укрыться за физиологическими признаками возбуждения? Оно только растет, ведь Тео продолжает массаж уже не пальцами, а губами. Поцелуи в подошву стопы — одни из самых чувствительных; сладкая щекотка от них сразу отзывается такими же сладкими спазмами в животе. Я запускаю руку в длинные волосы на макушке, слегка вязну в маслянистой помаде, но это ничего, это и так одно удовольствие; мне совсем не трудно быть отпадной девчонкой, которая возбуждается по щелчку и никогда не отказывает в сексе. Это хорошо, что я не притворяюсь.       Но это не значит, что я не привираю.       Не так уж я и хочу.       А вообще, наверное, Юсуф прав: секрет в том, чтобы уметь видеть хорошее. Андерсон может трепаться про дерьмо Тео сколько угодно. О чем он мне не скажет, так это о том, что от Тео его до сих пор пропирает. Мне и не надо это говорить. Я и сама вижу: не имеет значения, что они обсуждают, стоя у борта Юсуфовой яхты с одной бутылкой виски на двоих — стакан у Андерсона, а Тео исправно прикладывается к горлу, — хоть прошедшее шоу, хоть телочек вокруг. Им просто хорошо. Они пьют, смеются и болтают, и кажется, что им никто не нужен.       Даже телочки — между прочим, в основном топлесс.       Всё потому, что ночи в Испании жаркие, а яхта Юсуфа хоть и без вертолетов, но с бассейном: на нижней палубе в подсвеченной морской воде комфортной температуры шумно плещется не меньше двух десятков русалок; остальные дефилируют кто в купальниках, кто просто в стрингах или бразилиано; ну, есть и кое-кто в шортах, приспущенных на бедрах, — вечеринка без строгого дресс-кода, одним словом. Мужчины тоже одеты кто во что горазд: здесь и майки, и бермуды, и закатанные брюки — как у Тео, который с бала на корабль, но даже при такой экстремальной смене декораций его консервативный образ мэна в черном не смотрится чем-то странным на фоне полуголых телес, чего не скажешь об Андерсоне; но, вероятно, дело в Андерсоне, а не в его чопорных брюках. Кому-то легко вписаться, кому-то нет. Я со своей месседж-футболкой тоже вписываюсь плохо. Если снять ее и слиться с русалками, возможно, стало бы получше. Но я не хочу. У меня зреет экзистенциальный бунт. Я голосую за вымирающие виды. В жопу русалок. На бекстейдже после шоу они — ну не конкретно те, кто бултыхается сейчас в бассейне, а девы, отобранные из фан-зоны; не знаю, тянут ли они на группиз: музыкальные журналы, как мы помним, утверждают, что и группиз вымерли, — так вот, часть из них кривлялись и хихикали, словно приглашение на афтепати (лучше сразу в отель) у них в кармане; другая, поскромнее или поумнее, просто суетилась, селфируясь с кем бог пошлет. Меня не покидало ощущение, что я мешаю всему этому размеренному, годами отлаженному укладу. На дев, конечно, можно было забить — но не мешала ли я Тео? Слух, что он здесь с подружкой, заранее не оставлял жаждущим приватного уединения с ним шансов — но не напрягало ли это и его?       По вежливо-улыбчивому лицу было ничего не распознать.       Но сейчас я-то вижу.       Сидя на бортике бассейна — ноги в воде, юбка задрана, чтобы не замочить, — я всё вижу. Курить здесь можно! И я курю — косячок. С отличной травкой.       В голове постепенно прочищается.       Реально, отличная травка.       И вечеринка тоже такая… Оправдывающая ожидания. У тебя же были ожидания от нее, да, бэйб? Ты же не уехала после бекстейджа в отель не только потому, что тебе было нужно всё видеть; ты хотела наконец-то побывать на яхте. Это должно быть здорово. Оттуда можно будет выложить какую-нибудь совершенно охренительную фотку. Чтобы Дженет поставила тебе лайк, от сердца обливаясь кровью. Чтобы было что вспомнить. Потом. Когда эта сказка кончится, и ты вернешься на свое болото. Ну честно, Сусси, огр из тебя убедительнее, чем принцесса. Если бы с тобой всё было в порядке, ты бы сидела в бассейне, а не около него, или крутила жопой в стрингах под рэповую унца цу. Ты бы не парилась сама и не парила своего бойфренда — он-то тоже видит всё, хоть и прикидывается, что не смотрит дальше своей бутылки. Нам всё понятно, и для этого ни говорить, ни переглядываться необязательно. Я не ценю ничего из того, что мне перепадает от щедрот высших сил, дольче виты и лично ее резидента мистера Хатчкрафта; ты ничего не ценишь из того, что перепадает тебе от щедрот моей драгоценной индивидуальности и, там, души, Хатчкрафт, чертов ты мудак.       И чтобы ты знал: вчера я притворялась на всю катушку.       А, кстати, интересно, как с оргазмами у Лины, спускающейся по ступенькам бассейна в воду с видом Афродиты — правда, та из воды выходила, но это я так, придираюсь. Лина богична от уже мокрых волос, тонкими змейками вьющихся по ее спине, до перламутрового педикюра. Кожа у нее смуглая, гладкая и будто светящаяся; свою голую, идеально выделанную грудь она сексуально приподнимает руками, как бы предлагая немедленно возбудиться всем, у кого есть член. У меня члена нет, но несмотря на это, я бы тоже возбудилась — сложись с членом (или ориентацией) по-другому. Правда, Тео, я понимаю, почему ты пялишься на Линины сиськи во все глаза. Андерсон тоже пялится. Он мог поехать в отель со своим барабанщиком и остальными, кому в итоге достались хихикающие девы из фан-зоны, но он поехал сюда. Выяснилось, что свинг тут планируется не камерный (вот в этом мои несколько наивные ожидания не оправдались); и местные русалки, как по заказу сплошь модельных параметров, без сомнения, превосходят демократичные прелести обычных фанок. Короче, Андерсона тоже можно понять. Уж Лине привлечь внимание — раз плюнуть.       Это становится даже забавно — и причина не только в травке. Хотя, если помнить о мозге и прочей физиологии, в основном в ней.       — Тео, я так рада, что вы пришли! — громко провозглашает Лина, погрузившись в воду, прозрачную настолько, что ее сиськи парят в ней на всеобщем обозрении, попирая гравитацию.       Я затягиваюсь дотлевающим косячком, прежде чем рассмеяться. Но Лине на меня по фигу, естественно, и ее радость вряд ли на меня распространяется.       — Иди сюда, я тебе что-то скажу, — продолжает она, подплывая к противоположному от меня бортику, туда, где поодаль стоит Тео.       Он быстренько пристраивает свою бутылку Андерсону и подходит к бассейну. Лина задирает голову, он опускается перед ней на корточки.       Она улыбается ему, он улыбается ей.       Я улыбаюсь им.       Просто идиллия.       Однако чем дольше она длится, тем глупее я выгляжу. Когда Лина принимается словно невзначай рассеянно поглаживать лодыжку Тео, тянуть с ответным ходом уже некуда. На решение, как поступить, у меня несколько секунд. Самое простое — встать и гордо удалиться, прихватив с собой выпивку, лучше побольше. Дальнейший сценарий, правда, не оставляет простора для фантазии: либо я надерусь до отключки, либо меня кто-то трахнет, либо и то и другое вместе; все тусы подобного рода этим и заканчиваются; можно подумать, я не насмотрелась такого за жизнь в Лондоне. Однажды, на чьем-то дне рождения, я застала знакомую девицу — знакомую не так чтобы хорошо, но все равно не какую-нибудь совершенно левую — в отрубе у толчка, а сзади ее пялил совершенно левый негр. Обычное дело. Расслабляться нужно весело! О резинках и морали думают одни зануды. Я, безусловно, зануда, если задумываюсь. Но это не главная проблема. Я не уверена, что здесь и сейчас мне удастся удалиться гордо. Мне не удалось это даже в дартфордских кустах, а перед лицом модели из Нью-Йорка это вообще обреченное предприятие. На самом деле вся игра устроена довольно просто: ты уходишь — кто-то остается. Что объединяет великих Памелу Де Барр и Вики Бекхэм — помимо того, что они великие? То, что они оставались, когда другие уходили.       Я больше не хочу уступать дорогу.       В жопу гордость. Вымирающим видам место в лавках старьевщиков.       Затянувшись в последний раз, я выбрасываю окурок в бассейн — мой маленький подарок русалкам — и стаскиваю с себя футболку; затем, поднявшись на ноги, снимаю юбку. Таким образом, на мне остаются лишь кружевные декоративные труселя вполне в духе тутошнего стиля; с известной поры они заняли место Кельвина Кляйна если не в моем сердце, то на моей заднице.       Тео смотрит на меня, оторвавшись от ослепительного лица Лины.       Под его взглядом я со всей доступной мне соблазнительностью спускаюсь по ступенькам бассейна, повторяя путь, недавно проделанный русской Афродитой, только что сиськи не приподнимаю: это был бы откровенный плагиат и вообще пошлость, к которой я пока не готова. По правде говоря, не готова я и к тому, что делаю. Мои движения скорее неловки, чем соблазнительны, тем более что на меня смотрит еще и богиня-Лина, и Андерсон, и кое-кто из русалок и кто угодно, кому этого захочется.       Ужасное ощущение.       Когда я по шею скрываюсь в воде, становится чуть полегче. Но только чуть. Мне нужно подплыть к Тео и Лине, мне нужно что-то им сказать, и сказать что-то непринужденное, незапаренное, типа «ой, как тут клево, а давайте сообразим веселенький тройничок и еще покурим травки!» у меня не выйдет. И зная это, я предчувствую сцену, но уж лучше сцена, чем всё остальное.       Может быть, давно пора.       Однако Тео всего лишь спрашивает меня, когда я подплываю:       — Сусси, что ты делаешь? — Спрашивает так осторожно, так недоуменно, словно на его глазах я разделась до трусов.       Это очень забавно.       И мне нетрудно улыбнуться:       — Купаюсь.       Лина купается рядом, почти касаясь меня плечом, и мы с ней как две змеи искусительницы у ног своей жертвы, но в жопу Лину, я не смотрю на нее.       Я жду, что мне скажет Тео.       Я просто обязана увидеть выражение его лица.       И что я вижу? Сбой в настройках. Он думал, что я уйду. Я сама внушила ему эту мысль — когда молчала во время его переписок, когда рассказывала о Мартине. Когда не спрашивала в телефонных разговорах: «А кто это так громко смеется рядом с тобой?», не донимала требованиями: «Пришли мне видео, где ты!» Моя гордыня оказалась не менее удобной, чем мой страх. Я убедила Тео, что не полезу в воду при Лине, наглаживающей его лодыжку.       Я бы хотела понять, что он чувствует. Я бы хотела понять, что творится под его черепом, когда он улыбается другой женщине, сидя перед нею на корточках. Но в целом мне понятно главное: не важно, как сильно он меня любит и любит ли вообще.       Важно, что он хочет сделать по-своему.       И что делать мне?..       — Хочешь к нам? — в каком-то наэлектризованном отчаянии спрашиваю я, не переставая улыбаться.       Мне уже все равно: сцена, тройничок, свинг, черт лысый. Мне кажется, я могу сделать что угодно.       Вероятно, это видит и Тео — в моем лице. Потому что, дернув сжатым ртом, словно подавляя в себе какие-то слова, он встает и, помедлив — пока наши взгляды еще прикованы друг к другу, — просто уходит.       Не к Андерсону с бутылкой, а к трапу, ведущему на верхние палубы.       Мы с Линой остаемся наедине, насколько это возможно в окружении русалок, которые, впрочем, заняты собой и знать не знают, что за сцена разыгралась только что. Громкий саунд — как же задолбал этот рэп! — разогревает движуху, кто-то позади нас с визгом и брызгами плюхается в воду. Мы невольно оборачиваемся, хотя смотреть там не на что. А потом Лина что-то говорит по-русски вроде бы не мне, а скорее той дурынде, которая подняла столб брызг, но все же ясно, что говорит она мне.       Если бы я знала русский, я бы ответила на нем. Но остается довольствоваться старым добрым английским месседжем — поднятым средним пальцем; после чего отплыть в направлении входа-выхода из этой голубой лагуны с максимально гордо поднятой головой.       Но нагадить кому-то не значит забить гол.       Никакого победного чувства у меня нет. Мне приходится быстрее натянуть свою футболку на мокрое тело, в то время как — я знаю — Лина смотрит мне в спину. И Андерсон, наверное, тоже смотрит. Он-то понял, о чем была сцена. И почему-то от этого мне паршивее всего, и силы воли на возню с юбкой, которая сейчас прилипнет к ногам вместо того чтобы нормально надеться, мне не хватает.       Плюнув на юбку, я шлепаю к трапу, по которому ушел Тео. И это ни фига не гордо. Это такое «ну-ну, посмотрите на нее, как она за ним побежала, бедный мужик, просто прохода не дают!»       Но дело в том, что сцена не закончена.       Нужно кое-что прояснить, красавчик. Я должна кое-что знать.       И когда я отыскиваю его — на это уходит минут пять среди толчеи из секси-тел; народу здесь человек двести! — я сходу спрашиваю:       — Тео, что ты делаешь?       Мне безразлично, что о нас подумает компашка, с которой он над чем-то смеется. Меня достало юлить, всеми правдами и неправдами избегая сути.       Однако открытое забрало ничем не лучше дипломатии.       Компашка замолкает, выпяливаясь на меня, Тео куксится в секундном замешательстве. Мне должно было бы стать неловко, но я все так же безразлична к производимому впечатлению. Хатчкрафту надо — пусть сам и переживает. За нас обоих.       Всё заканчивается тем, что он вскидывает руку в жесте «сорри, гайз, сами видите, как у кого-то рвет крышу», и мы отходим — подальше, к борту. Тут тоже не лучшее место для выяснений, кто, что и зачем делает, но — я должна кое-что знать!       — Зачем ты делаешь из меня дуру? — Начинаю я не с самого главного, а с самого наболевшего.       Впрочем, в таких разборках главное — начать; с чего, не так уж важно. Дальше само покатится.       — Я? — Лицо у Тео такое, будто он надкусил неспелый лимон. — Ты с этим прекрасно справляешься сама, — ну вот, покатилось.       Меня аж потряхивает. И восклицаю я:       — Неправда! — громче, чем полагается для интеллигентных, тем более публичных, выяснений.       Благо, что саунд всё стерпит.       — Ты знал — еще в «Кубе»! — на этих повышенных тонах несусь дальше я. — И потом тоже. Знал, что всё будет по-другому. Что всё будет серьезно. Я сказала тебе, что я люблю тебя. И ты это сказал. А теперь — чего ты хочешь? Чтобы я забрала свои слова обратно? Чтобы сказала, что всё ок, и я ни на что не рассчитываю? Что мне от тебя ничего не нужно? Или что?.. Чего ты ждешь?.. — Когда другая женщина наглаживает тебе лодыжки!.. — Ну так мне от тебя нужно!.. Я не собираюсь делать вид, что всё нормально!.. Ты мой парень! Ты. Мой. Парень. Это должно что-то менять!..       Лицо напротив меня постепенно приобретает странно сосредоточенное выражение.       — Что, например?       — Например? — На секунду я теряюсь: у меня слишком примеров, но существеннее то, что эти примеры вообще нужно приводить.       Это настоящая глупость!..       С другой стороны, а что должно меняться в серьезных отношениях? Из нашего опыта ничего конкретного не вынести; приблизительные представления, заимствованные из ромкомов и сериалов (да, было время, я гоняла «Гордость и предубеждение» с Фертом чуть не каждые выходные — а кто не гонял? Даже Карен гоняла, частенько вместе со мной), мягко говоря, не всегда соответствуют действительности. Чего я сама жду от Тео? Чтобы он сказал мне, как мистер Дарси — Элизабет: «Я вас люблю со всей страстностью и с этой минуты не хочу с вами расставаться»?.. Вот уж настоящая глупость! Но ведь этого я и хочу. Все хотят любви. Все хотят сказки. Только не признаются, чтобы не сделать из себя посмешище.       Вот и я опять молчу о главном и снова завожу о наболевшем:       — Например, ты мог бы не блокировать свой айфон. — Бровь Тео вздергивается, снова непонятно от чего: то ли моей глупости, то ли какого-то чувства, которое он держит под замком, как и я — свои?       Обменяться отпечатками, в принципе, можно, но как быть с другими преградами, теми, что внутри нас? Иногда их непреодолимость придавливает похлеще любой гравитации, заставляя сникать от беспомощности:       — Я устала гадать, что ты пишешь, — таким образом, довольно беспомощно говорю я. А ночь за бортом такая ясная, такая тихая, и море гладкое, как шелк. — Устала думать, что ты скрываешь от меня…       — А ты? — Пораженная, я отвожу глаза от воды и смотрю в лицо Тео. — Кому пишешь ты, бэйб?       — Когда?.. — я безуспешно пытаюсь сообразить, о чем речь.       Что я сделала не так, кроме того, что и в мой айфон так просто не попасть?       — Когда я не вовремя возвращаюсь из душа.       — Что? — Не может быть!..       Не может быть, чтобы он об этом думал! Всю ту ночь! Всю неделю! Или дольше, в смысле — раньше.       Неужели он так думал с самого начала?       — Я знаю, что ты не удалила свой аккаунт с Тиндера, — что-то колюче-брезгливое звучит в его интонации, под обманчивой небрежностью и сдержанным движением плеч.       Я отвожу глаза. А он, помолчав, добавляет:       — Я проверял. — Далековато от признаний мистера Дарси, но это тоже признание, и дается оно нелегко.       Этого не скроешь, как ни старайся.       Я бы хотела думать, что мое лицо сейчас — как маска, что по нему не видно, как мне больно, но если я и удерживаю в себе эмоции, даже если мое лицо сейчас — как маска, все равно это маска страдания.       И говорить как-то сразу больше не о чем.       Я же не стану объяснять, что этот ебучий аккаунт — не для ебли, а… Для чего, бэйб? Для того, чтобы твоя связь с действительностью не порвалась окончательно? Для того, чтобы каждый новый просмотренный соискатель твоей вагины напоминал тебе, что он и есть твоя судьба? Что им всё и закончится. Когда закончится. Можно клясться в любви хоть до усрачки, но если ты сама не веришь, что это по-настоящему что-то значит, какие у тебя вопросы к другому?       Мы немножко поиграли, Тео.       Это было весело.       Но теперь… Теперь что тут сказать?       — Понятно, — в конце концов говорю я, потому что Тео не прерывает своего молчания.       И разворачиваюсь, чтобы уйти. Куда-нибудь подальше, хотя на яхте в открытом море особенно не разойдешься, к тому же толкучка замедляет движение. Когда я пытаюсь протиснуться между двумя здоровенными качками, перекрывающими своей мускулатурой проход к трапу, Тео хватает меня сзади за плечи.        — Куда это ты? — Он грубо поворачивает меня к себе. — Мне вот ничего не понятно!        Несколько секунд я пытаюсь вырваться, но ничего не получается, да и все маски слетают напрочь.       — Что тебе не понятно? — Здоровяки посматривают на нас с любопытством, как при любом раскручивающемся скандале, но я скорее это чувствую, чем вижу, потому что искаженное раскрасневшееся лицо Тео — прямо передо мной, застилая собой все остальное. — Зачем ты привез сюда шлюшку с Тиндера?       В своем роде это вопрос интересный, но не для Хатчкрафта — сейчас.       — Кому ты тогда писала? — вот что его занимает, и руки на моих плечах сжимаются еще сильнее.        — Никому! — Я опять пытаюсь высвободиться. На нас глазеют уже вовсю, многие даже оборачиваются. — Я смотрела платья!       Это выскакивает само собой, но вместе со жгучим стыдом я испытываю и облегчение. В хорошем русском романе один еврей утверждал, что правду говорить легко и приятно. Пожалуй, что-то в этом есть.       — Какие платья? — опешивает Тео.       Я пользуюсь этим, чтобы наконец перестать трепыхаться в его руках. Даже отхожу на шаг, в попытке обрести достоинство. Но куда там, когда скандал в самом разгаре, и ты в трусах — к счастью, уже подсохших — признаешься, что мечтаешь о каких-то запредельно нелепых вещах.        — Не важно, — не так уж и прав был этот еврей.       Сейчас сказать правду мучительно. Но в то же время меня несет взрывной волной, и будь что будет.       — Свадебные, — поколебавшись, выдаю я даже с вызовом. — Я смотрела свадебные платья на Пинтересте!       — Зачем? — Настала очередь Тео выставить себя дураком.       А и правда, зачем твоя девушка на досуге изучает свадебную моду? Очевидно, чтобы выйти за тебя замуж. Но самый очевидный ответ не всегда самый верный. Хорошо носиться с этой идеей в мечтах, ни на минуту всерьез не веря, что они, мечты, могут исполниться. Увидь я бирюзовую коробку «Тиффани» с кольцом внутри в руках Хатчкрафта, первое, что я почувствовала бы, это испуг. Ну, я так думаю, потому что мысль связать себя такими узами — она пугает. Зачем жениться, чтобы потом развестись? Для фоток в инстаграме? Дженет могла бы погуглить процент разводов, прежде чем тащить Пола к алтарю. Кто она такая, чтобы считать себя исключением? Никто не исключение, даже Андерсон.       Кому-то везет, а кому-то нет, только и всего.       И пятиминутку правдивости я завершаю последним честным ответом:       — Не знаю.       Вряд ли Тео мне верит, у мужчин вообще отшибает мозги, когда разговоры сворачивают в матримониальную сторону. Им до сих пор кажется, что их окольцованная тушка — главный предел мечтаний любой Ж, а уж самомнение таких, как Хатчкрафт, не поколебать даже Эмме Уотсон. Поэтому, конечно, для него сейчас я вру, и самым наглым образом.       Когда ничего не докажешь, опускаются руки. Но всё-таки моя потребность донести месседж оказывается сильнее:       — Просто мне не нужен еще один трахальщик.       И это чистая правда.       Нужно ли мне голубое платье, я не знаю. Но это всё — посмотри вокруг, Тео! – точно не по мне.       Можешь считать, что у меня не в порядке с головой.       — Это тебе понятно?

13 июня, понедельник

      … У меня развилось подозрение, которое никак не проверить. Заключается оно в том, что именно в тот момент Тео стало понятно. Так уж это устроено: сколько бы ты ни понимал что-то в самом начале, всё это мимо; буквально мимо — потому что все твои знания как будто скользят по наклонной твоих мыслей. Это если выражаться образно. А если предметно — там, под черепом, вместе с запустившейся примитивной зоной мозга одновременно отключается лобная доля, отвечающая за суждения. В результате ты теряешь способность трезво мыслить; говорю же: так уж это устроено. Природе нужно повысить твои шансы на размножение, на всё другое ей плевать. Чем глубже чувства, тем масштабнее иллюзии — такова формула любви. У одного прикольного француза восемнадцатого века есть анекдот про даму, застуканную своим любовником в объятиях другого и, несмотря на это, продолжавшую отрицать свою вину. «Как, — воскликнул рогоносец, — ваше бесстыдство заходит так далеко!» — «О коварный! — ответила она. — Ты разлюбил меня: ты веришь больше своим глазам, чем моим словам!»       И это не смешно.       Мы помирились после той ссоры. Не сразу. Уже в Лондоне, в который вернулись по раздельности. Когда заурядный аэробус, несущий меня и еще под сотню душ, потряхивало в воздухе, перед моими глазами возникали обнадеживающие картины авиакатастроф, почерпнутые большей частью из голливудских фильмов и меньшей — из сюжетов новостей. Я думала: хоть бы всё это закончилось! Листая новый «Космо», заставляя себя сосредотачиваться на интервью какой-то американской певички, рассуждающей о религиозности — «почему так полезно верить в Иисуса?», — я думала: господи, сделай что-нибудь, чтобы это закончилось! У меня больше нет сил продолжать! Если Тео позвонит мне, я поверю его словам, и это ты так обделал у себя наверху! Я уже не знаю, что от меня зависит. Я уже не знаю, есть ли у меня выбор. Господи, сделай так, чтобы он позвонил!..       Однако молилась я во всех отношениях неправильно и, вероятно, в связи с этим без какой-либо практической пользы.       Самолет благополучно приземлился.       Звонить пришлось самой.       Конечно, я подготовилась. Конечно, я не собиралась просить прощения. Но если звонишь первой, всё это ни о чем. Сердце колотится в горле, пока ты считаешь гудки. После какого из них сбросить вызов? Шестого, восьмого, десятого?.. Урод, сука, сволочь, возьми трубку!.. Я не буду перезванивать! Не буду писать, не буду слать голосовых! Возьми сейчас — или иди на хер!.. Наверное, все-таки лучше перезвонить… Или дождаться его звонка… Или…       — Алло?       Сердце застревает в горле.       Что ты там собиралась сказать?       — Привет, — нет, не это, но ничего другого в голову не приходит.       Узнать бы, что в голове у Тео.       Но он молчит.       — Мы можем сегодня встретиться? — Сейчас мне кажется, что говорить по телефону просто невозможно.       Ты не видишь лица, ты не видишь глаз. Ты только чувствуешь, что всё висит на волоске. Ты как сапер на минном поле. Любой момент может стать последним. И выбирать слова нужно тщательно.       Особенно когда слышишь:       — Подыскиваешь трахальщика на вечер?       Глубокий вдох. Держись крепко.       — Я думаю, нам надо поговорить.       — Мы говорим.       Так, значит, от Тео слов не будет. Его бесстыдство заходит дальше, чем у дамы восемнадцатого века.       Плоды прогресса иногда настигают в самых неожиданных местах.       — Это значит, что мы еще вместе? — Вдруг слова уже вообще не нужны, и я унижаюсь напрасно.       Хотя как — напрасно? Я унижаюсь, потому что мне нужно спасти свою жизнь, раз уж я долетела до дома. Я не могу потерять Тео.       Сердце останавливается в ожидании его ответа.       — Может быть, — и пусть это не ответ, но это и не конец.       Я снова глубоко выдыхаю.       Мы снова незаметно для самих себя ввязываемся в выяснения, кто виноват: я, он, или никто, или оба, или больше он, а меньше — я, или наоборот. Легче глухому договориться со слепым. «Ты трахнул Лину?» — в остатке той ночи; яхта Юсуфа оказалась не настолько проигрывающей махине Абрамовича, чтобы мы с Хатчкрафтом не смогли разойтись на ней по интересам. — «Нет». — «Ты врешь». — «Ну, тебе виднее». — «На что ты намекаешь?» — «Ни на что». — «Что бы ты про меня ни думал, я не даю всем подряд. А ты можешь сказать то же о себе?» — «Бэйб, мы еще не поженились, чтобы задавать такие вопросы».       Дыши.       Дыши глубже.       — Для тебя всё игра. Ты ввязываешься в отношения безо всякой цели.       — Какой еще цели?       — Да хоть какой-нибудь. Твоя личная жизнь — просто бессвязный набор эпизодов.       — Ну ясно. А тебе подавай главную роль в крутом кино.       — Не переворачивай всё с ног на голову! Дело не в моем самолюбии.       — Именно в нем.       — Неправда! Это ты всё портишь!       — Я?! Знаешь, Сусси, я даже не думал, что ты такая…       — Какая?! Договаривай!       Сброс.       Я выбрала не те слова. Ну и ок. Пусть идет на хер.       Через минуту:       — Ты думаешь, я не знаю, чего ты доебываешься? Думаешь, ты вся из себя такая особенная? Да куча баб, как ты, считает, что они настоящий подарок небес. И как же ты без них жил!.. А я хорошо без тебя жил! Просто прекрасно! Что это за бредятина про любовь, которую я где-то там должен искать, чтобы стать счастливым? Я и так счастлив!       — Ну и замечательно.       — Угу, делай вид, что тебе всё равно.       — Мне не всё равно. Я люблю тебя. Но тебе это не нужно.       — Не нужно решать за меня, что мне нужно!       — Так, может быть, дело в твоем самолюбии?       — Да еб твою мать!..       Короче, легче глухому со слепым.       На четвертом заходе — уже не принципиально, кто кому звонил — мы наконец пришли к консенсусу: Хатчкрафт привозит ключи от моей квартиры (у меня от его нет, я и не претендовала: где Кройдон, а где Баттерси) и валит на все четыре стороны. «Отлично!» — «Отлично! И прямо сейчас!» — «Прямо сейчас!» Мы всё расставим по местам незамедлительно! Минут пятнадцать я даже не расстраиваюсь. Трудно расстраиваться, когда внутри бурлит от ненависти. Пятнадцать минут мне море по колено. Я включаю «Игру престолов» — надо посмотреть, уже просто неприлично так отставать от жизни! Завариваю чай, делаю сэндвичи: потрясающе! Вот она, свобода! Правда, кусок не лезет в горло, но ничего, это пройдет. Обязательно пройдет. О боже, что я наделала!..       Через пятнадцать минут я готова взвыть от ужаса.       Готова побежать рисовать лицо, напялить развратное дезабилье от «Мэйсон Клоуз», которое я прикупила на прошлой неделе для «особого случая» — сейчас особый случай? Особеннее некуда. Чего мне стоит продолжать глазеть в монитор, где с Джоном Сноу происходит что-то непонятное, знает только Иисус, которому по фиг, иначе он бы помог.       Сколько прошло времени? Почему Тео до сих пор нет?       И когда он приезжает, когда я открываю ему дверь — на что я готова?       — Вот, держи, — он достает из кармана брюк мои ключи.       На нем опять эта гопницкая кепка — как на нашем первом свидании. Он такой красивый! Такой… взвинченный и притихший одновременно.       Со мной — то же самое. Я не знаю, что сделать, но знаю, что сделать что-то надо. Пока не поздно.       Ведь еще не поздно?       Если мы стоим друг напротив друга и ничего не делаем, у нас еще есть шанс?       — Впустишь меня? — первым ищет его Тео.       Конечно, впущу. Я всё для тебя сделаю, только скажи!       Например, чай. «Будешь?» — «Да». В ноутбуке тихо и неразборчиво бормочут голоса; чайник вальяжно закипает. Всё так обычно, по-домашнему, как будто нам не угрожает никакая катастрофа.       А может, и не угрожает. Может, мы раздули из мухи слона.       — Сусси, ну хватит злиться, — Тео, подойдя ко мне сзади, запускает руки мне под футболку. Под ней ничего нет, и руки, чуть помедлив, устремляются вверх, к моей груди. Я закусываю губы.       Тео целует меня в шею:       — Я же тебя люблю, — он целует меня снова.       И снова.       Чайник, надсадно проверещав, выключается.       — Ты меня любишь? — Нет, я понимаю, чего стоит это признание, моя лобная доля не настолько атрофировалась, но вместе с тем я ему верю. Где-то очень глубоко под черепом.       Биохимия рулит.       — Ну ты же знаешь, — убедительно помяв мне груди, руки принимаются бродить по моему телу там, где им вздумается. — Ты же тоже хочешь…       Конечно, я хочу.       Какое-то странное чувство, временами возникающее во мне в объятиях Тео, как тогда, на лестнице, когда он вернулся из Лос-Анджелеса, — чувство, будто я вещь в этих руках, чувство, освобождающее от ответственности и возбуждающее до неизвестных мне глубин, опять завладевает мной. Всё становится простым как дважды два; не надо ни о чем думать — просто отдайся, просто позволь то, что ты обычно запрещаешь. Будь слабой, будь покорной. Освободись от мыслей, какой ты должна быть. Если тебя это беспокоит, ты можешь потом обсудить это с каким-нибудь психоаналитиком. Но сейчас — просто забудь.       Это такой кайф — принадлежать не себе!       И только господу богу с психоаналитиками известно, почему я сопротивляюсь. Прячу лицо от поцелуев, даже пытаюсь начать делать чай.       — Знаешь, — говорю я Тео, доставая из пачки пакетик (я в курсе, что об англичанах в той же Франции воображают, будто они помешаны на чайных церемониях не меньше коллег-японцев, но на деле среди нас столько же ленивых жоп, сколько и в других странах, поэтому пакетик — это всё, что я могу предложить), — когда я летела домой, я читала «Космо»…       — М-м-м… — Для Тео это совершенно бесполезная информация.       Но это пока.       — И там была статья, — нет, не про певичку: она меня не убедила, — про… ну, про границы отношений.       — Серьезно? — голос у Тео отнюдь не серьезный, но я-то серьезна!       Меня эта писанина пробила намного сильнее, чем глянцевые философствования для бедных.       — Это даже не статья, а глава из книги, — о том, что книга издана от имени профессиональных свах, одна из которых — мужик, я благоразумно умалчиваю. — И там пишут, что эти границы, — наливаю кипяток в чашку, — обязательно надо проговаривать.        Америки свахи не открыли, но речь конкретно шла о следующем: если ты хочешь, чтобы мужчина, который тебя трахает, не трахал кого-то еще, скажи ему об этом; вдруг — o tempera, o mores! — он сам не догадается. Лучше, конечно, сказать до того, как вы переспите, потому что пока вы не переспите, ты — хозяйка положения, а после секса – наоборот. Так что динамь парней как можно дольше, пробуждай в них охотничий азарт, гни свою линию, и никогда, никогда, никогда не ложись в постель на первом свидании! Если ты хочешь быть воспринятой всерьез.       Вот вам и плоды прогресса, мисс Уотсон.       — Ну и что ты собираешься проговаривать? — Тео скептичен и слегка обломан моей несвоевременной метаморфозой в девушку в стиле «Космо», но все равно достаточно миролюбив.       Даже его руки благопристойно замерли на моей талии.       — Я не хочу, чтобы ты спал с другими женщинами, — вот что.       Особой надежды на успех у меня нет, но, может быть, косные свахи в чем-то правы, и есть вещи, которые лучше сказать, чем не сказать.       — А что насчет айфона? Мне его сдать тебе на хранение? — Понимания я не нашла, но, кажется, мы хотя бы не ругаемся.       Тео скорее ерничает, я скорее торгуюсь.       Вряд ли бы свахи нас одобрили: в книжке они за уважение и полное доверие, но надо с чего-то начинать.       — То есть ты считаешь, что писать при мне Алексе — нормально?       — Ты же при мне переписываешься со своим педиком.       — У тебя совсем крыша съехала? — Я поворачиваюсь к Тео так резко, что чайный пакетик, который я подергивала в чашке — это нервное, а не для быстрой заварки, — шлепается на стол. — Ник — мой друг, я его сто лет знаю!       — Значит, он сохнет по тебе уже сто лет? — Вот же хрень.       Не понимаю, как так получилось, что Ник бесит Хатчкрафта одним фактом своего существования. Помимо того, что они мельком видели друг друга в «Кубе», их общение свелось к пяти минутам в кафешке возле университета, где мы с Ником перехватывали в ожидании, когда Тео заедет за мной на своем мерсе: в тот день мы собирались за город в поисках сугубой романтики, стояла жара, и жизнь была прекрасна. Но с тех пор я словно между двух огней.       — Ник по мне не сохнет! Педики, если ты не знаешь, сохнут по мужикам.       — Да никакой он не педик! Обычный двусторонник, которому бабы не дают.       — Ты это выяснил за пять минут?       — Я видел, как он на тебя смотрит.       — Что за чушь!       — Да ладно, Сусси! Признайся, что тебе нравится его мурыжить. Или у вас с ним что-то было?       — Ну офигеть! Ты ревнуешь меня к гею, а сам флиртуешь с каждой мокрощелкой!       — Я тебя не ревную.       — Зачем же ты искал мой аккаунт в Тиндере?       — Просто стало интересно. — Я сверлю взглядом лицо Тео. И вижу:       — Ревнуешь. Тебе не всё равно.       Притворяться бесполезно. Но и доверие — такая вещь, которая не падает с неба. Доверие надо заслужить, а мы с Хатчкрафтом не производим впечатление людей, его заслуживающих; не производим даже на самих на себя. От этого — и от полунасмешливых полупечальных слов Тео — во рту появляется горечь:       — Ты красивая женщина, Сусси. У красивых женщин редко бывает мало мужчин.       Ну ок. Мы красивые. Циничные. И лживые. Мы даем всем подряд. Нас приучили думать, что мы имеем на это право, а нам, несмотря ни на что, очень дороги наши права, так ведь, Тео? Мы держимся за них, даже когда они нам поперек горла. По сути, нам нечего друг другу предъявить, какие границы оговаривать? Мы безграничны в своем чистейшем эгоизме. Конечно, мы хотим любви, потому что, странное дело, любви к себе всегда бывает недостаточно для полного счастья. Но мы не хотим никаких последствий. Мы загнаны в глобальное противоречие. Если любовь не несет последствий, если она ничего не меняет ни в твоей жизни, ни в тебе — это не любовь. Это лишь небольшое происшествие.       Ты хочешь быть — опять — актером эпизода, Тео?       Я — нет.       Я не обязана говорить тебе, что хочу сказать, но я чувствую себя обязанной:       — Всё это время у меня был только ты.       И что-то меняется в его лице, когда я его глажу. Как будто он мне верит.       Значит, еще не всё потеряно.       Значит, мы еще можем быть счастливы. Можем заниматься любовью, а не еблей, сначала на кухонном столе, естественно, разлив ненужный чай, потом в спальне, под цветные отблески наших свечек из Очо-Риос. Можем даже вместе разглядывать свадебные платья в моем телефоне: «Ну нет, Сусси, только не голубое!» — «Почему?» — «Свадебное платье должно быть белым». — «Да ты ретроград!» — «Я традиционалист!» — «Кто-кто?» И смеяться, и смеяться. Мы можем вернуться к нашим планам. Можем поехать на свадьбу Дженет Уикхэм, уже в эту субботу. Перед нами масса возможностей. Масса уик-эндов — не таких, как в Валенсии, там просто не задалось.       — А когда ты успела сделать эту фотку? — Рассвет над Средиземным морем.       О, Тео.       Это был прекрасный рассвет, возможно, по контрасту с Юсуфовским суаре, возможно, потому что на Средиземном море других рассветов не бывает. Небо начинает светиться. Предутренняя дымка над водой рассеивается. Земной шар поворачивается прямо на глазах. Я уже забыла, когда в последний раз встречала рассвет. Не вставала на рассвете, не просыпалась — а встречала. Как жаль, что это было без тебя. И знать, где ты был в тот момент, что ты делал с Линой или без нее, с кем-то другим, другими, — я не хочу.       Пусть это останется на твоей совести.       — Когда стюард отыскал мою сумку с айфоном, — отшучиваюсь я; это так легко, когда моя голова лежит на самом удобном плече.       Включенный экран, на котором мерцает испанское чудо природы, освещает наши лица в темноте.       — Я даже напиться толком не смогла, — пальцы Тео нежно гладят мои волосы. — Бухло не брало, и травка тоже. И ничего покрепче не хотелось.       — Ты что, сидела где-то одна?       Я хмыкаю: как он угадал?       — Не так уж трудно найти укромный уголок даже на яхте… В общем, я смотрела на море и когда это, — восход солнца, — началось, я подумала, что если уж я не могу ничего нарисовать, то надо хотя бы сфотографировать… А выложила просто так…       — Выкладывай чаще.       — Думаешь? Ну, может, и буду.       — Почему «может»? Чего ты боишься?       — Не знаю… Дженет Уикхэм. — Я смеюсь и выключаю айфон.       Вскоре мы засыпаем. Хотя, получается, засыпаю я, уткнувшись Тео в подмышку, а он… Он смотрит на меня. Не представляю, сколько. Уже светает, когда я просыпаюсь со странным ощущением и, подняв голову, ловлю его взгляд.       —  Почему ты не спишь? — спрашиваю я с еще более странным чувством.       — Так, думаю…       — О чем?       — Ни о чем, — Тео целует меня в переносицу. — Спи.       Я открываю рот, чтобы сказать какие-то слова, но всё становится совсем странно. Говорить не хочется. Говорить страшно.       Через силу улыбнувшись, я поворачиваюсь на другой бок, спиной к Тео. Он обнимает меня сзади.       Я лежу и лежу, стараясь не дышать, не зная, закрыл ли он глаза или все так же смотрит мне в затылок этим своим отрешенным немигающим взглядом, в котором читается вопрос вопросов: «Что я делаю?»