17 ДЕКАБРЯ
Опытные покеристы редко доходят в раздаче до вскрытия карт, но данный этап игры все-таки является классическим способом определения победителя – по силе комбинации. Здесь победа во многом зависит от удачи – выпали нужные карты на стол или нет, и как они усилили руку соперника. При этом в одной раздаче Вы можете проиграть, а в другой – выиграть. Ванда не привыкла полагаться на удачу. Она привыкла полагаться на себя. Темнокожий парень бросает на середину стола жёлтую фишку с трёхзначной цифрой. Тысяча. Уже интереснее. – Принято, – мужчина в сером смокинге выкладывает ещё три таких. – Принято, – она качает головой. – Пас. Трое в игре. Валет червей. Король пик. Туз крести. Бубновый валет. Максимофф виновато улыбается, будто бы что-то должна этим любителям азартных игр, у которых из карманов торчат стодолларовые купюры. Мысленно она уже подсчитала, сколько каждый из них может предложить – и сколько в действительности отдать – за этим столом. Где-то слева она видит весьма крупного парня, который слишком долго, слишком пристально наблюдает за игрой; за ней самой – ещё дольше. Это может плохо кончиться. – Месье? – Десять тысяч, – темнокожий мистер Линдерманн практически швыряет целое состояние в дилера. – Ставка – десять тысяч, – обведя подушечками пальцев фишку, мистер Стаин добавляет ещё десятку. – Принято, – Ванда обводит взглядом его лицо; пытается понять, подловить; и придвигает такую же голубую фишку. Бубновый король. – Дальше, – Стаин сводит с неё взгляд лишь на пару секунд, чтобы взглянуть на свои карты. – Месье Стаин? – он поправляет стопки фишек и плаков, будто специально испытывая их нервы; а затем выкладывает ярко-алый плак на стол. Красный – её цвет. – Ставка – двадцать пять тысяч. Ванда прикладывает два пальца к губам, затем – к виску. Пальцы перебирают жёлтые фишки, а глаза бегают по всему столу. При правильной комбинации скрещевания и движений пальцами можно заставить человека думать, что он – единорог. Алый туман незримой дымкой тянется к голове мужчины в сером смокинге, задерживаясь лишь на пару секунд. В прочем, этого вполне хватает, чтобы тот был уверен на сто процентов – она блефует. – Ваше слово? – Ванда ещё пару раз прокручивает фишки для закрепления результата и выкладывает два глиняных плака. – Ставка – пятьдесят тысяч. Линдерманн переводит взгляд на неё; потом на Стаина и снова на неё. А затем плюёт куда-то себе под ноги и выбрасывает карты на стол. – Ушёл. – констатирует дилер. – Двое в игре. Ваше слово? – Стаин сверлит её взглядом, будто пытаясь добраться до мозга и понять, о чём она думает. Ванда перебирает желтые фишки пальцами; мужчина в смокинге выкладывает два зелёных плака, не отводя глаз; где-то сзади слышатся удивлённые вздохи. – Ставка – сто тысяч. Ваше слово? Ванда опускает взгляд на свою правую руку – безымянный + указательный на пару мгновений соединяются с большим; два пальца левой упираются в висок настолько сильно, что могут просто продавить кость. Раз. Алый дымок от её правой ладони снова подбирается к затылку Стаина. Два. Она поднимает на него взгляд, сталкиваясь с немпроницаемой каменной миной. Три. – Ставлю всё, – Максимофф передвигает стопки фишек и плаков к дилеру. – Семьсот пятьдесят три тысячи, – утверждает тот. «Ты должен ответить всем, чтобы вскрыть её блеф», – алый туман растворяется в пропитанном запахом сигар воздухе. – Принял, – Стаин небрежно сгребает крашеные кусочки глины под громкие стоны случайных зрителей. – Игроки, прошу открыться, – её противник бросает на стол короля и туз червей. – Фулл хаус; короли и тузы. Мисс МакКляйн? Ванда выкладывает две карты, сложенные друг на друга, выглядя очень обречённой. Сверху – валет крести. Она опускает на стол мизинец, затем – указательный и средний; а после пожимает плечами, практически слыша, как ликующе подскакивает пульс Стаина... И снимает верхнюю карту, из-под которой выглядывает валет пик. – Упс, – её дьявольскую ухмылку стоит повесить в рамку на стену и смотреть туда, когда захочется ощутить весь кошмар реальной жизни. – Каре на валетах, – дилер выкладывает карты в ряд. – Мисс МакКляйн выиграла. Ванда улыбается настолько невинно и легко, что даже эти ребята не смогут заподозрить её в подтасовке. Глаза Стаина расширяются с невероятной скоростью, и ей уже почти его жаль. Почти. Максимофф встаёт из-за стола, мысленно повторяя заученные назусть цифры счёта, на который отошлет процентов 70, и направляется к бару, чтобы выпить чего-нибудь лёгкого и отмести последние подозрения. Сегодня она и так слишком рискнула, дотянув до вскрытия.***
Привычные невербальные паттерны легко прорываются через покер фейс, поскольку сам человек частенько не догадывается о своих конкретных калибруемых реакциях. Обычно, особенно при попытке сковать свою мимику, они молниеносны – длятся менее 1 секунды. Однако, зная о своих паттернах, человек может их намеренно играть. Первым признаком ложных паттернов будет их продолжительность – более секунды, а то и двух... И Ванда не знает, гордиться ей или разочаровываться. Либо она достигла того уровня мастерства, когда твою игру невозможно различить; либо за столом были слишком невнимательные парни. А это было бы ещё неприятнее, ибо она почти восприняла серого пиджачка, как хорошего соперника. В прочем, она отметает оба варианта, когда вспоминает, что копалась у них в мозгах. Ванда делает глоток воды из стакана – потому что сегодня предстоит ещё одна игра на другом конце города – и с предвкушением ждёт, когда Стаин начнёт ловить титлы; возможно это будет даже лучше, чем её сегодняший банк. Хотя нет. Этот банк всего лишь третий за всё время. Лучше него пока быть не может. Почему-то жизнь профессионального игрока всегда воспринимается, как бесконечный праздник, который проходит в окружении великолепных красоток на собственных яхтах в океане. И при этом почему-то умалчивается о том, что в покере лишь около 1% игроков могут стабильно выигрывать, все остальные будут, максимум, играть около нуля, а то и уходить в минус. И для того, чтобы научиться побеждать и выйти в число этих успешных игроков, необходимо не только хорошо знать правила покера. Надо хотя бы понимать суть игры, научиться определять человеческие слабости и стать специалистом в человеческой психологии… Но у неё, вместо всех этих громоздких слов, есть козыри, о которых не принято говорить при посторонних. Вообще не принято говорить. Мужчина, что не сводил с неё глаз в покере, по-прежнему сидит на том же месте. Ванда даже не поворачивает головы в его сторону. Ей просто надо доиграть свои роль и валить отсюда. Лишние конфликты сейчас нужны меньше всего. К тому же ей бы очень не хотелось подставлять Бар. И терять выигрыш. Очень мало людей, имеющих большие деньги отдают их тем, кому эти зеленые бумажки с нулями нужнее. Даже ради демонстрации собственной щедрости. Тусклый золотистый свет и ни единого окна. По всему казино звучит какая-то тихая расслабляющая музыка, слегка затуманивая разум и навеивая лёгкое чувство спокойствия. О том, что все эти старания не проходят даром свидетельствуют кожаные диваны и дорогие блестящие люстры. Чертова безвкусица. На часах 20:47. Перимерно через тридцать девять минут она должна быть в "Рассвете". Всё, что Ванда знает об этом месте – оно принадлежит семейке Картер. Значит будет не самая приятная игра. Запасной выход слева по коридору. Главный – справа. Парень, что следит за ней, там же. Уборная неизвестно где, но точно не рядом с одним из путей отхода. Но она вполне может сделать вид, что решила снять номер в гостинице, которая расположена на втором этаже, лестница на который как раз рядом с запасным выходом. Пару минут назад официант выходил через него покурить, значит она вполне… Максимофф слишком поздно замечает, что уж очень большое количество людей смотрят в одну сторону; в сторону выхода. Повернувшись за ними в памяти всплывает кое-что важное: Ванда ненавидит обольстительниц. Она шла медленно, со звуком опуская длинную ногу, обутую в туфель, стоящий больше, чем пиджак Стаина, на блестящий паркет. Подобно яркому пятну на картине современного художника, она выделялась среди чёрно-белой толпы в своём тёмно-зелёном платье. Алые волосы пышным каскадом спадали на плечи, покрытые бурым мехом, а тонкая жемчужная нить на шее смотрелась гораздо дороже, чем колье из кристаллов Сваровски. Она была похожа на русалку – совершенно не к месту в этом второсортном казино; и в то же время – будто неотъемлимая часть общества зажиточных слизняков. Скрашивающая все их недостатки и острые углы, о которые только дай повод порезаться. Именно в этом и был весь смысл обольстительниц. Мужчины роняли на пол слюни, игроки отрывались от созерцания друг друга. Где-то послышался звон разбившегося стакана. Большие карие глаза пожирающим взглядом на долю мгновения задерживаются на каждом посетителе. Немного дольше – на Максимофф; подсчитала и приняла во внимание. С треском лопнувшей бутылки и визгом какой-то сучки, в этот мир возвращается жизнь. Театрально зевнув и оглядевшись, Ванда направляется к ресепшен, чтобы узнать стоимость номера, которая вылетит из головы сразу же при виде зелёной таблички "exit". И никому не стоит знать, что она задержалась взглядом на той девушке немного дольше, чем требовалось для оценки.***
Снег мягкими хлопьями медленно падал на замёрзший асфальт. Ветра не было. Всё было тихо и спокойно. Безмятежность, наполнившая ночь, медленно плыла вдоль пустых дорог. Кое-где ещё мерцали фонари, издалека они казались светлячками. Машины, стоящие на стоянке, замело до самых крыш. Скоро их станет совсем не видно… Зима в этом году была особенной. Наступив внезапно, она сразу заявила свои права. Долгие, порой по нескольку недель, снегопады укрыли города белым, непроницаемым покрывалом. Столбик термометра, как замороженный, застыл на отметке минус пятнадцать градусов по Цельсию. Ванда выдыхает небольшое облачко пара, которое тут же растворяется в воздухе. Вторая игра выдалась неудачной, ибо казино заняли щенки группы Бульдога. Мерзкие твари. Сейчас она бы без проблем свернула каждому из них шею.«Не все люди такие мезкие, как тебе кажется, Рыжик».
Максимофф качает головой. Нет. Не все. Но других она не встречала. Каждый человек где-то внутри гниёт заживо, и это видно за километр. От них просто несёт дёгтем и плесенью. А ещё нефтью. Вязкой чёрной жидкостью, которую они продают и покупают вместе со своей душой. Единственным на её памяти, похожим на человека был Пьетро. Был. Слова ещё раз эхом катятся где-то в самом мозгу, заставляя её тряхнуть головой. Не стоит отвлекаться. Всё в мире замерло в ожидании чего-то особенного. Так будет ещё очень долго, пока не закончится зима… Время давно потеряло своё значение. Оно растворилось в пространстве, просто перестало существовать. Всё, что раньше имело хоть какую-то ценность, сжалось до ничтожных размеров и вскоре тоже будет поглощено пространством. Безжалостным пространством, бесконечного и уже никому ненужного бытия. Только снег ничего не чувствовал, он просто падал с неба, потому что не мог иначе. Собой он закрыл всю грязь и непотребность. Это была его задача, и он её выполнял достойно. Теперь по улицам не ходят пешеходы, по дорогам не ездят автомобили, в парках не играют дети. Большой Город, сколько она себя помнит, всегда был полон людей. Всегда жил. И ей в некоторой степени даже отрадно от того, что подыхать может не только Саутсайд; что здесь тоже может замирать время и опускаться солнце. В прочем, его без проблем заменяют огни из окон многоэтажек, настроенных одна на одной, с такими блестящими стёклами, что Ванда невольно сжимает челюсти. Ей это кажется отвратительным. Не то чтобы она первый раз в центре. Здесь она бывает раз в неделю стабильно; вот только привыкнуть к его смазливости не сможет никогда. Чикаго – город контрастов; город, где в центре все живут в своё удовольствие, а на юге вырезают друг друга, чтобы выжить. Хотя она прожила слишком долго, чтобы понять – Сайтсайд, несмотря на свои реки крови и беззаконие, гораздо чище севера. Центр ей всегда будет более противен. Раздался последний сигнал автомобиля, и город остановился. Всеобъемлющая пустота жадным зверем пронеслась по улицам и спряталась где-то глубоко в ожидании следующего броска. Теперь здесь только снег, тёплый и чистый. Это было его царством, и он не потерпит здесь никого чужого. Он первозданное дитя зимы. Призванное прийти и править миром. Стать властелином пространства. Он будет идти вечность и ещё немного, пока не закончится ночь, пока не закончится зима… Наверное, так и должно быть, кто знает?«Удивительно, насколько красивый в аду идет снег...»
Ванда думает, что её время растворилось гораздо раньше, чем пошёл снег.8 ФЕВРАЛЯ
– Добро пожаловать, мисс Миллер. Ванда кивает хостес, широко улыбнувшись и ступает ногой на светлую плитку, устилавшую пол банкетного зала. Сегодня день рождения у Роберта Харрисона. По правде говоря, Ванда понятия не имеет, кто это такой; Тони сказал, что это светское мероприятие, где она может хорошо поживиться. К тому же он уже достал приглашения для неё и Пеппер, поэтому отказы не принимались. Поэтому Максимофф вытащила из шкафа единственное платье для образа "светской львицы", и поэтому она была полностью уверена, что Пеппер справилась бы сама. Потому что это Пеппер. Пеппер, которая умела настолько невероятно строить разговор, что к его завершению уже могла снять со счёта собеседника все деньги. Как это происходит, не знал никто. Максимофф подхватывает бокал – вроде бы там шампанское – с подноса проходящего мимо официанта, и окидывает взглядом посетителей, параллельно подмечая цветы, в горшок которых можно было бы незаметно вылить свой напиток. Практически все, как на подбор, какие-то бизнесмены-модели-директора; однако она замечает и парочку охотников; таких же, как она. Их всегда легко вычислить в толпе, – конечно, если сам хоть раз имел дело с другой стороной – потому что, ровно как и орлы среди райских птиц, они выделяются. Оценивающий взгляд ежесекундно в каждой точке зала; одежда, ношенная не раз; ни капли алкоголя и постоянный тактильный контакт. Предпоследнее Ванда не любила больше всего, ибо "Высшее общество" вызвало у неё отвращение. Но орлы всегда хищники, а райские птицы всегда яркие. И каждый должен придерживаться нормы. Хотя некоторые успевают вписаться в оба пункта. В 21:00 начинается заканчивается выступление организатора. В 21:14 Максимофф видит, как Пеппер уже общается с каким-то живым кошельком, – видимо Бар будет обеспечен финансами на пару лет вперёд; хотя не то чтобы Тони в этом нуждался – и в 21:14 Ванда впервые замечает её на этом вечере. Она не ожидала увидеть хоть одну обольстительницу сегодня от слова совсем. Копна алых волос контрастным пятном мелькает меж рядов черно-белых костюмов. Максимофф улыбается парню, которого зовут Чак-сын-бизнесмена-Майклсона, и отходит к столу; по пути она старательно пытается придумать причину, зачем это делает. Девушка представилась Ксибеллой. Но Ванда ещё в тот раз выяснила от Тони, что её зовут Мера, она с территории Уэйна. И на ней снова то чертово зелёное платье. На длинном столе, укрытом белой скатертью, стоит целая пирамида из рюмок, и Ванда надеется, что через эту баррикаду её нельзя будет достаточно разглядеть, чтобы выяснить чуть больше, чем то, что она хотела бы выставить на показ сегодня. Алые волосы Меры отражаются в блестящем хрустале. Ванда зажимает между пальцами шпажку канапе и смотрит в противоположную сторону, внимально вслушиваясь в каждое слово, звучащее за её затылком. Убедить себя, что это как-то пригодится Тони, получается на удивление легко. – ....занимаетесь? – Ох, я работаю в студии звукозаписи, – непринужденно бросает Мера. – Знаете, нынче уж очень много людей хотят написать свой хит, который сделает их известными. – Да что вы говорите? – мужчина выдаёт это настолько искренне, что Ванда едва сдерживается, чтобы не блевануть на начищенный паркет; чёрт, какая же дрянь. – Порой мне становится немного обидно от того, что люди, помогающие другим воплотить свою мечту, зачастую остаются в тени. Я ведь даже ни разу не слышал вашего имени! Не удивительно, придурок – про себя хмыкает Максимофф. А затем она чувствует на себе взгляд. Заметила таки, сучка. Ванда не спешит сходить с места и просто начинает прощупывать магией карманы. Не то чтобы она уверена, что кто-то притащил с собой кругленькую сумму, но у трёх парней она точно находит кошельки. Ей остаётся лишь положить чистую шпажку на тарелку и пройти мимо каждого настолько близко, чтобы слегка задеть; пальцами, плечом, или бедром – не имеет значения. Когда человек отвлекается на прикосновение, алая дымка отправляет его бумажник ей в сумочку. Спустя ещё 27 минут Ванде откровенно скучно. Здесь нет стола для покера или бильярда. Здесь есть только еда, алкоголь (мешки органов с алкоголем, если считать гостей) и море сплетен. Голову начинают рзъедать мысли, и ей уже слишком сложно отодвигать голоса куда-то в дальние уголки сознания.«Есть такие змеи, кобры кажется, которые в свою жертву ядом плюются. Так вот, к чему это я...».
Ванда сжимает челюсти так, что начинают болеть зубы. Его голос слишком громкий, и вопли окружения мало способны его перебить. Мысленно Максимофф умоляет его замолчать. Вот только он слушал её раньше; сейчас – нет. Сейчас её слушает только она сама. Причём крайне редко. Воспоминания грызут мозг, словно собака бедреную кость. Ванда хочет взвыть; вцепиться пальцами в голову так, чтобы под ногтями кровь почувствовать и кричать-кричать-кричать. Замолчи! Замолчи-замолчи-замолчи! Видимо она слишком долго смотрит куда-то сквозь стену, потому что чья-то рука легко ложится на плечо слишком скоро. Ванда не успевает даже смутиться от того, что в мозгу всплывает лишь один вариант. – Не думала, что здесь будет кто-то от Железного, – мягким, мурчащим, завораживающим; Мера проводит пальцами по её плечу и делает пару шагов налево, чтобы встать напротив. Ванда хочет схватить её за руку, сжать до боли и прошипеть, чтобы убиралась. Ванда хочет наорать на неё, потому что одно дело – шариться по карманам, а другое – завоёвывать доверие и плевать в душу после, забирая с собой зелёные бумажки. Ванда хочет, чтобы её тут не было, потому что ненавидит ублюдков с территории Уэйна. – Не думала, что здесь будет ошиваться обольстительница, – фыркает Максимофф; Меру это ничуть не смущает; Мера смотрит своими огромными карими глазами так, будто знает всё и даже больше. Ванда понимает, что та сейчас разбирает её по полочкам. Сколько зарабатывает, где живёт, как живёт. Будь ей это интересно, Максимофф поступила бы точно так же. Но сейчас ей интересно лишь дождаться сигнала от Пеппер и поскорее смыться из этого террариума. – Не будь такой колючей, я не собираюсь докучать, – Мера поворачивается к залу и кому-то улыбается; Ванда хочет врезать ей по ухоженному лицу. – Ты уже докучаешь, – шипит Максимофф не меняясь в лице; в совокупности с улыбкой это выходит слишком странно. Мера говорит: – Моей вины в том, что вечеринка для всех нет. Мера говорит: – К тому же я не вижу у тебя повода испытывать такую неприязнь. Я свою жизнь не выбирала. Ванда хочет ответить: «Жизнь ты не выбирала, но работку подыскала уж точно сама». Ванда хочет ответить: «Ты могла бы заниматься чем угодно, но решила отнимать у людей доверие». Ванда просто хочет схватить её за волосы и приложить лбом об этот мраморный подоконник. Но она просто разворачивается и уходит, случайно смахнув со стола бокал, чтобы Пеппер тоже об этом узнала.***
Бар всегда пахнет табаком – самым настоящим, а не никотином сигаретным каким-нибудь – и пылью. Свет здесь всегда приглушённый, золотистый, и практически никогда людей не бывает. Ванда спускается с третьего этажа, куда попала через окно комнаты Клинта, забравшись по пожарной лестнице, по пути доставая бумажники из сумочки. Четыре штуки. Осталось только подсчитать выигрыш. Ступени скрипят под её ногами, а Максимофф мысленно делает пометку сказать Клинту, чтобы закинул её туфли в комнату через окно, потому что она сама забрать забудет, а он не распознает, чьи каблучки. Ни на одном из диванов никто не сидит. Ванда заворачивает за угол и видит, как Тони протирает барную стойку. Каждый раз, когда она появляется, он протирает барную стойку. Порой Максимофф думает, что Железный Человек больше ничем другим не занимается; в прочем, такие мысли приходят редко. Она практически бросает кожаные бумажники (два коричневых и один чёрный) на стойку. Тони убирает тряпку и обводит добычу взглядом, будто прикидывая, что может быть внутри. – Можешь подсчитать и взять, сколько надо? – спрашивает Ванда, смотря на него с самой невинной гримасой, которую только может состроить. Она знает, что Тони давно не верит практически каждой её эмоции, а ещё знает, что лишних денег он не возьмёт. Одна. Две. Три. На четвёртой секунде Железный обречённо вздыхает, а Максимофф мысленно ликует и разворачивается к противоположной лестнице, чтобы поскорее добраться до бумаги и записать новую информацию. – Почему ушла так рано? – она останавливается настолько резко, что даже модель с той вечеринка смогла бы сделать очевидный вывод: испугалась. Ванда судорожно придумывает себе оправдание. Время бежит слишком быстро; пауза затягивается на несколько секунд. – Возникли небольшие проблемы с людьми Уэйна, – наконец находится она. – Не стала нарываться на конфликт. Тони одобрительно кивает. Максимофф требуется собрать всю силу воли, чтобы не выдохнуть об облегчения. Она бы очень не хотела хоть как-то его подводить. Если бы не Железный, то они... она бы давно загнулась от голода где-нибудь в подворотне Саутсайда. В лучшем случае. Сегодня она прокололась. Мозг будто на автомате сбрасывает всю вину на Меру. Грёбаная обольстительница. Ванда быстрым шагом взбегает по лестнице, слыша, как открывается дверь вслед за ритмичным стуком каблуков; Пеппер вернулась. Сегодня она прокололась. Ванда мысленно клянется себе, что больше такого не повторится. Она больше не встретится с Мерой, и та больше ей не помешает. Сегодня она прокололась, и это было просто отвратительно. Ей нельзя подводить Бар.23 МАРТА
Хорошей физической подготовкой Ванда никогда не отличалась и не отрицала этого.«Если нас пришьют в этой загаженной подворотне, будет очень печально».
Мозг будто бы мгновенно забывает о боли, оставляя лишь свист ветра и пугающую тишину вокруг. Ванда оглядывается в поисках мостика, которые, по словам Наташи, переброшены практически через все крыши. Надо идти. Если её заметят, то, либо Железный проблем не оберет, либо всё будет нормально, потому что её убьют. Слева и справа нагромождены доски и какой-то хлам. Бар на юге, значит ей надо налево – в противоположную сторону. Ванда в пару прыжков оказывается у края. Согласно определению Кеннона, адаптивное значение тревоги является реакцией борьбы-бегства. Первобытные люди, оказавшись лицом к лицу с опасностью, могли или напасть, или убежать. Ещё со времен пещерного человека при столкновении с опасностью естественной реакцией на событие был страх, который сопровождался выбросом в кровь адреналина, учащением сердечного ритма, увеличением кровотока и свертываемости крови, повышением уровня глюкозы в крови. Изменения, происходящие в организме в состоянии страха, обеспечивали оптимальные условия для усиления выносливости и увеличения активности человека. Физические угрозы в процессе эволюции стали менее актуальны, но образ и условия жизни современных людей, изменение социальных норм сформировали отчетливое психологическое (иногда виртуальное) волнение, принимающее форму нормальной тревоги или интенсивного патологического страха. Или: Не. Лезь. На. Крышу. Если. Боишься. Высоты. Вдох-выдох. Между двумя домами метра три (строили их явно не из соображений безопасности), значит примерно четыре шага. Ванда ставит ногу на доску, и та со скрипом прогибается; зубы сжимаются словно тиски. Затем вторую, и мостик хрустит так, будто ему лет сто; Ванда покачивается, раставляя руки в стороны, ища спасительную опору. Горло будто сжимают чужие пальцы. С криком она перескакивает на бордюр; ноги подкашиваются и штаны с треском рвутся на коленях.«Ты когда-нибудь ощущала, каково это: наглотаться пыли под завязку? Я – да».
Максимофф кажется, что она сейчас может выблевать все свои органы. Какая-то бетонная крошка будто бы оседает в трахее; дикий кашель скадывает её пополам, и ярко-алые-карминовые искры даже не успевают коснуться её разбитый коленей. Молчи, прошу, молчи. Ванда сплевывает вязкую смесь бетона и слюны и чувствует что она просто безнадёжна. Она, черт её подери, даже до дома добраться нормально не может! Пара-шагов-пробежка-пропасть. Если бы её сейчас кто-то видел, – а возможно и уже видит – то просто покатился бы со смеху. Вот только был один человек, который ненавидел, когда над ней смеются. И она не имеет видимых причин делать что-то ему на зло. Должно же быть что-то... Хотя бы... Хотя бы... Что она может использовать, чтобы не навернуться с шестого этажа? Ванда озирается в поисках хоть какой-нибудь помощи; она даже и не знает, какой. Вокруг – пустота; вокруг – бесконечная череда серых крыш, до которых ей не добраться.«Вся эта твоя... красная... странная магия... у меня от этого мурашки каждый раз бегают».
Красная, странная магия. Большой и мизинец, плюс средний. Дымка скрывается с пальцев, прощупывая на наличие посторонних глаз, когда она перескакивает на другую сторону, оперевшись руками о мягкие, едва осязаемые сферы. Какое-то настоящее чувство эйфории яркой вспышкой взрывается перед глазами. Она смогла. Она, чёрт возьми, смогла! Пожалуй, стоит внести этот случай в список "Полагайся на себя". Есть опора – есть путь. Нет свидетелей – не преступления. Ванда проносится по крыше, вдыхая полной грудью. Вокруг нет зданий гораздо выше, и некому её заметить; в пальцах – покалывание, в мозгу – картинки. Каждый разум, который ей встречается, где-то внизу – в блочной многоэтажке; взаперти. Ванда ступает на мостик, и в мгновение ока тот оказывается позади. Она – птица; хищный коршун, парящий над жизнью. Наблюдающая с высока и абсолютно свободная. Огненные волосы с красным плащом развеваются, подобно крыльям. Она бежит, перескакивая с одного дома на другой. Каким бы высоким не было противоположное здание, она сможет на него забраться.«Хотел бы я быть пессимистом, как подавляющее большинство... Но не могу и всё рыжик. Не-Мо-Гу».
Вот только физика, законы которой она бессовестно нарушала, видимо решила по-другому – очередной мостик с треском ломается. Ванда успевает лишь вскрикнуть, перед тем, как с грохотом приземляется на чей-то слишком железный балкон. На несколько секунд свет меркнет, а затем всё поле зрения заполоняют радужные круги и палочки. По шее стекает что-то теплое; Ванда слишком резко понимает, насколько ей больно. Протяжный стон раздаётся в тягучей тишине квартала и, кажется, может перебудить целый город. А затем весь мир обращается в боль. Самая глупая и непонятная смерть за всю историю. Упасть с крыши, не успев опереться на магическую сферу. Ироничнее только то, что она даже до земли не долетела. Ванда моргает часто-часто, ртом воздух хватая; концентрация рассеивается, как будто и не было. Собрать её обратно – всё равно что из пепла лепить бумагу. Пальцы сжимает и разжимает в попытке за ниточку ухватиться; магия поможет ей; должна помочь. Алые искры срываются и сыпятся на бетонную плиту балкона. В голове гул стоит как на взлетной полосе. – Что за... О, господи! Судя по звукам, распахивается дверь. Судя по звукам, голос знакомый, но Ванда не понимает, почему; безымянный, большой и указательный. Пальцы её не слушаются, искры даже не появляются больше. В голове – пустота, и в этой пустоте неоновой вывеской пульсирует одна единственная мысль: «Подвела». Разум уносит куда-то слишком далеко, в бескрайний океан, черный, будто нефтяной, затягивая. Свет слишком тусклый, тело слишком ватное, ощущения какие-то слишком неестественные. Вроде бы она куда-то движется... А вроде бы и нет...«Я жду тебя, рыжик. Оочень жду».
– Вот так встреча. Уж чего не ожидала... Мера. Имя словно обухом по звенящей голове бьет, вместе с вспоминаниями накатывая. Ванда зажмуривается и резко глаза открывает. Над ней два-четыре-три-пять лиц, обрамленных яркими красными волосами. Мера молчит, ждет пока её зрачки перестанут бегать из стороны в сторону. Фокус собирается секунд через двадцать; может – тридцать. Ванда видит светлые, глубокие, цвета виски глаза. Через мгновение между ними появляются три пальца. – Сколько... – Три. Максимофф сейчас совершенно не волнует это блядское совпадение; не волнует, что она на чужой территории, в чужой квартире и, вероятно, скоро может умереть за это. Она просто вспоминает про концентрацию. Карминовый туман срывается с ладоней и приятным холодом плывет по всему телу, забирая с собой жуткий гул; Мера отскакивает с коротким: «Ах». Ванде плевать; Ванда чувствует, как боль отступает и едва сдерживается, чтобы не послать зовущий к себе голос куда подальше; это было бы лишним. С пару минут она просто лежит, не двигаясь и вслушиваясь в замедляющийся стук собственного сердца. Мера молчит; Мера не отрываясь смотрит на ползущий по комнате туман. Тишина больше не звенит, не давит. Она мягким покрывалом обволакивает, смешиваясь с рваным и спокойным дыханием. Ванда тянет носом воздух, смешанный с запахом роз и соли, а затем приподнимается на локтях. – Не думала я, что мне так сегодня повезет, – легко усмехается Мера, а на губах её улыбка, будто бы и не шокирована вовсе; хотя и должна быть. – Не назвала бы это везением, – бурчит в ответ Максимофф и морщится от нагрянувшего звона в ушах. Ей сейчас даже не хочется развивать гневные мысли в адрес обольстительницы. – Ну, я не расстроена уж точно, – Мера подходит ближе и на корточки присаживается, чтобы сверху вниз на неё не смотреть. – Не каждый день такие девушки с неба падают. Ванда хочет съязвить что-то про жесткий балкон, а затем придумать изящно завуалированное оскорбление, но, во-первых, соображает она сейчас, как выяснилось, не быстрее принтера. А во вторых – прежде чем первое слово слетает с языка, к ней приходит осознание. И Ванда мало понимает, что с этим делать. Поэтому... – Что? – Говорю, что не злюсь на тебя за то, что сломала карниз, – хмыкает Мера, смотря на неё своими карими глазами. – Хотя он и не мой. Аптечка не нужна? Я думаю здесь можно поискать. Максимофф по-нормальному садится и хлопает глазами, как последняя дура. Она сейчас, твою мать, излечила несколько переломов и, видимо, сотрясение за пару минут при помощи магии, а Мера спрашивает про аптечку? Серьезно?! Ванда хочет треснуть её по макушке, но на этот раз не потому что ненавидит, а потому что хочет понять: робот та, или нет. Потому что не может нормальный человек так на её действия отреагировать. В прочем, скорее всего, она слишком поспешно занесла обольстительницу в список "нормальных". А может быть это её способ сгладить шок. Или она просто сумасшедшая. – Не смотри на меня, как на розового слона, – Мера слишком спокойная, слишком улыбчивая; слишком не-обольстительница. – Я уже видела такие фокусы. Ты не одна можешь похвастаться.«Я ждал тебя, рыжий. Все ещё жду. Мне очень тяжело, не подводи. Не бросай. Я жду Жду Жду Жду»
Возможно Мера слишком сжержанная, возможно она видела слишком много; когда Ванда с размаху бьётся головой о стену, она не начинает вопить и паниковать. Она просто, плавной кошачьей походкой, делает пару шагов, хватает за плечи и выливает на голову воду из вазы; прямо вместе с розами. Ванда вдыхает так, будто бы пару секунд назад задыхалась и огромными стеклянными глазами смотрит на неё. Но в глазах Меры ясно читается, что это – не самое странное за её срок. Ни падающие с крыши девушки, ни магия, ни Максимофф, разбивающая лоб о стену, её не удивляют. Ванда хочет схватить её за плечи и трясти-трясти-трясти, она хочет просто заорать: «Почему?!» Ванда впервые не хочет ударить обольстительницу. Но Мера говорит: – Я не скажу Брюсу, что ты здесь появлялась. Мера говорит: – Но тебе лучше по-скорее уйти, – с легким ироничным смешком, будто бы все нормально-адекватно-обыденно. – Только больше не бегай по крышам. Ванда кивает слишком глупо и однозначно. Это всё ещё хороший день.14 МАЯ
Пожалуй, если бы Ванду сейчас попросили составить список людей, которых она ненавидит, он выглядел бы так: 1. Стивен Грант Роджерс ...остальное дописать потом В отделении душно. В отделении блядски дышать нечем. Ванда выдыхает шумно и по сторонам озирается; если узнают, будет очень нехорошо. Она всеми известными ругательствами обсыпает Старка за то что сюда её отправил. Он знал и просто отослал её сюда "проведать ситуацию". Чёртов ублюдок. Ёще бы была возможность сказать ему это в лицо... но она бы этим не воспользовалась, конечно. Просто записала в свой блокнот с заметками о всех знакомых. Слева кто-то шуршит бумагами.«Никогда не любил копов. Мерзкие люди».
Ванда сжимает зубы, едва-едва подавляя желание ногтями в голову впиться. Ей бы выскребсти к чертям из головы этот голос, да вместе с памятью и сжечь в алом пламени, чтобы пеплом по ветру разлетелись. Вот только не позволила бы она себе этого. Память – всё, что у неё осталось. За каждый фрагмент – как за спасительную соломенку. Сжать и не отпускать; до тех пор, пока сама не оборвётся. Ванда себе запрет за запретом ставит, в длинную дорожку домино выравнивая и дикой кошкой скалится на каждого, что близко подойти пытается. Домино – не мраморные блоки; не пирамида золотых слитков, оно одним дыханием может рассыпаться, до основания разрушая всё, что она создала. Где-то внутри – примерно между "до" и "после" – она по-настоящему понимает, насколько шатка эта конструкция. Вот только "после" – это слишком ярко, чтобы она могла заметить что-то чуть дальше.«Здесь всегда особая атмосфера. Называется безысходность».
Стук пальцев по клавиатуре; чьи-то обреченные крики; нервные щелчки шариковой ручки. Да, пожалуй сейчас ты прав. Ванда хочет поскорее забрать то зачем пришла. Ванда хочет отпустить ниточки и посмотреть на вытянушиеся лица всех присутствующих, Ванда хочет разбить к чертям все стаканы третьесортного кофе в этом помещении и облить сидящего за ближайшим столом Роджерса керосином. Но алая дымка по прежнему плывет по коридору, запах кофе заполоняет пространство, а зажигалка в её кармане уже давно выдохлась. Хотя она могла бы и прекрасно обойтись без церемоний. Запрет практически идентичный тому, который ей не позволяет приложить Меру головой о стену. Гиря, давящая на ребра растет с каждой секундой; у Ванды дыхание рваное. Она пальцы заламывает и мысли старается подальше увести. Через три дня игра на Западе, там очень хорошие противники; надо быть осторожнее. Вечером занести Клинту десятку за то, что подкинул ей в комнату шарф, который остался лежать в зале. Зайти в супермаркет и купить что-нибудь на ужин, потому что Наташа ей голову оторвет за очередную кражу какого-то малосъедобного здорового перекуса...«Капитан Стивен Грант Роджерс был награжден за успешную операцию по обезвреживанию одной из опаснейших группировок! Молодец, Стиви, так держать!»
Давящая рёбра металлическая клетка разжимается, и серый кафель южного отделения впервые в жизни сбивает колени в кровь. Воздух, пронизанный безысходностью и ужасом, стылым дыханием с силой бьёт в ноздри, грязными когтями полосует горло, душит до темноты, жжёт, раздирая, лёгкие — в воздухе точно зима, и солнца не видно за чёрным снегом. Воздуха не хватает. Что-то внутри рассыпается искрами, бьётся, колотится загнанно, как на наркотиках. Туман слишком вовремя добирается до головы смотрящего охранника, и тот щелкает по кнопкам приостанавливая запись. Крик ядерным разрывом разлетается в ушах, куски стекла впиваются в ладони, и что-то колкое, горячее фонтаном заливает глотку, булькая, плещется, давит весь воздух, мелко звенит, разбиваясь и капая на руки, — стоном и криком имя стучит по венам, плачем и воем вниз обрывается с дрожи разбитых губ. Мир рассыпается чёртовым пеплом, мир исчезает, разбитый, расколотый, падает в бездну чернее космической — память в агонии бьётся по мыслям и обращается мертвенной тишиной. Вокруг – десятки людей; но нет никого. Вокруг – воплощение правосудия; которое вершит свои геноциды. – Замолчи! Прошу! Умоляю! Отчаянным воплем, очередной попыткой; Ванда пальцами кепку сжимает и вой за зубами запирает. От осыпанного осколками пола до соседнего квартала тянется звенящая, как она, уничтожающая все тишина, поглощая последние частички света в этом аду. Капля за каплей ее кровь пол окрашивает; Ванда ногтями под кожу впивается и скулит, как зверь в капкане, умирающий от боли и истощения. Пожалуйста, прошу тебя. Мир вокруг замирает в буквальном смысле. Воздух заполоняют алые нити; тронь – рассыпятся пеплом и потом вовек не собрать. Палец Роджерса замирает в миллиметрах от шариковой ручки. Её боль крейсером упирается в этот момент. Его если не потопить, то задержать было бы возможно, то она вполне бы такой возможностью воспользовалась. Ванда взглядом обводит пару десятков столов медленно, тягуче, наслаждаясь чужой беспомощностью. Закон суров, значит кто-то должен помочь ему смягчиться. Так почему-то бы ей этого не сделать? – Давно не виделись, капитан. Живописная кровь на локтях. Роджерс слишком удобно расположился, чтобы потом случайно напороться лбом на забытый кем-то в его руке нож. Ванда смотрит в его застывшие безжизненные глаза, и впервые за долгое время чувствует, какого это: хотеть отнять жизнь у человека. Домино слегка покачивается дуновением горячего ветерка. Капитан сверлит взглядом стену, будто бы в ней – ответы на все его бесконечные вопросы. А Ванда видит весьма живописную и совсем неустойчиво расположенную на шкафу стопку цветных папок.«Может быть мы и не святые, но и настоящими гадами никогда не были».
Голосом – словно током. Насквозь прошивает и тугим узлом где-то за ребрами сворачивается. Хотел бы он этого? Нет. Хотела бы она? Безусловно да. Вот только дорожка домино слишком длинная, а у неё ноги напрочь к полу гвоздями прибиты. Темно-коричневый ящик стола видвигается и в нём – всё что«Иногда было бы неплохо кого-нибудь проучить... Хотя бы потому что это забавно».
7 ИЮНЯ
Ванда начинает откровенно верить в судьбу и злиться на неё в казино «Фулл хаус», потому что в зале, на бордовом диванчике, уже сидит Мера, что-то печатая в телефоне, который стоит дороже её шкуры. В голове всё ещё свежо воспоминание о той встрече в чьей-то чужой квартире, куда Чала скорее всего залезла, чтобы поживиться. Ванда всё ещё раз за разом проговаривает про себя слова о том, что она не одна такая. Значит есть ещё; значит... Они встречаются глазами в блестящей колонне, хотя такой же случайностью можно назвать точный выстрел киллера. Эта странная игра в гляделки продолжается какое-то время до тех пор, пока Ванда не отводит устало взгляд, обводя все помещения и ища заветный зелёный столик. Пульс отбивает знакомую шифровку морзянки: «Никто не жертва, если никто не хищник». Даже не смотря в её сторону, Максимофф спокойным шагом, будто бы рассматривая зал, направляется к дилеру, мелькающему в дальнем правом углу. – О, Ванесса, какая встреча! Мера встаёт на ноги, стряхивая невидимые пылинки с одежды, и в несколько шагов, отбивающих по плитке, словно Биг-Бен, оказывается рядом. Ванда мысленно проклинает всех и вся, потому что это должна была быть хорошая игра, которой теперь не суждено состояться. Ванда подавляет желание инстинктивно выставить руки для защиты, и вместо этого провокационно не меняется в лице. Это злит. — Ирэн, вот так сюрприз! Ей кажется, что тон выходит уж слишком резким, но это, наверно, даже лучше; к тому же она сомневается, что кто-то, кроме Меры мог это заметить. Налёт дружелюбия слетает, как позолота с дешёвой ёлочной игрушки. — Как поживает твой прекрасный бутик? На злость ей отвечают злостью, едва ли не угрожающе щелкая пастью над ухом, подставляя и подстраивая чужой сценарий под себя. Ванда слышит не дружелюбный интерес; Ванда слышит претензию. Сегодня она была помощницей владельца сети ювелирных магазинов. Теперь у помощницы есть и бутик. Чужие глаза светлеют — выцветают, а зрачок вытягивается в узкую полоску. Для довершения кошачьего образа не хватает только когтей, запущенных глубоко под кожу. — Ох, прекрасно, на самом деле! Недавно новая коллекция поступила. Когда люди вокруг понимают, что это всего лишь очередные светские дурочки, внимание к ним в разы уменьшается; если не учитывать пожирающие взгляды на фигуре Меры, конечно же. Разговор идёт на повышенных тонах, даже если переходит на шёпот. И преимущества в красноречии и положении Юга уже ничего не значат. – Не кажется, что снова здесь появляться – это расточительство моего великодушия? Бах, провокация, стрельба в общественном месте по безоружным мишеням. Они медленно отходят в сторону ланж-зоны, откуда все посетители свалили, услышав чьи-то крики о бесплатной выпивке. Голос Меры сочится сарказмом и чертовой наигранностью, да так, что на зеркальный пол разливается, и они по щиколотку утопают. Ванда сжимает руку в кулак и мысленно дает себе пощечину, потому что это слишком подозрительно. Чужие черты лица становятся ещё резче, ещё острее. – Я здесь чтобы понаблюдать. В этот раз даже не буду за стол садиться. Ванда слишком невесело ухмыляется, мысленно прокручивая все варианты быстрого отхода, на случай, если они уже спалились. Ей бы добраться до покерного стола; за ним запасной выход – его зелёная табличка приветливым сигналом светофора бросается в глаза. Зато чужая провокация после первого предложения, давшегося, к слову, с трудом, сходит на нет, и лёгкая полуулыбка, ироничная и хищная, остаётся на чужом лице. – И на этом спасибо. Мера отходит на два шага назад, давая им пространство от-дышаться и от-дохнуть друг от друга. Ванда брасает взгляд налево; затем – направо. Ждёт, что сейчас откуда-то появится ещё один человек с территории и накроет её, словно жучка хрустальным фужером. Её напрягает это искрящее, словно проводка, поведение Меры. Видимо всё много хуже. – До сих пор по крышам бегаешь? – где-то слышен щелчок; Ванда передергивает затвор и готова вот-вот выстрелить; Мера снова начинает её злить. Сзади раздается радостный визг и аплодисменты. Ванда даже не думает обернуться; Ванда своими зелёными глазами точно в коньячные Меры; пьёт залпом и руку заносит, чтобы рюмку об пол и вдребезги. Чала смотрит легко и не напрягаясь, будто бы её все это забавляет. В прочем, Ванда думает, что "будто бы" здесь лишнее. – Нет, – Ванда демонстративно пожимает плечами, стараясь не споткнуться на расставленных акцентах. – Я не люблю высоты. – М... В тот раз мне так не показалось, – любое движение — вызов, любая фраза — метко брошенный нож. Ванда прислоняется к ещё одной блестящей колонне и улыбается радостно, чертовски наигранно-наигранно. Если они разговаривают о моде, то и мимика должна быть подобающей. Впрочем, возможно Мера придумала другую тему для разговора. Впрочем, ей плевать. — Думаешь, лучше было бы, если бы я сказала: «Не твоё дело?» — хотя правильнее, наверное, было бы просто развернуться и уйти, вот только ноги напрочь приклеены к полу. — Ты думаешь слишком много. Они стоят и злятся, пуская электричество по венам и грозя взорвать это место к чертям. Какой провод, интересно, надо перерезать, чтобы остановить назойливо тикающий таймер в голове? — А ты вообще не думаешь, — Ванда разворачивается и, улыбчиво смотря по сторонам, начинает двигаться к выходу, буквально уходя от конфликта. Открытый конфликт, как открытая рана, не желает затягиваться сам. Только Мера, стоящая прямо по траектории, попросту делает несколько шагов, демонстративно не давая прохода. — А так веселее, — обольстительница дёргает разом за все ниточки, крепко их связывающие, надеясь найти ту самую, которая заставит её сорваться. Он ждёт, когда Ванда заорет, выйдет из себя; ведь она уже так близко – собранная и функционирующая бомба; только бы поджечь фитиль. — Может быть мне это очень нравится. — Что «это»? — лучший способ ведения войны, не желая её вести — это до последнего притворяться дурочкой, не понимающей истинные причины происходящего. Продолжая отступать к двери, Ванда одновременно проклинает Меру за её дурацкую привычку облизывать губы. – Выигрывать, — ответ короткий и ожидаемо легко-ироничный, будто бы она ни на секунду не сомневается в каждом сказанном слове. В эту игру могут играть двое, только границы ролей «хищника» и «жертвы» настолько размыты, что потеряться в них очень просто. Так и теперь, поводья инициативы уже неизвестно у кого. – Люди Уэйна никогда не выигрывают, – Ванда ухмыляется, пытаясь вонзить эту чёртову ухмылку куда-то под шестое ребро, — Я видела своими глазами. В наполненном людьми помещении становится поразительно тихо; площадь сужается до двух квадратных метров. Мера вертит в руках хрустальный бокал с остатками вина, оставленный каким-то зажиточным кошельком — Можешь спросить у многих бизнесменов – я не проигрываю, — и всё, всякая двусмысленность теряет смысл. И это ситуация патовая, заведомо проигрышная для обеих сторон, плотно прижимающих к чужому виску холодное дуло пистолета. Спустить курок, наверное, так приятно, и когда Мера бездумно жмёт на спусковой крючок, то ожидает — надеется — услышать оглушительный гул от выстрела. Но, бам, осечка. – Хей, дорогуша! Сердце ухает куда-то в пятки и к чертям останавливается. Слишком не вписывающийся в место и время парень в джинсовой куртке подходит к ним сзади, обрывая все нити двумя словами. Ванда делает глубокий рваный вдох. Ванда в пару секунд умирает и воскресает. – Вы ко мне? – получается слишком тихо, слишком загнанно; но Ванда сейчас не может даже нормально дышать, а о речи и думать жутко. – К тебе, к тебе, – низким и мерзким, растягивая каждое слово, подобно холеному коту. – Виктория Миллер, кажется? Ты помнишь, как развела одного хорошего человека на пятьсот тысяч? – Слева – ещё две фигуры. – Нехорошо воровать... – справа – ещё одна. – Надо бы вернуть. Сердце стучит, как у калибри. Ванда помнит; прекрасно помнит. Это было второе вскрытие за её практику. Удивительно, что так поздно спохватились ребятки. Меру даже не слышно, но слышно шаги позади неё. Мозг отказывается работать в любую сторону; пути отхода перекрыты; кислородный шланг передавлен. Дыхание сбивается к чертям. А затем ощущается лёгкое покалывание в подушечках пальцев. Мизинец плюс большой и средний. Четыре человека мешками картошки падают на пол. Ванда срывается к выходу, без всяких мыслей хватая Меру за запястье. Бежать-бежать-бежать, как можно быстрее.***
Мера потягивает вино, которое стащила из бара Тони, из бокала, который вынесла из казино, смотря в окно и будто пытаясь разглядеть в вязкой, словно дёготь, темноте Саутсайда хоть один лучик света. Она выглядит слишком спокойной для той, кому только что чуть не вскрыли горло; кровь почти остановилась и бордовой корочкой сворачивается вдоль косой линии на шее. Максимофф дышит шумно; сердце барабанит в груди, как молоточек по чашкам будильника. Всё обошлось. Всё обошлось. – Не стоит так бояться, малыш, – тихо говорит Мера, даже не поворачиваясь в её сторону; слишком надменная, слишком самоуверенная. – Всё равно ничего не случилось бы. – кажется саркастичный смешок Ванды слышен на другом конце квартала; та пропускает его мимо ушей. – Присядь, посмотри.«Людям свойственно лгать, рыжий. Я так и не смог понять, почему».
Максимофф утирает капающую с щеки кровь и растирает её между пальцами. Вероятно, она тоже не сможет понять. Мера на мгновение переводит на неё взгляд, и этого вполне достаточно, чтобы в памяти янтарным клеймом отпечатался мягкий и умиротворенный взгляд обольстительницы. Прямо рядом с тем пожирающим, хищным. Почему-то она думает, что иначе быть не может. Потому что это Чикаго. Потому что это Саутсайд. Отсавив ровный голос Пьетро на пыльном полу, вместе с порванной кофтой, Ванда присаживается рядом с Мерой и переводит взгляд за стекло – прямиком во тьму. Она нефтью разливается по улицам, затапливая и поглощая весь мир, который они для себя выбрали. А где-то за крышами пятиэтажных зданий с побитыми окнами блестят, словно ёлочные игрушки, огни Большого Города в попытках навязать ложную надежду, которой никто не воспользуется.«Большой Город только для высшей расы, Ванда. Таким, как мы, там нет места».
Время сгорает в огнях и утопает в нефти Чикаго. Где-то посреди этого океана из скважины, за который люди готовы продать душу, плывут мертвенно-бледные звёзды. Ванда слышит размеренное дыхание Меры и спокойный стук своего сердца. А затем поднимает бокал и делает глоток. Она даже не обращает внимание на то, что голос, постоянно звенящий в голове, абсолютно стих.8 ИЮНЯ
Когда приглашаешь в дом чужого человека надо быть осторожным. Когда этот человек тебе не особо нравится – вдвойне. В Чикаго даже хороших друзей к себе не приглашают. В 8:13 (судя по часам, которые никогда не показывали точное время) Ванда хочет оторвать себе голову и скормить наркоманам с соседней улицы, потому что она слишком тупа для этого мира. Грохот резко переместившейся на другую сторону комнаты кровати, кажется, мог перебудить всех, кто ещё не ушёл из Бара, но Ванду это не волнует и не волновало никогда. Третья слева, вторая сверху. Чертова дощечка никак не хочет вылезать; она дрожащими пальцами, старается поцепить раз десять, а потом достает из сумки карманный нож и просто выковыривает чертов кусок дерева. Сердце отплясывает риверданс, и так же резко замирает через секунду, когда она вытаскивает из дыры кучу тряпок и синтепона. Её синяя коробка. Белый листок, сложенный вдвое. Бледно-коричневый сверток, обмотанный бечевкой.«У тебя не должно быть долгов, красавица».
А рядом – отпечаток губ; такой же алый, как её густые волосы, пахнущие розами и морской водой. Ещё пару раз пробежавшись глазами по буквам, Ванда переводит взгляд на сверток. На бумажку – на сверток. А затем, лёгким движением пальцев, обращает их в пепел. Ванда Максимофф ненавидит обольстительниц. ...вот только эта ненависть никогда не бывает взаимной.