Я небо спрячу в ладонях

***

      Над головой медленно и размеренно плыли величавые кучерявые облака. Ленивые, похожие на тонны сахарной ваты, они ползли по голубому небу — кристально чистому, такому ясному-ясному, что даже болели глаза, если засмотреться на него дольше, чем обычно. Глаза… Небеса сейчас напоминали её глаза: и цветом, и блеском жизни, любовью к ней, которую Усаги никогда не теряла в самых трудных ситуациях.       Мамору глубоко вздохнул и прикрыл веки. Ему бы быть хоть в чем-то похожим на Оданго, однако… Слишком серьёзный, слишком нудный, слишком правильный — неудивительно, что Усаги любит называть его занудным мальчишкой. Ему бы иметь её жизнелюбие, её оптимизм и веру во всё самое светлое и хорошее, хоть капельку, самую капельку — ему хватит этой мелочи, но Судьба, видимо, решила распорядиться по-своему.       Снег, посеребривший ночью улицы Токио, приятно отливал белыми искрами под лучами дневного солнца. Выбравшийся из темноты офиса на свет божий Мамору долго не мог привыкнуть к этой ослепляющей красоте. Где-то неподалёку весело завизжали дети, стоило ему только войти в парк — видимо, играли в снежки или делали дурашливого снеговика. В голове снова возник образ Оданго, однако в этот раз она уже играла вместе с детишками; розовощекая от бега и мороза, с милым красным носом и шапкой набекрень — она выглядела бы очень мило. Конечно, не так мило, будь она в самом деле здесь, но у Мамору воображение тоже неплохо так было развито.       Он присел на скамью; покрасневшие от лёгкого морозца руки сунул в карманы, спиной откинулся на деревянную немного заиндевевшую спинку. За деревьями слышался веселый смех, и изредка Мамору даже выхватывал взглядом ляпистые пятна курток играющих в снежки детей. Громкие голоса на удивление не раздражали, а даже успокаивали: это не было привычной офисной перепалкой из-за несданных в срок работ — радость слышалась в каждой интонации. Хотелось бы присоединиться к ним, однако…       Мамору вздохнул и закрыл глаза, посильнее натянув шарф на подбородок. Дело было даже не в том, что он взрослее их и что ему, по идее, не полагалось заниматься подобными вещами; просто тяжёлые, как свинец, воспоминания постоянно беспокоили его разум, играя на и без того натянутых из-за суетливых будней нервов.       Рыжая ведьма и её прислужники пали перед лицом невероятной мощи Оданго и её кристалла около года назад; примерно тогда же эта же сила воскресила многих погибших в тот памятный день — в том числе и Мамору, — забрав у них воспоминания о пережитых ужасах. Вот только кое-что, к сожалению, пошло не так: Мамору, похоже, был единственным, который отчётливо всё помнил, от резко сказанного слова до мельчайшей ранки на тонкой коже юной воительницы Луны, которая, к удивлению, не смотрела на него, как обычно, с презрением — скорее, бесконечная обеспокоенность сквозила в ее голубых, как небо, глазах. Усаги же, к сожалению, попала под собственные чары и позабыла, как нежно убаюкивала его израненное покалеченное глыбой льда тела, как молила не закрывать глаза и тысячу раз заверяла, что кроме него, ей никто не нужен.       Мамору со свистом прошипел что-то неразборчивое, крепко-крепко зажмурив глаза. С каким же неутолимым желанием он мечтал вырвать из сознания тонкий, почти сломленный образ, безропотно повисший в его руках сломанной куклой; Мамору впервые в жизни хотел отказаться от памяти, выжечь эти чёртовы воспоминания его служения чокнутой ведьме. Только бы позабыть свою дурацкую безвольность и неумение сопротивляться магическому гипнозу. То, что он был захвачен против воли, а Металлия основательно прополоскала ему мозги тёмной силой — Мамору не считал теми обстоятельствами, на которые можно было списать всю ответственность и жить припеваючи.       Открыть глаза — и очнуться от удручающих мыслей — Мамору пришлось лишь потому, что что-то холодное опустилось ему на нос. Приподняв веки и скосив глаза, он несколько равнодушно поглядел на упавшую на кожу снежинку — впрочем, она растаяла так же быстро, как и спустилась с неба. А ведь облаков-то не было, откуда им быть-то? Мамору потряс головой, сбивая с шапки уже порядком нападавший на неё снег, отряхнул куртку и задумчиво уставился на новогоднее украшение на одном из фонарных столбов. Праздники уже подходили к концу, однако для Мамору их словно и не существовало — начальство дало лишь три дня отдыха, из которых два он проработал над программой, а третьи — во сне. Впрочем, вот уже сколько лет он не чувствовал ничего при смене одного года на другой. Все вокруг суетились, хлопотали, радостно ожидая чуда и волшебства; Мамору же был по сыт всеми этими магическими штуками по горло — особенно после событий позапрошлого года.       Он снова прикрыл глаза. Холод, который до этого не особо ощущался, стал медленно, но верно пробираться под крутку, но Мамору упрямо продолжал сидеть на месте.       «Ещё полчасика — и домой», — думал он, мысленно отсчитывая секунды.       Домой не хотелось. Совсем. Пустота, тишина и бесконечное одиночество совсем не прельщали его, а тут — вон! — на соседней поляне ребятня устроила целые снежные баталии, и только в радость было их слушать. Всяко лучше, чем плесневеть в четырёх стенах и давать дурным мыслям развиваться в неправильном направлении.       Лёгкие шаги порой раздавались то там тут: видимо, кто-то спешил и сокращал свой путь через парк, на одной из лавочек которого и сидел Мамору. Однако он совсем не ожидал, что кто-то из мимо проходящих людей вздумает обратиться к нему.       — Привет.       Мамору знал этот голос, и ему отчаянно не хотелось открывать глаза. Но он всё же открыл: не мог иначе, когда этот кое-кто легонько пихнул коленом в его колено.       — Чи-ба Ма-мо-ру, — проговорили по слогам, словно пробуя его имя на вкус.       Он открыл глаза и с недоверием (разве могла она в самом деле прийти сюда к нему?) посмотрел на нависшую над ним Усаги. Она улыбнулась и слегка наклонила голову, ожидая.       — Привет, — выдохнул Мамору облачко пара, глядя в яркие голубые глаза, не в силах отвести взора.       — Привет, — щёки у Усаги были розовыми: то ли от лёгкого морозца, то ли от бега, то ли от чего-то ещё. — Как дела, бака?       — Неплохо, Оданго, — на автомате выпалил он, неосознанно глядя чуть ниже — на приоткрытые, немного потрескавшиеся губы.       Усаги была слишком близко, и от этого у Мамору не только замирало дыхание: мысли все затормозили свой ход и отрешенно витали где-то на задворках сознания.       — Я вот с Новым годом хотела тебя поздравить, — Усаги присела на корточки и локтями облокотилась о колени Мамору, положив голову на руки.       Мамору даже не подумал как-то пресечь это безобразие: он не видел Оданго, считай, с прошлого года — пускай и было это тридцать первого декабря. Хотелось хоть ненадолго почувствовать её тепло, прежде чем она снова станет недосягаемой мечтой, лунной нимфой, до которой ему не дотянуться во веки веков.       — Ну, считай, поздравила, — пожал плечами Мамору. — Скоро и этот год пролетит как одно мгновение, — внезапно ляпнул он — не хотел, но так уж вышло. Видимо, сказались нерадостные мысли о Тёмном Королевстве: уже почти год прошёл, а казалось, что это было вчера.       От Усаги не скрылось его подавленное настроение, которое было ещё хуже, чем обычно: просто зануда превратился в депрессивного зануду. Вздохнув, она поднялась на ноги и сделала ровно то, чего они оба не ожидали; сделав еще шаг вперёд так, чтобы протиснуть одно колено между коленями Мамору, она свела ноги вместе, зажав его.       Вопросительно приподняв бровь, Мамору поднял голову и поглядел на Усаги; всё внутри мгновенно обдало как будто жарким пламенем, заставляя захолодевшую кровь быстрее течь в жилах.       — Не хандри, — она наклонилась вперёд и обхватила его лицо ладонями в меховых рукавичках.       Шерсть мягко ласкала холодную кожу, и Мамору усиленно приказывал себе не растечься в кавайной лужице наслаждения.       — Слышал меня? — продолжала тем часом Усаги, заставляя Мамору смотреть в её глаза. — В эти выходные нужно радоваться, а не грустить.       — Как-то не особо получается, — выдохнул Мамору, не отрываясь от её небесных глаз.       — А надо попытаться.       Усаги вздохнула: Чиба всегда был упрямым — особенно в том, что считал незыблемой истиной. Но это продолжалось уже довольно долго, и тянуть кота за хвост в новом году Усаги явно не собиралась: и так прошлые двенадцать месяцев дала ему на ковыряние в себе. Зря, пожалуй: Мамору успел сделать неправильные выводы и не только поверив в них, но и приняв за аксиому.       — А так? — она потянулась вперёд и быстро коснулась своими губ его — поцелуй вышел смазанным, но и его хватило, чтобы сердце ёкнуло у обоих.       — И что это? — ошалело уставился на неё Мамору, явно не понимая, зачем Оданго вдруг полезла целоваться. Она ведь не помнила ничего. Или?..       Вздох снова вырвался из груди Усаги. Освободив колени Мамору из «плена», она присела рядом с ним на скамью: практически вплотную, обхватила руку ладошками, прижавшись щекой к плечу, и слегка растроенно на него посмотрела.       — Это поцелуй, дурачок, — она улыбнулась: никогда еще прежде Усаги не видела Мамору таким обескураженным и ничего непонимающим. — Я же сказала, что кроме тебя мне никто не нужен. Но год — это слишком. Я не могу больше ждать, ты мне нужен. Очень.       Её горячий шёпот, подрагивающие ресницы и искусанные губы словно молнией ударили в мозг. «Она помнит», — билась в голове единственная мысль, и Мамору остро почувствовал, что в самом деле был тем самым дураком, как постоянно талдычила Усаги.       — Ты помнишь? — хрипло выдохнул он, поворачиваясь к ней корпусом и сжимая ладони Усаги в своих.       Ответом ему были лишь кроткая смущённая улыбка и очередной — уже чуть более робкий — поцелуй. Однако Усаги быстро померкла, стоило ей взглянуть на лицо Мамору: уж слишком серьёзно (или сурово?) он сейчас выглядел.       — Прости, — она высвободила руки и прижала ладони к своим губам. — Я… я не должна была… я не имела права…       Мамору нахмурился и, не дав Усаги договорить, убрал её руки и сам осторожно коснулся её щеки; пальцы его были холодными, от чего Усаги вздрогнула, но, когда Мамору хотел с сожалением убрать их, чтобы не причинять дискомфорт, накрыла его ладони своими, не давая осуществить задуманное.       — П-погоди, — заплетающимся от холода языком проговорил Мамору. — Это мне стоит извиняться. Я так долго мучил и тебя, и себя…       Он погладил большим пальцем нежную покрасневшую девичью щёку, заглянул в почти бездонные голубые глаза: они очаровывали, притягивали к себе — впрочем, как и вся Усаги, которая замерла мышкой и тихо млела от робких ласк. Стук сердца, казалось, ощущался даже на кончиках пальцев, проходил под кожу маленькими молниями и заставлял другое сердце биться быстрее. Внутри что-то приятно тянуло и заставляло сделать в последний шаг в пропасть очаровывающего взор: высокие небеса и бездонное море встретились, чтобы больше уже никогда не расставаться.       — Я не могу без тебя, — шёпотом повторила Усаги. — Не кори себя, хватит. Ты заслужил отдых.       — Я не могу без тебя, — обречённо повторил Мамору, ласково поглаживая её нежные щёчки. — Но имею ли я право? После всего…       Он не договорил, но они оба знали, что он имел в виду.       Однако Мамору всё ещё опасался тёмного себя, что снова может причинить вред той, что навсегда завладела его сердцем, а Усаги — напротив, была уверена в каждом слове, в каждом действии.       — Только ты и имеешь право, — прошептала Усаги, прикрывая глаза и подаваясь вперёд, навстречу бушующему морю, которое с радостью приняло в свои объятья лазурное спокойствие хрустальных небес.       — Идём, — потянула Усаги Мамору после долгого поцелуя.       На вопросительный взгляд Мамору, так и говоривший: «Куда это? Нам ведь и тут было очень даже неплохо», она весело рассмеялась:       — Как это «куда»? Веселиться, конечно же. Хандру я из тебя точно всю выбью!       Улыбнувшись собственным мыслям, Мамору покорно последовал за Усаги, крепко сжимая её ладонь в своей: он всё же поймал своё небо, и теперь точно его никуда не отпустит, какой бы шторм не встал у них на пути. Ни в чем мы друг другу не признавались, Да мы бы и слов-то таких не нашли. Мы просто стояли и целовались, Как умели и как могли!.. (с) Э. Асадов