***
Знакомятся они все на первом курсе университета, когда поступают на один факультет в медицинский и попадают в одну и ту же группу. Позов, Шастун, Матвиенко и Попов на какое-то время становятся проклятьем для всего потока и преподавателей, хотя Арсений и правда больше за компанию, нежели по зову души – в эти времена он действительно задротит в учебу, яро написывает во все сборники и выступает на каждой конференции, отбивая себе повышенную стипендию. Всех остальных это не касается, а в особенности Шастуна, которому палец в рот не клади, а дай свободной жизни. Там уже и начинаются тусовки в общаге, прогулы пар и отработки перед сессией, потому что ну але, вы же медики, вам потом людей лечить. Курсе на третьем преподы пляшут, когда по собственному желанию отчисляется Серега, потому что понимает, что это не его, и уходит торговать квадроциклами в батин салон. Ситуация как-то сразу становится поспокойнее. Осколки компании снимают себе квартирку недалеко от университета, навсегда попрощавшись с общагой, и начинают жить вместе: Антон берется за голову и за учебу, крупно отхватив люлей от родителей, а вот Арсений наоборот прет в дурь. Поднимает голову от учебников, с озарением осматривается вокруг и начинает понимать, сколько же всего он упустил. Например, как охуительно умно и интересно было бы на пятом курсе универа втрескаться по уши в своего друга-одногруппника, с которым делишь крохотную двушку и банку «Балтики» на двоих. Ужасно, наверное, прикольно, думает Арсений и немедленно начинает работать в этом направлении, чтобы совсем скоро действительно обнаружить себя влюбленным в Антона. Димка-то поэтому и говорит, что если бы не учебники, все это дерьмо могло бы безболезненно пройти пораньше и не портить жизнь, но у Арсения все складывается иначе, и он считает, что имеет право на свой путь. Путь ниндзя. Путь шиноби. Путь еблана. Арсений гордится своей дорогой и ни о чем не жалеет, когда на него засматриваются девчонки, а одна из них, Алёна, даже признается ему в любви и заболевает этой вирусной херней, которая тогда была редкостью – ну пару случаев на сотню человек. Арсений влюбляется в Антона, и ему плевать, что кто-то там блюет цветами от его невнимания. Он справедливо полагает, что нельзя заставить человека ответить взаимностью тому, кому он не может или/и не хочет этого делать. Так что, как говорится, извините, мы ничем не можем вам помочь. Арсений радостно несется, как пизда по кочкам, по радужным облакам неотвратимого гейства, но благо, первое время у него хватает мозгов делать это молча. Позов, конечно, замечает что-то, а вот Антон остается в счастливом неведении, что стал объектом арсеньевой поехавшей кукухи. У Антона другие дела – он наконец-то находит общий язык с родителями, тоже медиками в тридесятом колене, берется за ум и с головой ныряет в науку, обнаружив к этому какой-то просто неизведанный доселе потенциал. Они по-прежнему живут втроем, делят две комнаты и иногда принимают душ попарно, чтобы сэкономить время, и Арсений тихой сапой от этого дела сливается, потому что в один момент понимает, что это не шутки. Что у него, блин, к Антону все серьезно, а тот теперь с учебниками и разными девчонками, знаете. С одной даже очень долго: с Ирой Антон сходится тоже на пятом курсе (иронично примерно в то же время, что в него решает влюбиться Арсений) и остается на долгих шесть лет. И на момент, когда Арсений и Дима сидят в ординаторской микрохирургии, коротая ночное дежурство, Антон тоже с ней – очевидно, в очередном отпуске на каких-нибудь Мальдивах. Можно и не такое себе позволить, если твой отец главврач одной из крупных больниц – хотя тут, надо признать, Антон никогда не стремился пользоваться подобными привилегиями. Да и родители не стремились помогать Шасту даже во время обучения в универе. На работу потом, правда, отец его взял, но не за красивые глазки. Когда приходит время выбирать специализацию, Антон идет в онкологию, Димка – в хирургию, а Арсений долго играет в считалочку и все-таки сходится на офтальмологии, так что шутка про микрохирурга напрашивается всегда сама по себе. Хотя Арс с его без десяти сантиметров двумя метрами роста под категорию микро подходит чуть менее, чем вообще нет. Арсений признается Антону во всем прямо на импровизированном выпускном, когда становится понятно, что они скорее всего либо будут видеться гораздо реже, либо не будут видеться совсем. На том выпускном много выпивки, легкодоступная травка, крохотная квартирка и балкон метр на метр, где даже встать нельзя, не упершись членом в задницу ближнего своего. Арсений такой пьяный-пьяный, что ему вообще по барабану на все. Ну и как сказать, признается – просто лезет сосаться и ожидаемо получает в ебучку. Обижается жутко, конечно, но любить не перестает. Позов об этом узнает не от Арсения даже, а от Антона, который и на пьяную голову обычно запоминает все до мелочей – узнает и советует Арсению перестать переть в дурь. Смех смехом, но проходит еще несколько лет, и Арс начинает блевать нарциссами, и это уже не смешно. − Да не нарциссы это, позовца слепая, − злится Арсений и сует за щеку еще одно печенье. – Это лилия, мать ее, долин. Типа слышал, это в Библии было? Я нарцисс Шарона, лилия долин. − Так нарцисс? − Лилия! – Рявкает Арсений и снова закашливается, на этот раз до слез; зажимает рот рукой и дышит тяжело, но на Позова смотрит все еще сверкающими от негодования глазами. Раз негодует, значит живет. Вообще с годами работы в микрохирургии у Попова знатно подпортился характер. Да что уж – у них у всех. Кроме, наверное, Антона, который ударился в науку и все реже работает с пациентами, которые из кого хочешь всю душу высосут. Вот он, может, и остается чуть легче на подъем, а из Арсения работа сделала ту еще сволочь. − Кончай шутки шутить, конченый, − Позов закатывает глаза и старается не показывать, насколько ситуация все сильнее волнует его. Если еще пару лет назад он считал влюбленность Арсения в Антона блажью, то теперь, когда Арс надышался алёниных цветов и они дали всход, становится ясно, что это серьезно. От блажи семена просто-напросто бы не проросли. – Тебе нужно сдать все анализы, рентген и флюру. Нужно что-то с этим делать. Я не хочу однажды найти вместо тебя клумбу. Арсений откидывается на спинку стула и странно улыбается. В тусклом свете ночной ординаторской синяки под глазами кажутся четче, линии скул острее, а двухдневная щетина дает глубокую тень – ни дать, ни взять картина экспрессиониста, если додумать, что еще минут пять назад Арс выуживал из горла полноценный большой цветок. − Ты, Дим, вроде давно уже должен был начать проще относиться к смерти, − говорит Арс спокойно. – У меня в операционной, знаешь, гораздо меньше шансов с ней столкнуться. Вот оставить без глаза – это я могу, а у вас там и холодненькие выезжают. Позова почему-то передергивает от этого циничного спокойствия. Нет, он действительно гораздо проще относится к смерти, потому что без этой защитной реакции в их деле не выживешь: если всю боль и страдания пропускать через себя, на пенсию можно уйти со справкой из психушки. Но когда слышишь что-то такое от Арсения по отношению к его собственной жизни – это как минимум неуютно. − Ты почему оперироваться не хочешь? – Тихо спрашивает Дима в очередной раз, пусть и знает, что получит в ответ. Это игра уже такая − он раз за разом задает этот вопрос, а Арсений на него отвечает разными способами. Меняй. Меняй, меняй, меняй. − Просто интересно, чем все это закончится, − хихикает Арсений, и Дима думает, что ебучие нарциссы уже проросли у него в черепной коробке. Ах да, лилии. – Да серьезно, Поз. Не хочу. Чтобы потом как кукла резиновая жить? Ты Алёну видел? Это не жизнь даже. К тому же, я всегда мечтал умереть красиво, и разве может быть что-то красивее, чем превратиться в огромную клумбу? Вот этот вариант Дима слышит впервые. Аплодирует даже такой экспрессии – Попову бы в актеры податься, да ситуация не та. Зато если в конце спектакля не подарят цветы, можно будет их себе нахаркать. − Пройди обследование, чтобы хоть ситуацию понимать, − делает Позов последнюю попытку, но Арсений уже утыкается взглядом в телефон и листает ленту инстаграма, не обращая на него внимания. – Хотя бы рентген. − Знаешь мем про «папей гавна»? – Спрашивает Арсений вдруг. − Ну. − Так вот, Поз, папей гавна.***
Арсений просыпается не от будильника, а от зуда под ребрами, начавшего мучить еще с вечера. Закинув в себя пару таблеток супрастина, он лег спать и всю ночь смотрел яркие ЛСДшные сны, чтобы в пять утра подорваться от болезненной чесотки. Подняв перед зеркалом футболку, он обнаруживает сбоку на животе, чуть ниже ребер, ярко-алую пульсирующую шишку, будто его ужалил чернобыльский шершень – она болит и чешется, и Арсений просто ненавидит это чувство. А думал, что просто меду с вечера поел, ну с кем не бывает. Арсений трогает нарыв кончиком пальца, и тот чешется еще сильнее – и едва он решает поскрести кожу короткими ногтями, как нарыв лопается, вспыхнув резкой болью, и изливается кровью на живот вместе с торчащими из раны растрепанными белыми лепестками. − Сука, − орет Арсений, едва успевая стащить белую футболку и зажать ранку ладонью. Кровь все равно течет по пальцам, капли падают на светлый ковер и ламинат, Арс, застонав, плетется в ванную. – Говно тупое. Вытаскивает аккуратно цветок и бросает в раковину, решив разобраться с этим потом – сейчас ему куда больше хочется схватить телефон сделать какую-нибудь мерзость. Отказать в этом себе просто невозможно, так что Арсений заходит в инстаграм Антона и без приветов очень по-взрослому пишет ему в директ короткое «говно, жопа, ублюдок». Ответа сразу, конечно же, не получает, но главное было донести эмоцию: если бы не Антон, Арсений сейчас не стоял бы перед зеркалом и не думал, можно ли залепить пластырем дырку в животе и будет ли из нее еще что-то лезть. Лилия, кстати, очень красивая и аккуратная – и на порядок больше тех, что обычно лезут из горла. Арсений с нездоровым интересом разглядывает окровавленный цветок, промывает его под проточной водой и кладет в небольшую вазочку рядом с зеркалом в ванной. Он до сих пор не знает, почему это делает, но иногда прямо борется с желанием собрать Шастуну букет и отправить по почте. Чтобы надышался и заболел, падла. Хотя вряд ли Антон в кого-то безответно влюблен, чтобы потом тоже срать васильками. − Слушай, а может, мне статью написать на эту тему, − вдохновленно вещает Арсений, пока Дима сидит и заполняет в кабинете какие-то бумаги. У Арсения закончился операционный день, и он пришел, очевидно, съесть димкин обед. – Все охерительно романтизируют это говно. Типа кашляешь цветами, цветы в ребрах, в легких, на запястьях лезут. А ведь ты же, как доктор, понимаешь, что семена распространены по всему телу, а в кишечнике, например, очень благоприятная среда для их прорастания? − Арсений, я вообще не уверен, что хочу об этом знать. − Да в смысле! – Возмущается Арс, катаясь по кабинету на стуле и скрестив руки на груди. – То есть маленькие сопливые девочки мечтают о такой красоте в своих влажных снах, но им никто не рассказывает, что цветами они будут даже срать! Позов откладывает ручку и смотрит поверх очков на Арсения – и борется с желанием схватить его за шкирку и потащить к рентгенологу, потом к лору, а потом к психотерапевту. Нет, вот к психотерапевту, скорее всего, в первую очередь. Арс улыбается во все тридцать два, только в глазах застыла тоска, такая же голубая, как его глаза. И ориентация. И так уже не первый год – глаза у Арса все те же. − То есть ты срешь нарциссами, − уточняет Позов на всякий случай, и Арсений задирает нос, как графье карамельное. – Как принцесса. − Лилиями. Как принцесса. Арсений не дается пройти обследование, потому что, по его словам, он и сам прекрасно знает, что и в какой стадии у него там находится. Для такого срока он держится удивительным молодцом – на работе, несмотря на то, что вокруг сплошные врачи (пусть и глазные), никто не подозревает, что он болен. Об этом в принципе не знает никто, кроме Димы, который могила, и Матвиенко, которому Арсений пригрозил вдавить глаза внутрь, если кому-нибудь растрындит. Арса такое положение дел устраивает – он не хочет публики. В театре одного актера больше драмы. Иногда, правда, болят ребра, как при невралгии, и глазные яблоки распирает от давления. Тогда Арсений просто покупает еще болеутоляющих, баралгин в ампулах и сосудорасширяющие капли − он хороший офтальмолог и знает, почему может повышаться давление, а потому не собирается вдаваться в сюжет. Все равно исход, в принципе, понятен. Спустя пару недель после того разговора, в котором Позов в очередной раз пытается убедить Арсения заняться собой, объявляется Шастун, пропавший на полгода, и кидает клич, что хочет собрать всю их компанию и одногруппников. Предположение про Мальдивы оказывается неверным, Антон рассказывает Диме, что он только вернулся с научного симпозиума в Штатах и хочет поделиться всякими новостями. Арсению тоже кидает приглашение, несмотря на то, что их переписка так и продолжает состоять из одинокого «говно, жопа, ублюдок», из чего Арс делает вывод, что Антон про все былые неловкости забыл. Или делает вид, что забыл. В конце концов, после того выпускного они виделись достаточное количество раз, и Антон вел себя нормально. В конце концов, они все работают в одной больнице, так что поддерживать адекватные отношения нужно – и Антон преуспел в этом лучше Арсения. В конце концов, понятно, кто из них двоих обзывается в директе. Поначалу Арс не хочет никуда идти, и Дима даже радуется, потому что лучше от этого точно не станет. Потом Арсений резко передумывает и все-таки намыливает жопу на встречу, несмотря на то, что Антон собирает всех у себя дома, и там будет эта его девушка. − Если бы он ее любил, − с деланным легкомыслием говорит Арсений, укладывая перед зеркалом челку и поправляя воротник черной рубашки, потому что белое ему нельзя – просвечивает дурацкая рана. Пластырем хрен залепишь, щиплется, да и цветы все еще иногда лезут. – То давно бы на ней женился. Аксиома. − Тебе он вообще в ебучку дал, − ворчит Позов тихо, но Арсений его не слушает и только гордо проходит мимо, выходя на улицу. На улице он выкуривает две подряд сигареты, и Дима говорит было, что вообще не в его случае надо курить, а Арсений аж смехом заливается, ярко, красиво. Действительно, советовать не курить человеку, у которого и так вместо легких уже кусты. Или в каком там виде обычно цветут всякие лилии? В кустах, нет? К моменту их прихода в большой уютной квартире уже много народу, и у входа их встречает Антон – все та же двухметровая палка, одет по-обычному, в руке пачка сигарет, потому что тоже собирался, видимо, выйти покурить. Тут вообще один Арсений, кажется, вырядился в рубашку, но его сейчас это не волнует – он встречается глазами с Антоном, как в дебильной мелодраме, и зависает. И вот вроде хочется сказать, что глаза там зеленые, бездонные, родные какие-то, но Арсений смотрит немного иначе. Положение глазного яблока правильное, движения в полном объеме, свободные, веки прилежат, рост ресниц правильный. Слезный аппарат без особенностей, конъюнктива бледно-розовая, чистая. Цвет – ну чисто патриаршие пруды. Говняный, короче. − Привет, − Шаст пожимает им обоим руки и не замечает, с каким нездоровым интересом на него пялится Арсений. – Проходите, ребят, рад видеть. Там уже все в сборе, мы вас ждали. Или покурить сначала? − Или не покурить, − Арсений поджимает губы и протискивается мимо, и только бог знает (ну и Дима, наверное), каких трудов ему стоит больше не смотреть на Антона и вообще делать вид, что все в порядке. Цветы реагируют на своего создателя: дыхание спирает, и дышать становится сложнее, голова тяжелеет, а по горлу вверх поднимается избитый растительный привкус, будто Арсений полчаса назад жевал сено, и теперь оно хочет назад. От Антона пахнет куревом и этим его тройным одеколоном, от которого восприимчивого Арса всегда тянуло блевать, потому что кто вообще может пользоваться освежителем для унитазов? Том, сука, Форд. Компания что надо, Ира Кузнецова красивая и улыбчивая, и для Арсения главной целью вечера становится не то чтобы там вести себя прилично, а хотя бы не задохнуться, потому что едва в поле зрения появляется Антон, как организм начинает готовиться к брачным танцам. Арсений списывает это все на гормональный сбой из-за болезни. − Если пойдешь блевать, не забудь убрать за собой цветы, − Позов склоняется к уху искусственно улыбающегося Арсения и дергает его за кожаный шнурок на шее. – Хотя хер тебя знает, может, если Антон все поймет, вы хотя бы поговорите нормально? Взбешенный взгляд в ответ дает Диме понять, что Арсений не собирается разговаривать с Антоном на эту тему, хотя жизнь этим вечером распоряжается иначе: во время общего разговора – ну кто бы мог подумать – Шаст, обнимая за талию сидящую рядом с ним Иру, рассказывает, что он в составе одной исследовательской группы начал разработку нехирургической терапии цветочного вируса. Арсений давится виски с колой и впервые за весь вечер поднимает на Антона взгляд. − Да? – Голос звучит прямо с вызывающей язвительностью, когда Арс изображает усмешку, а сам ощущает, будто кусок льда проглотил. – И как успехи? Антоха светит, как батарейка ебливая, эту свою Иру обнимает и действительно, кажется, считает, то он охерительно важным и полезным делом занят. Нет, может, оно и правда хорошее и полезное, да только Арсению орать с этого факта хочется, словно он ничего смешнее в своей жизни не слышал. − Мы на начальной стадии, − с готовностью отвечает Шаст и руками разводит широко, как бы показывая, какие масштабные у исследователей планы. Не то что вы, мол, глазнюки, сидите там соринки из глаз выгребаете, или чем вы там занимаетесь. А, да, катаракту бабушкам лечите. – Необходимо понять, какие факторы влияют на то, что человеческий интерферон не в состоянии противостоять вирусу. Животные ведь не болеют им, опыты уже не раз это показывали. Так что велики шансы рано или поздно выявить вещества-антидоты. − Браво, браво, − Арсений вяло хлопает в ладони и поднимается, прихватывая пачку мальборо. Почему в такой квартире нет балкона, что за прикол? – Это очень похвальное дело. Держи в курсе. Антон, кажется, говорит еще что-то, но Арс его уже не слушает, выходя на лестничную клетку, и Дима вообще удивлен, что тот не свалил раньше. Было видно, что у Попова нервы уже на пределе, а когда зашла речь про вирус – все, планка упала, и стало очевидно, что больше он держаться не сможет. Ан нет, даже вон лицо сохранил. Удивительный человек. Шаст, правда, через минуту зачем-то вслед за ним выскакивает, будто почуяв нечто – или все-таки распознав в саркастическом тоне литр сцеженного яда. Арсений действительно стоит на лестнице и курит, облокотившись на перила, и смотрит вниз на проем между пролетами, словно бы прикидывая, можно ли туда сигануть. Пролет узкий, но и Арс не жирный, так что пролезть пролезет, да проблема в том, что скорее всего выживет. Не вариант. Да и некрасиво. − Арс, да что с тобой не так-то, − Антон куртку не надевает, так и выходит в одной футболке, чиркает зажигалкой. Арсений голос его слышит и кривится. – Весь вечер сидишь как с куриной жопой на лице. Попов оборачивается и извиняющуюся рожицу корчит невинно, издевательски, хотя самого аж трясет то ли от злости, то ли от обиды (на Антона, на себя, на ситуацию дебильную?), и он дрожащие руки пытается спрятать в карманы. − А ты специалист по курьим жопам на лице, да? – Задиристо. Арс ненавидит себя за эти манеры, как у пятиклассника, но контролировать себя сложно, потому что между ребер стреляет так, что хочется согнуться пополам. К кеторолу он уже привык, и надо менять обезбол. Сраные цветы, сраный обезбол, сраный Шастун. Антон открывает было рот, чтобы ответить, но Арсения все-таки сгибает в самый неподходящий момент, потому что сдерживался весь вечер, даже уломал Димку ему баралгин в вену сделать, чтобы хоть на несколько часов блок был – и вот блок прошел, а после него всегда кроет сильнее. Арсений закашливается надсадно, хватаясь за перила, с ужасом зажимает рот рукой, понимая, что тут без растительности не обойтись. И действительно, кашель выталкивает в ладонь очередной окровавленный цветок, и Арс отшатывается от бросившегося к нему Антона – тот бледнеет, зеленеет (тоже мне, врач), видя кровь на пальцах, смотрит на Арсения с неподдельным ужасом, пока тот уже достаточно равнодушно идет к мусоропроводу и выкидывает цветок. Достает бумажные салфетки из кармана и вытирает руки. Все это молча, без единого слова, потому что смысл говорить что-то – все равно глупо спалился. И вряд ли Антон, которого угораздило – нахуя вообще? – заниматься этим вирусом, не поймет, в чем дело. Тут не надо быть исследователем, чтобы понять, что происходит, если мужик перед тобой сейчас стебель из зубов выковыривает. − Жачепился, шука, − шепеляво сообщает Арсений и все-таки выдергивает веточку. Антон обжигается сигаретой, роняет ее и топчет тапочком. − Арс, блядь, − а Арсений веселится, потому что ни разу не слышал у Антона такого тона. Испуганного, обеспокоенного, что ли? Цирк, словом. – Арс, ты что? Ты вообще что? Ты, блин, что вообще? Арс. Арсений даже смотрит на него с интересом, прикидывая, в каких еще вариациях он сейчас услышит этот нехитрый вопрос. У Антона руки дрожат, как у наркомана героинового под ломкой, пока он из пачки пытается хоть еще одну сигарету вытряхнуть. Ну или объяснение, что вообще происходит. − Арс, кто? – Наконец выдавливает из себя Шастун, пока Арсений окровавленные платочки отправляет вслед за цветком в мусоропровод. – Ты почему не… − Кто? – Арсений не знает, ржать ему или плакать, а потому выбирает нейтралочку и театрально прижимает к груди руки. Серьезно, Антон даже в этой ситуации тупит и не может сложить два и два. – Ты серьезно, Шаст? Тебе бы глицину попить. Рыбьего жирку там, что у нас еще есть общеукрепляющее, чтобы голова работала? А то тебе еще терапию изобретать просто. А я, как ты понял, заинтересован. (Нет.) − Хорош выебываться, Арсений, − Антон зажимает в зубах сигарету и, сделав шаг навстречу, хватает за плечи и встряхивает грубо, чтобы хоть как-то привести его в чувство. Хотя кого тут надо еще приводить – сам бледный, глаза бегают, пальцы дрожат, Арс чувствует. – Отвечай мне, сука. А Арсению вообще весело так вдруг, что он смотрит с интересом, склонив голову, как птичка, и не стесняется скользить взглядом по лицу Антона – тот слегка зарос щетиной, губы обкусанные, обветренные, брови нахмурены так, что глаз почти не видно, но Арс знает, что они злые. Хотя эти все понятия от него далеки: глаз может быть спокойный, воспаленный, инфицированный, еще какой-нибудь, а остальное все лажа. Антон для Арсения красивый невероятно, и дышать от этого было сложно и без цветов. − Хорошо, раз ты так настаиваешь, блиц отвечаю на все твои последующие вопросы, − говорит Арсений и аккуратно так выпутывается из крепкой хватки. – Кто? Ты. Прикалываюсь? Нет. Давно? Да. Почему не оперируюсь? Не хочу. Все? Можно я пойду, а то мне завтра на работу вставать рано. Шастун цепенеет, не в силах вымолвить ни слова, и Арсений может собой гордиться, потому что еще с начала их общего знакомства стало понятно, что заткнуть фонтанчик этому человеку почти невозможно. Как и поставить в тупик: любой знает, что у Шаста голова работает так, что он способен мгновенно сориентироваться и выдать ответ на любой вопрос и выходку. И единственным человеком, способным иногда загнать его в тупик, был Арсений. − Ты прикалываешься, − беспомощно говорит Антон. Арсений закатывает глаза. − Ты заебал. Я же тебе сказал, я серьезно. И как видишь, если я до сих пор вообще тебя не трогал, я бы и дальше ничего не сказал, если бы не спалился, как придурок. Тох, давай не будем эту тему поднимать, а? Пожалуйста. И Арсений перестает кривляться – становится серьезным, чуть усталым, просит искренне, и Антона это окончательно загоняет в тупик. Арс заглядывает в прихожую забрать свою куртку, кивает на прощание всем оставшимся ребятам и даже Ире, а потом спускается вниз по лестнице, махнув Шасту рукой. Антон обжигается второй сигаретой подряд и сдавленно матерится.***
Уснуть Шаст ночью не может, а наутро тут же звонит Димке, едва наступает приемлемое для этого время – даже плюет, что тот на работе, что там утренний обход и вообще. Он пытается завалить вопросами, потому что уверен, что Позов знает все – и он прав; не сдерживается, предъявляет и психует, какого, мол, хера, но Димка его криков не оценивает. − Окстись, Шаст, − говорит сурово, и от этого тона Антон как-то затихает. – Я бы тебе ничего не рассказал, потому что я не имею на это права. Это не моя тайна. И ты знаешь Арсения не хуже меня. Если он вбил себе что-то в голову, его невозможно переубедить. И да, я уже полгода бьюсь над тем, чтобы он пошел на операцию. − Дим, давай увидимся, бля, я должен все знать, − Шастун снова заводит свою шарманку, и Позову приходится согласиться. – Я же не могу так, не могу просто так это все оставить. Мне же на него не похуй. Антон плетет Ире какой-то чуши, чтобы уйти на весь день из дома, потому что от сумбурных мыслей пухнет голова. Встреча с Димой только в обед, он пообещал вырваться из больницы, и у Шаста просто масса времени, которое он тратит на то, чтобы сесть в кафе и бездумно изучать профиль Арсения в инстаграме. Вот уж кто не врач, а инста-дива – фотографии у Арса как всегда все выверенные, отредактированные, многие прямо профессиональные с отметками фотографов, и никогда не подумаешь, что чувак живет у себя в микрохирургии днями и ночами. И уж точно нельзя поверить, что эта инста-дива, почти безупречная на фотографиях, по утрам замазывает синяки под глазами и выковыривает из нарывов цветы – Шастун написал уже не одну статью по этому вирусу и нисколько его не романтизирует, и ему остается только удивляться, как при таком сроке Арсений умудряется все от всех скрывать. С последней фотографии в профиле на него смотрит Арс, сфотографированный на фоне однотонной стены с букетиком в руках. И Шастун уже не уверен, что эти цветы Арсений покупал. Встреча с Димой не делает ситуацию лучше. − Тох, ты только себя не грызи, − говорит Позов, и это, блять, как то «не грусти» и «не болей». Сразу такой не грустишь и не болеешь. – Это его решение, и ты не виноват, что это случилось из-за тебя. Арс вон вообще себя не грыз, пока Алёна полутрупом ходила. – Только она прооперировалась, − тихо говорит Антон, и Дима кивает. – Что там… Что там за цветы хоть? − Нарциссы вроде. Не знаю. − Нарциссы, − улыбается Антон как-то тоскливо, неловко, и это этого Диме неудобно сразу становится, будто он без спросу влез в чью-то чужую жизнь, хотя они оба вроде как его лучшие друзья. – Так на него похоже. И разу паззл складывается: и поведение дебильное, и предъявы, и обзывания в директе инстаграма. Это Арсений, и по жизни вообще это объясняет многое.***
Перед операционным днем Арсений всегда ложится спать пораньше, потому что операций может быть как две, так и десять, и пусть большинство из них пустяковые и быстрые, попытка облажаться может стоить кому-то глаза. В операционный день особенно сильно нужна ясная голова и твердая рука, и Арсений с вечера даже позволяет себе выпить половинку феназепама, чтобы лучше спать. Но только половинку, чтобы не пускать слюни на операционный стол. То, что придется срочно звонить на работу и просить, чтобы его заменили, становится ясно в первую же секунду, когда Арс, проснувшись посреди ночи, не может открыть глаз – болезненная резь отдает в голову, словно под веки ему сунули острые лезвия. Арсений стискивает зубы и скатывается с постели, принимаясь наощупь рыться в прикроватной тумбочке – там у него свалена куча разных глазных капель, и чтобы хотя бы нормально открыть глаза и посмотреть, что произошло, ему приходится влить заморозку. Беглый осмотр в зеркале показывает припухшие веки, ярко-красную склеру и кровянистое отделяемое – у Арсения пальцы дрожат, когда он оттягивает нижнее веко и видит там несколько крохотных белых цветочков. Идеальная уменьшенная копия, ну охереть теперь. Злость берет мгновенно и уже не отпускает – Арсений бьет вазу в ванной, пинает коврик у туалета и в бешенстве выпшикивает весь освежитель воздуха в унитаз. Едва баллон жалобно хрюкает, Арсений слегка приходит в себя – к тому же, глаза опять начинают болеть, и он, матерясь, идет их промывать. Капает какое-то бесполезное противовирусное, так, для успокоения души, добавляет броксинак. Даже отзванивается дежурному коллеге и врет про вирусный конъюнктивит, нарезая круги по квартире и пиная стулья и кресла. Это уже удар ниже пояса. К такой хуйне он готов не был, пусть даже и предполагал, что эти ебливые цветы рано или поздно полезут у него и из глаз тоже. Вообще он просто надеялся сдохнуть раньше, чем это произойдет. Так что Арсений еще раз идет в ванную, выгребает из-под век крохотные бутоны, капает еще обезбола и обратно ложится спать, выключая к чертовой матери телефон. Сегодня у него выходной. «И не звони мне, лять», − пишет в инстаграм Антону, прежде чем уснуть, и не то чтобы Антон вообще ему звонил.***
Когда заканчивается учеба, и происходит тот импровизированный выпускной, на котором Арсений, прервав Антона на полуслове в беседе на балконе, подается вперед и целует его, замирая – Антон теряется так, что мгновенно проебывает все лавры самого сообразительного в их компании. На осознание того, что произошло, уходит секунд пятнадцать, и все эти пятнадцать секунду Арсений изучает его хмельные губы своими и только потом отшатывается, прижимая ладонь к лицу. Антон ему прописывает скорее от растерянности, чем от злости, он вообще тогда свои руки не контролирует – и не то чтобы он сильно пьян. Это Арсения обычно развозит от одного бокала вина, а Тоха бывалый, Тоха кремень – и всегда запоминает алкашные попойки до последней детали. Арсений смотрит на него беспомощно и выбегает с балкона и вообще из квартиры, прежде чем Шастун успевает сказать хоть слово. Потом они оба усиленно делают вид, что ничего не произошло, и Антон начинает думать, что это была очередная непонятная поповская шутка, ну, как он умеет, чтобы максимально ебануто и непонятно. Сейчас же, когда Шаст вспоминает эти цветы белые, то запоздало осознает, что им тогда нужно было об этом поговорить. Браво, Антоха, думает он мрачно и дарит себе вялые аплодисменты. Поговорили. Вокруг Антона всегда было много людей, и пусть не все из них друзья, зато товарищей завались. И знаете, каждый друг он для чего-то особенного – есть друг для того, чтобы погонять с ним в футбол и посмотреть Лигу чемпионов, есть друг, чтобы на двойное свидание с девчонками сгонять, есть друг, у которого домашку списать можно, когда сам не успел. А Арсений – друг, который для души, и Шаст соврет, если будет отрицать, что это был его любимый друг. Арсений всегда жил в каком-то своем 4д-мире, прекрасном, как единорожьи сопли, сложном и необычном, и оттого особенно кайфовом – и сам он был таким же кайфовым, как эти единорожьи сопли, которые в свое время помогли Волдеморту встать на ноги. Арсений Антону помогал так же и иногда даже об этом не подозревал. К нему можно было всегда прийти, завалиться под бок и начать ныть про то, как его, Антона, отшила очередная девчонка; Арсений, не отрываясь от учебника, смеялся и говорил, что придет время, и Шаста обязательно полюбит какая-нибудь там принцесса. Антон вспоминает сейчас и усмехается – ну да, он был прав. Полюбила. Принцесса, все как доктор прописал. Антон никогда не скрывал, что обожает Арсения от кончиков пальцев и до самой ебанутой его шутки, а у него только такие и водились – и считал это совершенно нормальным. У Антона вообще никогда не было проблем, чтобы признать свое восхищение кем-то, и Арсений был прекрасным для этого объектом – Шаста восхищало в нем практически все. Ум, мышление, понимание мира, которое наизнанку совершенно, каламбуры глупые до гениальности. Пластика, с которой Арсений танцевал в коридорах между парами, метафоры в черновиках статей, что выхолащивать потом приходилось, потому что редакция не пропускала, почерк бисерный, но каллиграфический, совсем на врачебный не похожий. Смех, который вместо колыбельной слушать было можно, а еще глаза светло-голубые под длинными и пушистыми, как у девчонки, ресницами. Антон искренне им восхищался и никогда не считал это чем-то зазорным – сыпаться с каждой фразы, ждать, открыв рот, очередную шутку и сгибаться пополам, стоит Арсению показать пальчик. Арсений был его любимым другом, и когда все вот так закончилось, Антону было пусто. Нет, он уже повзрослел, и как настоящий взрослый мальчик, он принял понимание, что иногда так случается – пути расходятся, люди приходят и уходят, но он не думал, честно не думал и не был готов, что из его жизни вот так просто уйдет Арсений. Арсений, к которому он до последнего, до того сраного выпускного, приходил в их квартире по вечерам и валялся под боком, выплескивая поток мыслей и подставляясь под ладонь, гладившую его по волосам. Им было по двадцать три, все было так правильно и естественно, и Шастун никогда не думал, что может быть иначе. Сейчас им по двадцать восемь, и Антон не знает, что он может сделать, чтобы исправить хоть что-то. Он, если честно, до сих пор готов быть во всем виноватым, лишь бы только Арсений согласился принять его помощь. Или его самого. Арс ожидаемо не отвечает на его звонки, хотя и висит онлайн почти во всех мессенджерах – скорее всего, то ли заблочил, то ли просто игнорирует, и Антон после встречи с отцом в главном корпусе идет к микрохирургии, решив дождаться окончания рабочего дня. Там всего, по сути, остается час, и Шаст пристраивается на скамейке вдоль аллеи, воровато оглянувшись и закуривая – вообще-то тут нельзя, но ему жизненно необходимо. − Андрюха, здорово, − он выдыхает струйку дыма, дождавшись, пока Бебуришвили поднимет трубку. – Не занят? Отвлеку тебя. Скажи мне, ты же сейчас плотно занимаешься с пациентами? По нашему вопросу, я имею ввиду. С Бебуром они познакомились назад, попав в целевую исследовательскую группу по разработке нехирургической терапии, и сразу нашли общий язык как ровесники и «те еще шутнички». И если Антон не занимается напрямую пациентами и операциями, то у Бебура от пациентов отбоя нет – судя по его отчетам, через его руки ежемесячно проходят десятки людей с букетами по всех местах. − Конечно, Шаст. Только сегодня еще одну прооперировал. С метастазами вырезали. А в чем вопрос? − Вот скажи мне, − Антон говорит медленно, стараясь сформулировать мысли так, чтобы Бебур в очередной раз не ткнул ему носом в то, что он нерусь. А сам-то. – Существуют ли сейчас какие-то официальные механизмы, принуждающие больных проходить лечение? Андрей молчит долго, явно серьезно обмозговывая вопрос. − Не, Тох. Это же как с любыми другими заболеваниями, мы не можем никого заставить лечиться. Ты же не видел, чтобы принуждали больных онкологией или ВИЧ, многие отказываются даже от ретровирусной терапии. То же самое и здесь, – Бебур шуршит чем-то на фоне. – Единственное, что если попадаются подростки, с ними может поработать психолог, попробовать переубедить. А что, у тебя попалась пубертатная девочка, страдающая от неразделенной любви? Шастун мрачно кукурузит ебало. − Взрослый мужик с медицинским образованием. − Оу, ну, − Андрей конфузится и пожимает плечами, забыв, что Антон его не видит. – Боюсь, это похоже на выбор. Просто главное, что если он все-таки вдруг захочет прооперироваться, на крайних стадиях это очень сложно. Многие даже не берутся. Но чтобы понять масштабы, мне хотя бы цветы увидеть надо. Антон опускает голову, рассматривая вдавленный в асфальт окурок, и долго молчит, закрыв глаза. До окончания рабочего дня осталось совсем немного, и нужно успеть поймать Арсения, чтобы тот не увидел его и не сбежал опять, а то, кажется, все к тому и идет. – А ну-ка здравствуйте, − Антон едва успевает перехватить под локоть рванувшего было по аллее Арса и дернуть на себя так, что тот на него едва ли не валится. Смотрит злобно из-под челки и темных очков. – Стоять. Ты в порядке? Замечает, что солнца уже нет, на улице болючая осень, холодный ноябрь, и темные очки явно кажутся лишними даже для такого фрика, как Попов. − От сердца и почек я высрал цветочек, − выплевывает Арсений и пытается высвободиться, но если уж Антон вцепился, как клещ, то его уже не оторвать. – Ну вот че тебе от меня нужно? Мне домой надо. − А мы и пойдем, − соглашается Антон и звякает ключами от машины. – Домой. Положив болт на все препирательства, Антон сажает Арсения в машину, уже даже не просит снять очки, потому что понимает, тот прячет что-то – один черт, дома снимет. Всю дорогу до дома они проводят в молчании, и Арс вообще отвернулся и смотрит больше в окно, только бы не смотреть на Шаста, который наоборот – только и делает, что пялит. Арсений даже огрызается и просит прекратить пузырить моргала, прямо как в третьем классе – очень, очень уважаемо для хорошего офтальмолога. Хорошо хоть его глаза на сегодня успокоились, хотя в перерывах между пациентами Попов еще пару раз бегал в туалет прорыдаться цветочками – матерился и наблюдал, как они, крохотные настолько, что смываются прямо в раковину, липнут к фаянсу. Антон без приглашения проходит в квартиру вслед за ним, хотя Арс молча пытается его выпихнуть – в мелодрамах герои сталкиваются взглядами и замирают, а в реальности Арсений на всякий случай едва ли не лезет в драку. Антон, психанув, просто засовывает его в прихожую и захлопывает за ними дверь. − Уймись, − советует почти угрожающе и указывает в сторону ванной. – Иначе мне придется сунуть тебя под душ. Может, хоть чаем угостишь, придурок? Арсений смотрит на него волком и все так же молча идет на кухню, бьет по кнопке на чайнике, шмаляет дверцами шкафчиков, доставая чай и что-то там перекусить. Громко хлопает дверью от холодильника, передвигает стулья так, словно они каменные, ставит чашки на стол, пытаясь их, по ощущениям, разъебать. Шастун тренирует дыхательные техники и на кухню заходит уже спокойным, вылавливая Арса за руку и вынуждая его остановиться. − Спасибо, − говорит мягко, кивая на чашки с чаем, от которых поднимается пар. На улице уже ноябрь, холодно, и пальцы закоченели. – Арсений, остановись и послушай меня. Нет, говорю, послушай, а не пытайся меня опять перебить. Арс ощущает себя так, будто ему резко минусуют десяток лет, он стоит перед девочкой, которая ему нравится, и смотрит на нее во все глаза, не в силах ни слова вымолвить – только он сейчас стоит перед Антоном, который уселся на стул и держит его руки в своих, не давая вырваться. Хотя если бы Арсений действительно хотел, Антон бы сейчас летел с лестницы, как пизда по кочкам. Летел, пиздел и радовался. − У меня есть хороший друг, который занимается этими вопросами, − начинает Антон и торопится продолжить, потому что Арс, очевидно, начинает звереть. – Пожалуйста, давай просто хотя бы рассмотрим этот вариант. − Слушай, да отвали ты от меня, ради бога, − Арсений вырывает руки, но Шаст снова их ловит, смотрит снизу-вверх, заглядывая в лицо – Арсений все такой же красивый. Нет, красивее, чем пять лет назад, ему возраст к лицу невероятно – скулы эти заострившиеся, щетина, тени под глазами. Хотя что тут возраст, а что болезнь? – Засунь свою жалость себе в жопу, Шаст. Она мне не нужна. И если ты чувствуешь себя виноватым, я в завещании напишу, что ты тут не при чем. Так и напишу – если вы подумали, что я был влюблен в Антона, ТО НЕТ. Я же не пидор. Антон смотрит на него скептически, и становится как бы ясно, что он думает на этот счет. Арсений хочет ему втащить. − Конечно, − соглашается Шаст неожиданно легко. – Этого будет вполне достаточно. Главное, чтобы никто, не дай бог, не подумал, что ты был в меня влюблен, иначе все будут думать, что я тоже пидор. Обязательно напиши, Арс, очень тебя прошу. А в остальном все, пожалуй, я пойду. Я очень рад, что ты меня понял. И типа встает такой, разве что реверанс не делает, и не успевает Арсений качественно охуеть, как его хватают за ворот и снова встряхивают, как котенка – Шастун выглядит таким злым, будто способен зубами ему горло перегрызть и даже не подавиться. Арс невольно затихает и смотрит затравленно, покашливать начинает многозначительно, потому что дыхание опять спирает, и ребра начинают ныть. − Хорош хуйню пороть, − шипит Антон, выплевывает слова в лицо так, что действительно хочется провести ладонью и снять их. – Хорош думать, что мне срать на тебя, что мне похуй, что с тобой происходит. Хотя понимаю, это удобно. И красиво, да, королева драмы сраная? Дай мне хоть что-то для тебя сделать. Арсений улыбается, жестами просит Антона отойти, отворачивается и кашляет, склонившись над раковиной – тут же смывает все, вытирает губы и залпом выпивает стакан воды, чтобы унять першащее горло. Долго и сосредоточенно вытирает руки, потом поднимает на Антона глаза – наконец-то снял очки, и стало видно, что они красные, а веки припухшие. − А что ты хочешь? Вернее, так – что можешь? − Что-то, − отвечает Антон и вдруг притягивает Арсения к себе, обнимает, зарывается носом в темные волосы, пользуясь своим ростом – и закрывает глаза; Арс совсем замолкает, чувствуя, как Шаст прижимает его к себе крепко, не давая ни единого шанса вырваться. – Просто хотя бы не гони меня, Арс. Мне плевать, что ты там надумал себе про жалость и про то, что я чувствую себя виноватым. Веришь-нет, мне похер. Мне просто тебя не хватает. И Арсений понимает, о чем говорит Антон – с того времени, что они не общались нормально, с того времени, как Антон ударил его на балконе после поцелуя, с того времени, как они стали друг другу чужими. Пока Антон обнимает его крепко и не дает отстраниться, цветы не так сильно дерут грудину изнутри.***
Позов на полном серьезе обожает прийти в свободное время в микрохирургию и сесть в уголке смотрового кабинета, наблюдая, как Арсений работает. Помимо того, что пациенты от мала до велика (в основном, женский пол) искренне считают Попова самым чудесным врачом в мире, Арсений действительно шарит – несмотря на то, что последние годы университета он провел под знаменем поехавшей от влюбленности кукухи. Да, пусть Антон и занимал тогда оба полушария поповского мозга, Арсений по привычке не переставал задротить – просто теперь они делали это вместе. Курса до четвертого, если честно, слова «симпозиум» и «Шастун» просто нельзя было представить в одном предложении. У Позова есть подозрения, что не последнюю роль в изменениях Антона и сыграл Арсений – они тогда буквально не отлипали друг от друга. Позов протискивается мимо вереницы пациентов, толкающихся пухлыми картами с историями болезни, и усаживается на крохотный стульчик в углу – Арсений, стоящий в позе мыслителя рядом с очередной бабулей, его даже не замечает. − Милок, что-то я строчечку последнюю плохо вижу… − Клавдия, − Арс заглядывает в карту, привычно поправляя очки на носу. – Эдуардовна, я вас умоляю! Я никогда в жизни не видел последней строчки. А мне ведь еще пока не восемьдесят три. Не гневите бога! − Доктор, я плохо сплю по ночам, феназепам не помогает, − жалуется какая-то женщина из стационара. − Могу предложить вам поработать у нас на вахте, − Арсений записывает в карту назначения и вручает ей. – Идите в процедурный кабинет. Арсений задолбался разъяснять, что в микрохирургии они вообще не должны разбираться с вопросами бессонницы, и сильнее феназепама у них ничего нет. − Капать три раза в день по часам по этой схеме. Что? Что, если перепутаете порядок? Ну, даже не знаю. Возможно, тогда это будет последний раз, когда мы с вами видимся. Вернее, когда вы видите меня. − Да, две недели уколов! Да, представляете, в глаза они тоже делаются. Ну как – как? Иголкой, очевидно, что вас так удивляет? − Да, может быть больно. А что вы хотели от меня услышать? Что не больно? Чтобы вы потом во мне разочаровались? Позов, если честно, не хотел бы попасть к Арсению на прием, но обожает наблюдать, как тот принимает других – сочувствия и сострадания в нем ноль, конечно, и такой подход имеет права на существование, потому что иначе двинешься сам. А в случае Арсения, у которого в принципе крыша всегда подтекала, этот подход буквально единственный, и он без зазрения совести им пользуется. С утра этот уебан скинул ему очередной мем: может ли мастурбация считаться некрофилией, если ты мертв изнутри? Дима дожидается окончания приемного времени, не отказывает себе в удовольствии посидеть в процедурке, пока Арсений делает всем уколы – выверенно и точно, рука не дрогнет, даже если нагрянут фрицы с танками. Позова аж пробирает, когда он наблюдает за всем этим: он вот вроде и хирург, месива в своей жизни видел немало, но вот операции на глаза – спасибо, пожалуй, не нужно. Позов способен на все, кроме созерцания процесса офтальмологических операций. Позов не скрывает, что Арсений – его кумир. Существо, сука, с другой планеты. Прием и обход заканчивается, и они возвращаются в смотровую, потому что Арсений жалуется на яркий свет, а там он всегда приглушен. Сегодня Арс пришел на работу раньше, отловил девочку из диагностики и попросил сделать ему оптическую томографию – за молчание дамы пришлось заплатить, причем не только очаровательной улыбкой. Как он и предполагал – цветочные побеги дали отслоение сетчатки. Арсений садится на стул у дальней стены, опуская плечи, и откидывает голову, упирается затылком в стену – кадык под кожей ходит тяжело и неровно. Сейчас, в тусклом свете смотровой, Дима видит, как сильно он изменился за последние месяцы. Кожа словно истончилась, стала совсем фарфоровой, вены просвечиваются, и они голубые настолько, будто в них действительно течет голубая кровь. Ресницы отбрасывают на скулы почти могильные тени, а рукав пуловера под халатом задрался, обнажая плотно перебинтованное запястье. Поз тянется к нему и берет за руку, рассматривая - сквозь плотные слои ткани виден рельеф пробивающихся стеблей. – Дим, – Арсений вдруг начинает говорить, и Позов невольно в струнку вытягивается, чтобы не потерять ни одного тихого слова. Наверное, Арс в кои-то веки перестает ломать комедию на своей импровизированной сцене в театре одного актера. – Ты ведь тоже любишь, я знаю. Катю, дочку. Но и знаю тоже, что это другая любовь. Арсений не вырывает руку – пробивающиеся ростки плотно забинтованы, и Поз не сможет к ним прикоснуться. Чем больше слоев, тем более безопасно. – У меня к нему другая. В общем, я когда сюда на работу устроился, мне одна из первых пациенток попалась сложная, девушка молодая. Вылечить я ее не вылечил, там сложный случай, но ситуация как-то выровнялась. И она уже года три вот так ко мне на контроль ходит – каждую неделю. Боится, страхуется, чуть что – сразу ко мне. Арсений улыбается, хмыкает, глаза прикрывает. – Я на нее не злюсь – сложно не бояться, когда и так остался с одним глазом. И тут недавно она через день начала бегать, аллергию лечили. И она, видно, переживает, что дергает меня вечно, и тут извинялась вчера за это, а потом и говорит так вроде бы весело – доктор, я ваш крест, несите меня. Димка не помнит, когда ему тяжело так было – у каждого человека своя маленькая драма. – И я несу, – говорит Арсений и улыбается – расцарапанное изнутри горло ломит, и слова звучат еле слышно. – Так же, как эту любовь к Антону. Я часто злюсь на это, часто думаю, что лучше бы никогда не влюблялся, часто его прямо ненавижу, потому что устал уже болеть. В смысле, просто по-человечески задолбался, без хуйни безо всякой. Но я люблю эту любовь, потому что она делает меня мной. Арсений трет устало покрасневшие глаза, тянется к полке с лекарствами, чтобы капнуть еще офтальмоферона. – Я никогда не думал, что способен на такое. Вот такое чувствовать, так любить. Это же мир, Дим, понимаешь? Как Лазарев пел. В эпицентре. Позову бы сейчас помнить, что там Лазарев пел, когда его друг тут лилиями задыхается. Нарциссами. Или лилиями, блядь? – Ситуация ведь тем и хороша, что дает выбор, – говорит Арс, кладет руку на Димино плечо, сжимает пальцы, подбадривая. Арсений поддерживает его так, будто не должно быть наоборот. – И я выбрал. Выбрал быть собой, если хочешь. И Арсений сейчас совсем не выглядит несчастным, разве что в глазах застыла все та же тоска, но и с ней он давно свыкся. Она там спайками, сосудами срослась с радужкой, под края сетчатки пробилась зелеными стеблями. – А ты говоришь – интерферон.***
– Тох, я понимаю, ты нервничаешь, но от этого я тебе волшебную таблетку не высру, – Андрей, очевидно, злится, и это слышно даже по телефону. Шаст бьет ладонью по клаксону и требует, чтобы его пропустили на повороте. – Твои вопли вообще мало помогают в работе. Ты такой же участник группы, как и я, и знаешь не меньше. Антон закатывает глаза и высматривает свой поворот – у Арсения сегодня выходной, но он не берет трубки, и это заставляет нервничать. Кузнецова, конечно, скривила то еще лицо, когда Шаст вместо того, чтобы провести день с ней, сел в машину и рванул к какому-то очередному своему другу. От формулировки вздернуло так, что Антон предпочел не продолжать разговор. – Бля, ну прости, Бебур, – неохотно. – Просто я по-любому на пару месяцев здесь с семьей, в Штаты не прилечу сейчас, поэтому чувство, что я все упускаю. И кажется, меньше всего сейчас он имеет ввиду работу над терапией. – Сейчас нет других вариантов, – повторяет Андрей в сотый раз, и Антон останавливает машину у дома Арсения. – Либо операция, либо сам знаешь. Лучшего интерферона, чем взаимность, еще никто не придумал. И иногда мне кажется, что не придумает – зависает несказанным в воздухе. Арсений открывает дверь спустя три звонка, растрепанный, заспанный и отчаянно зевающий – и таращит на злого Шаста свои голубые глазищи, пока тот протискивается в квартиру. – Я даже не спрашиваю, какого хуя, Арс. – Я спал, – отвечает тот, и его лицо осветляет ехидное озарение. – А ты что, меня уже похоронил? Хер тебе. Антон едва сдерживается, чтобы не прописать ему в морду еще разок (с прошлого прошло уже почти шесть лет, так что лимит восстановлен), но видеть Арсения, улыбающегося вот так –значит простить все на свете, включая проебанные нервы. С того раза они видятся если не каждый день, то достаточно часто, чтобы Шаст понимал, что происходит с Арсом, и пусть наблюдения его не то чтобы сильно радуют, отношения между ними становятся почти такими, как прежде. Насколько это вообще, знаете, возможно. Между ними такими, прошедшими шесть лет, огонь, воду и цветочные поляны. Арсений в эти долгие и недолгие встречи упрямо не говорит ничего о своем состоянии, хотя Антону и хватает опыта самому понять, насколько все серьезно – Арс же игнорирует все вопросы. И даже сейчас, перепугав Шаста до полудурки, вполне себе спокойно идет готовить завтрак и приводить себя в порядок. Антон, оседлав стул, наблюдает за ним неотрывно, и Арсений в итоге не выдерживает – он вообще никогда не отличался особым терпением (и толерантностью), а с возрастом так и подавно. Кукурузит морду. – Че, жрешь себя? Прям без мазика? – Жру, – соглашается Шаст, пожимая плечами, на которых огромная футболка болтается так же, как и раньше. Как на вешалке. – А ты? – А я нет, – отвечает Арсений и, обернувшись, вдруг протягивает Антону руку, а когда тот берет ее, Арс подходит ближе и смотрит задумчиво, будто глазами препарирует. – Антон, в этом вообще никто не виноват. Все честно. Ты не виноват, что я в тебя вляпался, а я не виноват, что не хочу превращаться после операции в растение. Ебать, какой каламбур. – Я жалею, что у меня не хватило ума поговорить с тобой тогда, – Антон замирает, когда Арсений совсем аккуратно касается кончиками пальцев его век, чуть выгоревших светлых ресниц, тонкой кожи под глазами. – Может, что-нибудь и сложилось бы иначе. – Не, – просто отвечает Арсений. – Не сложилось бы. Я фаталист, Тох. Я даже как врач – хуйня. Чему быть, того не миновать. Время собирать камни. У тебя, кстати, веко воспалено, как бы не ячмень. Шаст аж теряется на секунду, а потом смеется громко, честно, запрокинув голову – как только он умеет; и Арсений улыбается тоже, пусть и не понимает, что смешного сказал. – Ты просто как всегда, – отсмеявшись, говорит Антон. – Самый неожиданный человек на Земле. Шастун дурачится, будто им снова по двадцать два, Арсения не тошнит огромными лилиями, и они просто прогуливают физкультуру, чтобы подготовиться к микробиологии или просто раскурить пачку дешевенького винстона на двоих. Никто никого не бросал, никто никого не бил, никто никуда не уезжал; никто никого не любил. Антон мешает Арсению готовить завтрак, ворует из холодильника кремовые пирожные и измазывается ими по уши, набивая полный рот и путаясь под ногами – Арс ругается, роняет лопаточку, гонит его взашей с кухни, на что получает в ответ только смех. И сам не может не улыбаться, забывая обо всем, что в итоге сблизило их снова – да по большому счету, ему и нет никакой разницы. Просто сейчас Антон рядом, и Арсению немного легче. А Антон смотрит на него, ловит каждую улыбку и каждый жест – и думает, что с тех пор в его отношении к Арсению, оказывается, не изменилось совсем ничего. Это честное восхищение от улыбки и до кончиков пальцев – совершенно всем, что он говорит и что делает; Шаст не может объяснить это никак, кроме. – Мне пиздец тебя не хватало, – шепчет и сам не понимает, зачем притягивает Арсения к себе, но сдерживаться и не думает. – Тш-ш, не рыпайся, я просто нюхаю волосы. Прикольно пахнут. Ага, блядь, лилиями. Арсений отпускает себя, позволяя забыть обо всем – и тянется к Шасту, не сопротивляясь своим желаниям, эмоциям, своему кресту; цветы внутри раскрываются, шуршат огромными белыми лепестками, заполняя грудную клетку – кажется, вместо дыхания у него с губ срываются цветочные духи. И в кои-то веки это не больно. Они снова разговаривают обо всем на свете, как прежде, курят одну пачку на двоих, только мальборо теперь, и Арсений, сидя на внешнем подоконнике балкона, прижимается плечом к Антону вплотную не потому что холодно, а потому что хочется. Антон сыпется с очередной каламбурной шутки, типично врачебной – будто он увидел, как во время похоронной процессии гроб упал, из него вывалился покойник, и он заржал, как пидор. Арсений сыпется с того, как сыпется Антон, утыкается лбом с челкой вихрастой в его плечо, и его плечи трясутся от смеха. Антон их обнимает одной рукой, второй сжимает пальцы на талии – почти тонкой. – Хочешь – переспим? Шастун то ли ва-банк, то ли еблан. Арсению хорошо так, что он об этих словах и мотивах не задумывается даже, и в глазах смешинки, когда он губу игриво закусывает – ему терять нечего. У него внутри цветет библейский сад, и рот по утрам забит отнюдь не оральными ласками. Огромными белоснежными бутонами – это да. – Не сейчас, – смеется Арсений, запрокидывая голову и обнажая шею, и ее бы выцеловывать всю, кусать, вылизывать вдоль каждой венки, и Антону кажется, что он крышей едет. – Это будет самая охуительная история заражения, если у меня из задницы полезут цветы. Антону будто снова двадцать два, и его тащит в Арсении буквально все – от кончиков пальцев и до самых глупых до гениальности каламбуров.***
Когда Антону приходится улететь на две недели, у него внутри все сжимается от иррациональной паники, и он успокаивает себя только тем, что у них запланирован тест пробной радиотерапии. Шаст сначала требует, потом просит и – в конце концов – умоляет Арсения не игнорировать его звонки и сообщения, а в итоге просто просит Позова быть с ним на связи. Поз еще пытается противиться, что это право Арсения – не отвечать, если он того хочет, но Антон орет. Когда Антон орет, любые аргументы перестают работать. Однако Арсений отвечает ему каждый день, и Шаст всякий раз задерживает дыхание, отправляя сообщение. "Как ты?" В каждом таком вопросе честности больше, чем в километровых сообщениях, которые требует от него Кузнецова. Шастун зубами скрипит, агрессивно набивая ей ответы, а сам поминутно обновляет телеграм и себя со стороны не видит, когда ловит от Арсения очередное селфи с работы – его скривленную морду на фоне каких-то окровавленных послеоперационных тряпочек. Лицо от улыбки трещит так, что Бебуришвили его в плечо толкает – приди в себя. Только теперь, снова обнаружив Арса в своей жизни, Антон понимает, как сильно он скучал. И как он не может поверить в то, что все это происходит с ними, вся эта глупая сказка; и если бы Арс при нем не зажимал ладонями рот в попытке сдержать рвущиеся наружу цветы, рискуя задохнуться, Антон бы посмеялся. Посмеялся, что это не про них, что не с ними, что вы прикалываетесь, нет никаких нарциссов ебучих. – Лилии! – Рявкает Арсений в трубку, когда Антон, перепутав часовые пояса, звонит ему посреди ночи. – Неужели так сложно запомнить. – Да-да, я помню. Ты нарцисс Шарона, лилия долин... Пока Арсений ему отвечает, все хорошо, и Антон старается не думать, что однажды он может не ответить не потому, что показывает характер. После одного из рабочих дней Арсений приходит в отделение к Диме и говорит, что взял больничный – и утаивает, что его согнуло сегодня прямо во время обхода, и он еле сумел сделать дрожащими пальцами укол, едва не проткнув пациенту роговицу. Позов понимает все сам, потому что Арсений то и дело расчесывает зудящие запястья и сипит охрипшим горлом. Рисковать пациентами нельзя. Зато Арсений берет в зубы ручку и бумагу и пишет историю своей любви в статье "Патологические изменения сетчатки глаза на крайних стадиях цветочного вируса". И то и дело начинает таскать статью на редактуру Позову, потому что тот еще графоман – если поперло вдохновение, пишет запойно, а перечитывать очкует. – Удалю ж все, – объясняет. – Ну отредачь, Дим. Арсений снова уходит в науку с головой, описывая себя самого с отражения в зеркале и белых листов бумаги с результатами узи, биомикроскопии и оптической томографии – там крохотные зеленые стебли пробиваются сквозь ткани. Арс улыбается, разглядывая исследования, расчерчивает их карандашом, пытаясь понять техники возможных операций, которые он себе, конечно, не сделает. Это занимает почти все его свободное время, и Арсений приходит к Диме с ворохом листов и взглядом горящим, будто не он с каждым днем все бледнее – и все меньше спит, потому что задыхается надсадным кашлем. – Арс, Арс, – звонок от Антона снова среди ночи, но Арсений не спит. Улыбается, глядя, как Шаст на экране чуть ли не носом тычется, стараясь рассмотреть его поближе. – Арс, радио первые результаты дает на зараженных клетках. Арсений его не слушает даже почти – да, конечно, все это очень важно, но не для человека, у которого цветов в теле уже больше, чем крови, у которого цветы вместо нее почти текут по венам. На улице болючая осень, холодный ноябрь, и Арсений думает, что это самый подходящий месяц, чтобы разбить у себя на постели библейский сад. – Шаст, – зовет он, перебивает, не слушает объяснения Антона. – Шаст, ты скоро приедешь? Антон замолкает, глядя в экран странно – и будто руку протянуть хочет, коснуться, да только сраные технологии еще не скоро до этого дойдут, если вообще когда-то. Антон бы сейчас любые деньги мира отдал, только бы телепортироваться в момент, не упускать ни минуты. Усмехается про себя, думая, каким долбоебом он был, упуская годы. Хотя как бы он тогда хоть что-то понял, если бы у него сейчас не забирали Арсения, не отрывали с руками? – Скоро, – отвечает тихо. – Я скоро приеду, Арс. – Я буду ждать.***
Антон ругается с Кузнецовой вдрызг, когда она в запале кричит что-то про Арсения и в принципе ничтожных шастовских друзей – Антона аж трясет от злости, и он всерьез опасается, что он не сдержится и поднимет на ее руку, так что проще наспех схватить куртку и свалить. Не успел прилететь, как уже скандал с фанфарами – да еще и на тему Арсения, упоминание о котором действует на Антона, как красная тряпка. Шастун не понимает, что с ним происходит, но отчаянно не хочет признавать, что это все из-за чувства вины. Антон не может Арсением напиться, наесться, обколоться до полуобморочного прихода, ему все мало, и разве причем здесь какая-то сраная вина? У него с Арсением так было всегда, а потом он взял и дал по съебам – то ли Арсений, то ли Антон. Шаст сует в рот пластиковую ложечку с натуральным йогуртом и давит на газ. Арсений его любимый друг, и его состояние сейчас важнее, чем истерики Кузнецовой. На пороге Антон молча сгребает Арса в охапку, прижимая к себе крепко, чуть ли не до треска в ребрах – тот хрипит и выдает сдавленное "Тох, пусти, ща цветами заблюю", трепыхается слабо и носом в шею утыкается, щекочет ее легким дыханием. – Заблюй, – соглашается Антон с легкостью, наконец улыбаясь так, как только он один умеет; широко, заразительно, искреннее – эта улыбка греет до ожогов. – Хоть всего с ног до головы. Похуй. Антон испытывает такое облегчение, видя Арсения снова, пусть даже и ощущает руками почти каждую выступающую косточку на теле – его сейчас, кажется, любым неосторожным жестом переломить можно. Шастун не объясняет ничего, молча сует ему огромный букет из разноцветных носков и садится на пуфик в прихожей, всем своим видом изображая ожидание. – Извини, цветы решил не дарить, у тебя и так их жопой жри. Одевайся. Поехали гулять. Антон наблюдает, как Арс натягивает огромную кофту, штаны драные на коленках, которые он обожает во всех ситуациях, но на работе нельзя, как долго крутится перед зеркалом, пытаясь уложить непослушную челку. Потом прячется в ванной, глотает какие-то таблетки и выходит, чуть ли не по уши спрятавшись в шарфе. Шаст отстраненно думает, что Арсений по-прежнему как-то аномально красив – даже с этим его носом смешным и тенями под глазами, которыми можно города укрывать, как ночью. Нет, ничего пидорского, Антон всегда считал Арсения самым красивым среди них. Ну ладно, не только среди них. Антон сажает его в машину на переднее сидение, болтает без умолку, не объясняет, куда они едут – только за кофе для них заезжает. Вернее, чай для себя, кофе для Арсения, Шаст даже помнит, что Арс пьет какую-то молочную сладкую мудянку, которую ему вечно хочется запить. Ну там, чачей, например, знаете. Антон и сам не знает, куда едет, только бы подальше, за город, свежим вечерним воздухом подышать, потому что Арсений то и дело открывает окно, чтобы вдохнуть поглубже. Он задыхается, пусть и старается этого не показывать, да еще и глаза чешутся, зудят, хочется их вытащить и вставить новые. – У меня гитара есть там, в багажнике, – говорит Антон вдруг, когда они отъезжают от города на пару километров. – Давай, как в универе? – А ты еще умеешь? – Фыркает Арс, косит на него смешливо – и как только умудряется. – Руки помнят. И Антон действительно все еще умеет. Они съезжают с трассы по краю какого-то поля, спускающегося вниз к небольшой речке, такие даже на картах еле обозначены; Антон достает из багажника гитару, плед Арсению, и они садятся на какое-то поваленное дерево. Антон играет совсем простенькую мелодию, а Арс допивает его чай и в плед заворачивается, как гусеничка – того и гляди, превратится в бабочку. Ему дышится наконец легче: то ли вечерним воздухом подальше от города, то ли Антоном совсем близко, плечом к плечу. В универе они любили так попроебывать вечера перед экзаменами – за гитарой, дешевым винстоном и сидром; когда не было еще халатов белых врачебных, перчаток операционных, цветов говняных и сердец разбитых. Вот Димка умный, Димка хирург, он говорит, что сердец разбитых не бывает, там могут быть всякие патологии, пороки и недостаточность, но никак не трещины, и Арсений должен это понимать – он ведь тоже доктор. – Я доктор по глазам, это другое, – говорит Арсений вслух своим мыслям – совершенно случайно. – Микрохирург. А значит, у меня может быть и разбитое. Антон поднимает на него взгляд, не переставая перебирать пальцами струны. – Димка так говорит, – поясняет Арсений. – Мол, не может у тебя быть разбитого сердечка, бред это все, тыждоктор! А я утверждаю, что вот в глазах сердечек быть не может, потому что это, сука, невозможно. В глазах видно только склеру, роговицу, радужку и зрачок – и лимб, если присмотреться. А вот сердечко разбитое – это другое. Пальцы у Шаста, дрогнув, срываются со струны, и звук получается такой тонкий, надрывный, замирает в воздухе, как и слова недосказанные. Арсений рассуждает, будто бы его не замечая, будто он вообще в мире один – одинокий актер на сцене, амфитеатр пуст. Арсений говорит что-то, но Антон его не слышит, все звуки фоном вокруг, обычным и незначительным – важно только, что Шаст фокусирует взгляд на Арсении, на его губах чуть обветренных, говорящих что-то, и впервые оформляет свои мысли в желание. Антон тянется к Арсу поверх гитары, пальцы снова соскальзывают чуть ли не до царапин, и он ловит его губы своими – смятым, отчаянным поцелуем, словно их километры разделяют, а не одна старая гитара. У Арса губы сухие, а глаза распахнуты широко – гитара трещит где-то под локтем, старое дерево ломается, и они оба как-то неловко сваливаются на нее и друг на друга. И Антон целует Арсения уже медленнее, осознаннее, придерживая пальцами за подбородок – Арсу кажется, что каждая секунда растягивается в вечность, и в каждой из этих вечностей он готов умирать, превратившись в цветущий сад. Или в клумбу. – Гитару, конечно, жалко, – слышится тихий голос Антона у уха, и в голосе этом угадывается улыбка. – Но это ведь не самое главное, правда? Арсений прикрывает тяжелые веки, сжимает его пальцы в своих, и в этом жесте все: тоска, глупая односторонняя любовь, благодарность, нежелание отпускать и нежелание уходить – впервые и на секунду. Арсений никогда не будет жалеть о своем выборе, потому что он выбрал быть собой. – Самое главное, – шепчет он едва слышно – мы свободны.***
Арсений любит ноябрь, потому что в этом месяце все вокруг замирает – кажется, сам мир, звуки исчезают, как в вакууме, и все вокруг умирает, чтобы родиться заново. Нет, не то чтобы он верит в реинкарнацию и жизнь после смерти, он же, в конце концов, доктор, и это давно наложило неизгладимый отпечаток реальности. Но вот сердечко разбитое само себя не полечит, а в глазах сердечек быть не может, потому что это, сука, невозможно. Разбитое же сердечко – это другое. – Дима, мы живем в мире, где люди блюют цветами от любви, о какой реалистичности ты говоришь! – Кричит Арсений, взмахивая руками, как крыльями, и от этого движения с желтой дубовой ветки падают листья. Зря они вышли пообедать. Арсений жует стебель. Каждое утро Арс просыпается от недостатка кислорода, свешиваясь с края постели и откашливая огромные белые лилии. Голубая радужка на фоне ярко покрасневших глаз кажется в тысячу раз ярче и безумнее, и слеза уже не увлажняет – в ней тоже теперь всегда крошечные лепестки и семена. На улице ноябрь, каждый вдох дается режущей тяжестью, а лучшего интерферона, чем любовь, еще не придумали. И ладно бы – любая. А его – любовь – стоит напротив него, укутавшись в дебильную дутую куртку, и гладит ладонями его колючие от щетины впалые щеки. – Арс, ты как? И снова искренности в коротком вопросе у Шаста больше, чем в тысяче километровых сообщений, да только вот что могло измениться за те пару дней, когда кто-то пытался взвинтить науку до небес, чтобы она резко смогла всех спасти? Конец ноября уже, алё. Пора бы и честь знать. – Плохо, – впервые за все это время отвечает Арсений, и губы его едва слушаются. Он цепляется одервеневшими от холода пальцами за руки Антона, прячет ладони в его карманах и тихо вздыхает, сдерживая надсадный кашель. – Ворону видел? – вдруг говорит Арсений, глядя куда-то за его плечо. – Вороны вообще красавчики. Если б я был вороной, я бы тоже находил какие-нибудь прикольные осветительные приборы на девятиэтажках и сидел бы там вот так. Антон думает, что у Арсения в голове не то что мир другой, а несколько вселенных умещаются и сталкиваются между собой, взрываясь и смешиваясь, чтобы в итоге выдать хуйню про ворону. Антон не думает, когда притягивает его к себе и целует, ощущая на языке цветочный привкус маленьких гладких лепестков, когда ловит их губами. – Шаст, – шепчет хрипло Арсений, но уже не отталкивает. – Цветы же. Антону же так откровенно все равно, что он только улыбается странно и гладит тонкую кожу под нижними веками, где тени такие, что ими, как ночью, можно целые города укрывать. – Арс, – просит Антон, а на улице уже конец ноября. – Ты подожди меня только, хорошо? И Арсений – подождет. В конце концов, столько, сколько сможет.