Шрамы

У Курта много шрамов. Он никогда не считал их, но точно помнит, где и когда получил каждый. Косая черта через бровь — удар гаканским клеймором, чудом не выбившим ему глаз во время защиты одного из послов Содружества от покушения. Сражаться с залитым кровью глазом было тогда жуть как неудобно. Гораздо лучше, чем вообще без глаза. Повезло. Длинная тонкая линия от солнечного сплетения до ключицы — память о том дне, когда Курт накрепко уяснял: отпускать шуточки о том, с каким именно «мечом» бабам положено ловчее управляться, чем со стальным — хреновая затея. По крайней мере — в присутствии Зиглинды. Ломаный шрам через переносицу — скверная отметка времён ночной муштры. Той, где он отказался быть частью толпы. И получил почти столько же, сколько и назначенная жертва. Хорошо хоть удалось вправить потом: дышать перекошенным носом было невмоготу, а в казармах как раз с жаром пересказывали байку, как одному новобранцу во сне в раззявленный рот заползла крыса и выгрызла всё нутро до самой серёдки. Курт не отличался впечатлительностью, но проверять как-то не хотелось. У Курта много шрамов. Курт знает их наперечёт. «У кого рожа в шрамах — тот недостаточно проворен!» — любил повторять полковой лекарь Амиццо, орудуя иголкой наживую. Курт предпочитает считать иначе: кто дожил до рубцов — тот не сдох от ран. Есть и другие шрамы. Не под мундиром, глубже. Там, где всё нутро покрылось сплошной жёсткой коркой шершавого струпа — и не вспомнишь, что под ней осталось что-то живое, пока не начнёт чесаться. У Анны де Сарде шрамов куда меньше. И Курт не может сказать наверняка, с каких пор и самое главное — с какой стати его стало волновать их количество. Точнее говоря, ему всегда нужно было следить, чтобы господские дети не слишком калечились на тренировках. Это была его работа, его ответственность. Но не личная причастность. До недавних пор. Он замечает это случайно, когда обрабатывает свежую ссадину на её лопатке в палатке наспех разбитого полевого лагеря. Он замечает это намеренно, когда действительно начинает считать и к вящему своему неудовольствию находит как минимум четыре незнакомые ему отметины. И когда успела столько раз подставиться? Чему только учил все эти годы? Годы. Годы, проведённые при дворе князя Орсея, в самом сердце «высшего общества»: не ровня аристократам, не под лад и для своих. Годы неотступного следования за княжескими отпрысками. Теперь это в прошлом. Теперь, на Тир-Фради, Курту дышится легче. Особенно после того, как по общему сговору воспитанников его приставляют не в личную охрану Константина, а к отряду де Сарде. Изначальный приказ был другим. Но эти ушлые щеглы всегда делали всё по-своему. С каждым новым днём на острове это решение кажется Курту всё более резонным. Эмиссар Торгового Содружества Анна де Сарде умеет постоять за себя, и во многом это и его — Курта — заслуга. Но вот поди ж ты — аж четыре грёбаных шрама. Куда уж ей без него обойтись? И теперь вместо того, чтобы лупцевать её тренировочным мечом, ему приходится защищать, вставать плечом к плечу — каждый день, а не только во время групповых тренировок. Эта новая роль отчего-то неуловимо нравится ему больше, чем прежняя. Наблюдать за де Сарде в её новой роли ему нравится тоже: её зеленокровное превосходительство научилась молоть языком ничуть не хуже, чем драться, и это уже не раз и не два открывало перед ней и двери, и рты, и кошельки. Курт сокрушается, что напрасно не брал её с собой, когда ходил просить прибавку к жалованию — ну стребовала бы с дядюшки-князя лишнюю горстку монет для своего старого наставника, что, жалко что ли? Анна смеётся и грозится это самое жалование урезать, если он не перестанет ворчать. И, несмотря на взвалившуюся на её плечи ответственность, кажется, чувствует себя на Тир-Фради как рыба в воде. Наверное, ей здесь тоже дышится легче. — Спасибо, Курт, дальше я справлюсь сама, — Анна благодарно кивает, коротко обернувшись через плечо. Кажется, он дольше и тщательнее, чем требовалось, фиксировал концы повязки. Просто задумался, с кем не бывает. — Ты меня знаешь, зеленокровка, — усмехается он в ответ, — я принимаю только то «спасибо», которое звенит. — В таком случае забираю свою благодарность обратно, и извольте пройти псу в то место, где корень хвоста теряет своё благозвучное название, капитан, — она ослепительно улыбается. — Вот сколько я зарекался делать добро, пока не получу деньги вперёд… Особенно всяким там неблагодарным д-дипломатам, — не остаётся в долгу он. Видеть, как вдали от стен наместничьих дворцов велеречивая эмиссар Торгового Содружества Анна де Сарде снова превращается в привычную ему языкастую зеленокровку, ему также нравится. Тир-Фради кажется любопытным местом. Аборигены вроде бы не проявляют открытой враждебности, а путешествия по нетронутым лесам каждый день открывают что-то новое, будь то здоровенный андриг (крепкая тварь, но на удивление вкусная), ядовитая летучая мышь-переросток (три часа потом драил обгаженную этой поганью броню) или огромная бронированная скотина, которую местные называли «ланвраз» (поспешное отступление с пути тварюги никто не счёл позорным бегством). На исследовании острова пешком настаивает сама де Сарде, наотрез отказавшись разъезжать в повозках аки кисейная барышня. И если поначалу Курт лишь сдержанно посмеивается над самоуверенностью не привыкшей к долгим переходам зеленокровки, то к третьему дню уже просто бесстыже ржёт над её искусанной местным гнусом физиономией, над утопленными в реке сапогами (просто отшибить с них засохшую грязь показалось ей недостаточной мерой чистоты) и ноющей от перегруженной сумки спиной. Но к чести Анны — она быстро свыкается со всеми тяготами и готова учиться новому. Учиться она никогда не перестаёт. Словом, дни на Тир-Фради текут вполне приятно. До тех самых пор, пока Курт не смотрит на искалеченное тело Райнера в мертвецкой Монетной стражи. Пока де Сарде не перечисляет чуть севшим голосом обширный список травм, а собственные глаза не подтверждают: не дрался — били. Пока от самых поганых предчувствий не начинают зудеть собственные старые шрамы. Дальнейшее расследование только усугубляет его подозрения: всё указывает на то, что в Монетной страже вновь натаскивают бойцов Призрачного полка. Дерьмо. Если действительно так — вычислить ответственных за это выблядков и призвать их к ответу будет не так просто. — Тебе бывает одиноко? — Всегда, — её вопрос звучит настолько неожиданно, что он даже не успевает задуматься над ответом. В порту, куда они направились после допроса солдат в таверне, ветрено и зябко. Старые доски причала поскрипывают под сапогами. Недалеко отсюда, если верить отчётам, было выловлено из воды тело бедняги Райнера. Курт не знает, что ещё он надеется здесь найти или понять. Не знает, зачем она пошла вместе с ним. Но знает, что её присутствие не лишнее. — С такой работой, как у меня была, друзей особо не позаводишь. Но теперь это в прошлом. «К счастью», — хочется добавить ему, но это прозвучало бы слишком грубо. И вовсе не с тем смыслом, что ему хотелось бы вложить. — А Райнер? Разве он не был твоим другом? — Он был моим рекрутом. Мальчишкой, который напомнил мне меня самого в его годы. Я просто хотел, чтобы в его жизни всё сложилось иначе, чем у меня. Лучше. К чему эти вопросы, зелень? Ты что, ревнуешь меня к бедному пацану? Анна без тени улыбки качает головой: — После разговора с тем лейтенантом в таверне ты был взволнован. И расстроен. Я просто хочу знать, что ты чувствуешь. И, возможно, как-то помочь. — Ты и так помогаешь. И это… Я это ценю. Прости, что сморозил глупость. Просто эта говёная история с Райнером меня страшно нервирует. Я надеялся, что вся эта погань осталась в прошлом. Видимо, зря. Чёрные громады кораблей в опустившихся сумерках кажутся бесформенными. Вечерний бриз мокрым собачьим языком лезет за шиворот, заставляя неуютно ёжиться от холода. От повисших в воздухе слов. А потом Анна спрашивает снова. Спрашивает о его детстве, о семье, о первой влюблённости, годах службы и многом другом. За столько лет он даже не догадывался, что она умеет так спрашивать. Задавать такие правильные вопросы, на которые отчего-то хочется ответить, а не привычно съязвить и отшутиться. Что может так обезоруживающе улыбаться в ответ на очередное его скептическое хмыканье. — Я просто хочу лучше знать тебя. Курт знает себя. Знает достаточно хорошо. И сомневается, что она и в самом деле понимает, о чём просит. Потому что не на что там смотреть такой сиятельной леди. Вот только когда Анна вновь спрашивает — он снова отвечает ей. И в тот вечер, и в последующие. Много последующих. Иногда она спрашивает и про шрамы. Курт рассказывает. Не про все. В самом деле, зачем ей знать, что неровные ямки на правой лодыжке — это след от зубов вражеской ловушки-капкана: вырванные куски мяса, которые ему пришлось зашивать самому, штопать прямо по живому, потому что вокруг только лес и горы, потому что отряду нужно идти ещё несколько дней, потому что у него нет права отставать и задерживать их. Или россыпь кривых звёздочек на правом боку — осколки разорвавшейся гранаты, некоторые из которых ушли так глубоко, что он больше недели блевал кровью, не зная, выкарабкается ли. Или вот этот — кривой подковой через подбородок — след от удара окованным армейским сапогом, когда Курта выворачивало уже по иной причине, а каждый новый удар в голову мнился едва ли не избавлением: лучше уж вырубиться на хрен, лучше уж вырубиться… Погань и мерзость, которые гадко ворошить даже в собственной памяти. Ни к чему говорить ещё и вслух. Он и не скажет. Правда, есть и другие шрамы. Например, вот этот, ото лба к виску, совсем свежий и противно саднящий: результат неудачной погони за местной колдуньей через уступы и овраги, кишащие всякой зубастой гнусью. Анна сосредоточенно мажет рассечение заживляющей мазью. Пальцы у неё жёсткие и жилистые — вон сколько лет заставлял её тискать рукоятку меча, нечему тут удивляться. Но это ерунда. Любым рукам под силу быть бережными. Анна старается. Старается так усердно, так тщательно втирает мазь, что Курт уже жалеет, что не занялся раной сам. Его учили терпеть боль молча, и он прекрасно усвоил этот урок. Но сейчас он позволяет себе зашипеть и скривиться: — Нежнее, зелень, не учебный манекен латаешь! Хотя, манекен-то в своё время твоего сиятельного внимания и вовсе не дождался: так и сдох под пылью на складе, пока ты искры из пальцев пускала, делая вид, что чего-то смыслишь в магии. Когда ей было шестнадцать, она жутко обижалась на эти подначивания. В восемнадцать — больше отмалчивалась. Сейчас же лишь ехидно хмыкает в ответ: — Ха, что-то когда я прикрывала тебя щитом из этой самой магии от того свинорылого пугала — твоих жалоб слышно не было! Движения становятся аккуратнее. — Что вы, ваше зеленокровное превосходительство, никаких жалоб! Просто счёл уместным напомнить, что вся эта хвалёная магия никуда не годится, раз даже из-за такой пустячной царапины мне приходится изображать тут учебное пособие для начинающего трупореза… Курт прекрасно знает, что после последней битвы её магические силы выжаты, что для восстановления ей нужен отдых и хороший сон. А ещё он знает, что при внушительной силе боевых и защитных заклинаний ей всегда из рук вон плохо давалось целительство. Конечно же, он всё это знает. — С эдакими талантами тебе надо было оставаться на континенте. А тут, знаешь ли, белы ручки иногда и в крови измазать приходится. Вот знаешь, например, почему военные чаще всего берут в жёны или гувернанток, или лекарок? Потому что они либо тупые, либо больные! Она фыркает: — В который раз убеждаюсь, Курт, что с твоим цинизмом может посоперничать только твоё блестящее остроумие! И начинает дотрагиваться еле-еле. Эдак она его и вовсе на полпути бросит. — Если тебе, зелень, даже такая пустяковина не под силу, то уж воспользуйся хоть шаманством, которому тебя учили твои приятели-островитяне. А то пока ты закончишь — тут даже и манекен успел бы копыта откинуть. Ну, как там? Дунуть, плюнуть, растереть? Она вновь фыркает. А потом неожиданно наклоняется — близко, почти вплотную, — и тихонько дует на рану: бережно, словно убившемуся ребёнку. — Так лучше? Или «плюнуть» — тоже обязательно? Он не отзывается. Ответная насмешка застревает в горле невысказанной. Да, так лучше, зелень. Намного лучше. У Курта много шрамов. Но этот он запомнит иначе, чем остальные. Сведения о Призрачном полке приходят вовремя: раньше, чем малодушная надежда, что Курт всё-таки ошибся в своих подозрениях, успевает пустить первый корешок. На первый взгляд лагерь близ Веншагано кажется совершенно обычным. Но Курт знает, куда нужно смотреть. Не на плац, не на тренировочную площадку, не на обмыленные от усердия спины новобранцев. Курт видит другое. Он знает эти затравленные взгляды солдат, видит насквозь фальшивые расшаркивания лейтенантов и натянутую вежливость паскудника Рольфа… Видит и всё понимает. Когда де Сарде рассказывает ему, что ей удалось узнать от солдат, пока он сам отвлекал лейтенантов, на горле шершавой петлёй стискивается холодное бешенство. А уж когда под покровом ночи их маленький отряд вновь тайно пробирается в лагерь, когда от знакомого имени на одном из приказов в глазах на мгновение темнеет от ярости, когда он видит истерзанные тела в пыточной камере… Хочется просто сжечь это паскудное место. Спалить ко всем херам, забросать гранатами и бутылками с зажигательной смесью, смотреть, как вся эта срань горит: вместе с Рольфом, вместе с его лейтенантами, с плацем, с комнатой пыток… Но простые бойцы ни в чём не виноваты. Скрепя сердце, Курт готов прорываться с боем: цена, которую он не хочет, но готов заплатить. Но с ним Анна. Иногда она так решительно бравирует своим дипломатическим иммунитетом, будто считает себя бессмертной. Иногда хочется влепить ей подзатыльник за такую самоуверенность — как в детстве. Но это работает. Курт уже мало надеется на благополучный исход, когда ей удаётся заговорить солдат, найти для них нужные аргументы. Успеть отбить бедолагу Вильгельма. Провести отряд по всему лагерю без единой жертвы. Кроме грёбаного Рольфа и его прихвостней. Но туда им и дорога. После боя Курт отчего-то не чувствует ни торжества, ни удовлетворения — только бесконечную усталость. Ведь это ещё не конец. Генерал Торстен знал. Генерал Торстен одобрял всё это. Генерал Торстен зашёл слишком далеко. Но эту мысль он додумает позже. На более холодную голову. По пути от лагеря де Сарде почти всё время молчит. Не мудрено: хоть она и держалась очень уверенно, Курт понимает, что вся эта гнусность стала для неё шоком. Ведь она, в отличие от него самого, видела подобное впервые. — Спасибо, что помогла. Это важно для меня. Важно, что ты поддержала. Наверное, он говорит это слишком серьёзно. Или у него недостаточно хорошо получается совладать со взглядом, с выражением лица. Потому что её ответный взгляд — полный сочувствия и неподдельного участия — режет по живому. — Я не могла иначе. Ночь уже переваливает за середину, когда менее чем в лиге от лагерного стана они натыкаются на стаю вайлегов. Одна тварь успевает цапнуть Курта за руку — благо хоть не ядовитая, а то взятых с собой зелий совсем не осталось. Когда наконец-то удаётся устроиться на ночлег, Курта начинает потряхивать от лихорадки. Рана не настолько серьёзна: просто уставшее тело с попустительства измотанных нервов временно поддаётся слабости. Курт не беспокоится — так уже бывало, к утру пройдёт. Нужно только пережить остаток ночи — обрывочного забытья в свинцовом кольце сменяющих друг друга жара и озноба. Ничего, и не такое переживал. Незадолго до рассвета становится хуже. В голове мечется путаный бред, обрывки прошлого и настоящего переплетаются, кружат подобно глубоководным рыбам: капитан Васко развлекал их байками об этих тварях во время долгого путешествия до Тир-Фради. Даже показывал пару засоленных чучел: несуразных страшилищ со слепыми бельмами вытаращенных глаз, нескладным бугристым телом, едва ли не полностью состоящим из раззявленной зубастой пасти, и торчащим изо лба изогнутым отростком. Который, как объяснял Васко, рыба могла зажигать будто свечку, заманивая рыбёшек поменьше прямиком себе в глотку. И теперь эти чудища отчего-то принимаются выныривать из воспоминаний Курта, слипаются с ними. Разинутые клыкастые хлебала то и дело принимают вид знакомых — и ненавистных — лиц, светящиеся отростки тошнотно раскачиваются взад-вперёд, невольно и притягивая взгляд, и сводя внутренности от гадостного предчувствия: только попробуй вглядеться в предательский светлячок хоть лишнюю секунду — и эта дрянь вонзит свои зубы, утащит на самое дно бездны, проглотит целиком… На очередном витке зацикленного полубреда Курт выныривает из забытья от того, что Анна сидит рядом. И тихонько, еле слышно напевает: Спи, мой воин, тревоги оставь на потом. Ты мечом стал мне — я тебе стану щитом. Пусть приснится тебе мир без боли и войн, Пусть на раны прольётся водою живой. Спи, мой воин, покой твой я буду хранить, И руками все страшные сны отводить. Пусть приснится тебе мир без страха и зла: Я б от стужи и вьюг этот мир берегла. Подушечки пальцев почти невесомо гладят его руку поверх толстого походного одеяла — и не почувствовал бы, если бы не тепло, не лёгкое, почти щекочущее покалывание. Лечит. Отдаёт все те жалкие крохи, что успела скопить за пару часов отдыха. Вот упрямая. Надо бы показать, что не спит. Повернуться, преувеличенно возмутиться, прогнать её спать — завтра ждёт долгий и тяжёлый переход. Но не хочется. Совсем. А захочешь покинуть мой мир и уйти — Стану парусом верным тебе я в пути. Стану отсветом рыжих закатных костров, Стану компасом в крае холодных ветров. Стану солнцем: в руках моих пламя живёт, Подойди, обогрейся — тревога уйдёт. Стану снегом: в руках моих и́скристый лёд — Приложи там, где больно — боль сразу замрёт. Стану сталью: опорой на трудном пути, Стану песней, чтоб силу в словах обрести: Спи, мой воин, тревоги оставь на потом. Ты мечом стал мне — я тебе стану щитом. Он будет слушать, сам не уверенный в том, кажется ли ему это или происходит наяву. А потом действительно заснёт. Заснёт крепко, без забытья, без сновидений. Наутро всё это и вовсе будет казаться лишь ускользающим сном. Но от лихорадки не останется и следа. И голова будет на удивление ясной и лёгкой. А потом Курт будет много молчать. Дни потекут своей чередой: долгие переходы, поиски загадочных руин, оказавшихся — вот уж чему он был не шибко-то удивлён — остатками цивилизации прежних колонистов, и много чего ещё. Времени возвращаться в казармы Монетной стражи будет не так уж много. Но и этого окажется довольно: с каждым новым днём Курт всё яснее будет понимать, что происходит. Понимать, что задумал генерал Торстен. Понимать, какой приказ он получит со дня на день. Анна замечает, что он стал «каким-то мрачным». Ему хочется схватить её за отвороты камзола и долго трясти — до тех пор, пока в её голове не сложится то, что он сложил в своей. Вывалить ей всё. Предупредить. Предостеречь. Но он молчит. Он ждёт приказа. Не сможет смолчать он лишь тогда, когда увидит, какой растерянностью и смятением наполняются её большие светло-карие глаза, когда адмирал Кабрал, наконец, рассказывает правду о первых колонистах острова. Правду о тайне рождения Анны, о её матери-островитянке. И тогда он говорит, даже не успев задуматься: — Для меня это ничего не меняет. Я точно так же буду тебя защищать. И невольно вспоминает, как менее двух недель назад, в стычке с ошалевшей от своей безнаказанности шайкой инквизиторов, Анна — точно так же, совершенно не раздумывая — встаёт между ним и дулом вскинутого мушкетона. Бросается наперерез, толкает плечом, вскидывает магический щит. И не успевает: пуля навылет прошибает руку. Не ему. Ей. Дурёха. Он бы выдержал. И не такое выдерживал. А она… Её ведь ещё ни разу так серьёзно не ранило. От досады и тревоги за неё он даже не может сказать ничего подбадривающего, только цедит сквозь зубы: — Я же учил, столько лет вдалбливал в твою рыжую башку — не подставляйся! — Значит, паршивый из тебя был учитель, — огрызается она без привычной усмешки. — Шкура-то теперь не у меня подпорчена, ученица хренова. — Мне шкура твоей жизни не дороже, — её голос подрагивает от боли, так что Курт не уверен, что разобрал слова правильно. И вот теперь, уже получив генеральский приказ, Курт отчётливо понимает, что тоже подставится. Это могло бы стать мучительным выбором между долгом и честью. Между приказом и собственной совестью. Могло бы. Но на деле оказывается, что для Курта выбор не то что бы очевиден — его попросту нет. Его не задевают обвинения в предательстве, когда их отряд пробирается в казармы, чтобы арестовать преданных Торстену лейтенантов. — Если уж надо непременно кого-то предать — я выбираю наиболее отвратного, — привычно отшучивается он. Курт не чувствует себя предателем. Его верность давно и без остатка принадлежит только двоим. Им вновь — как и тогда, в лагере Призрачного полка — удаётся пройти по казармам без лишних жертв. Анна снова находит нужные слова, убеждает солдат выдать заговорщиков и отойти в сторону. Но Курт-то видит: она взведена, натянута, как перекрученная струна. Не растеряна, напротив — она в ярости. Эта ярость оказывает ей дурную услугу, когда в порту им наконец-таки удаётся нагнать генерала: в пылу схватки с его людьми, Анна оказывается с Торстеном один на один. Худая жилистая девчонка в облегчённой бригантине против закованного в кирасу бойца почти вдвое тяжелее её и впятеро опытнее. Он хорошо учил её. Он очень хорошо учил её: Курт повторяет это себе, пока отчаянно пытается пробиться к ней. Повторяет, когда Торстен уверенно теснит её, вынуждая только защищаться. Когда остриё меча вскользь задевает её поперёк груди, по счастью не сумев пробить доспех. Уклонение, финт, подкат — давай, зелень, не подведи наставника, только не подведи… Всё заканчивается неожиданно и быстро: де Сарде выворачивается из глухой обороны, ведёт меч противника книзу, вынуждая генерала опустить руки, а сама с размаху бьёт оковкой сапога в лицо. Хороший приём, молодец. От резко схлынувшего напряжения хочется сгрести её в охапку и не отпускать до тех пор, пока сдавившие грудину ледяные клещи не истают сами собой. Но нет. Не время и не место. Времени на передышку почти нет: Константин болен и ему быстро становится хуже. Курт чувствует острую несправедливость происходящего: бедный мальчишка не успел сделать и двух глотков вожделенной свободы, не успел развернуться, не успел показать — прежде всего, себе самому, — на что годен. Несправедливо. Всё не должно так закончиться. Но когда это жизнь была справедливой? Смотреть на Анну ещё больнее. Горе рисует ей тёмные круги под глазами, метит тенями осунувшееся лицо. В поисках лекарства или хотя бы средства, способного заглушить боль, они едва ли не носом роют треклятый остров, да только всё без толку. У очередного походного костра — в последнее время им редко доводится ночевать под крышей — Анна зябко греет ладони: уставшая, измотанная, как будто бы враз ставшая меньше, тоньше, хрупче. У Курта нет нужных слов для неё. Только навязчивое желание накрепко прижать к себе — без всякой уверенности, поможет ли ей такое бесхитростное и фамильярное участие. И нужно ли. От этого становится совсем невмоготу. — Эй, зелень, а что за песню ты пела, когда мы впервые ночевали в Веншагано? Она смаргивает — удивлённо, непонимающе. Смущённо. — Ты что, слышал? — В Монетной страже учат чутко спать, — Курт с удовлетворением наблюдает, как к её лицу возвращается краска. — Мотив знакомый, но никак не могу вспомнить слова. Споёшь ещё раз? — Зачем? — смущается ещё сильнее. Ну и пусть. Зато отвлеклась. — Это же колыбельная. — А я как раз собирался спать. Ну? Ей неловко. Но она всё равно начинает петь. Не так как тогда. Иначе. Напряжённее, острее. Или же просто в этот раз иначе слушает он сам. Закончив, она долго молчит. А после, когда Курт и в самом деле начинает кемарить, спрашивает в сгустившуюся ночную тишину: — Курт, мы ведь справимся? Мы успеем? — Мы сделаем всё, что в наших силах, зелень, — отзывается он. — А если понадобится — то даже больше. Кажется, ей довольно такого ответа. И снова поиски, на этот раз — принёсшие хоть какой-то результат. Один из вождей, Уллан, готов поделиться нужной им информацией за небольшую ответную любезность: надо организовать встречу с его давним соперником на нейтральной территории. Поручение кажется плёвым. До тех самых пор, пока они не попадают в устроенную солдатами Альянса засаду. Скверное дело. Призвать Уллана к ответу не удаётся: этот размалёванный пёсий сын брешет как дышит. — Мне он не нравится, — честно признаётся Курт, когда уже после они смотрят на деревню Вигнамри с вершины холма неподалёку от разбитого лагеря. С высоты хорошо видно, как туземцы нагружают тяжёлые обозы. Надо полагать — для отправки в Хикмет. — Языком-то он хитро мелет — про доброе сотрудничество, про выгоду для обеих сторон, — продолжает Курт. — Только знаешь, как говорят: предавший врага — предаст и друга. Анна задумчиво наблюдает за погрузкой. Всё такая же уставшая, как и все последние дни. Однако от этой истории всё же есть хоть и малая, но польза: какие-никакие подвижки в поисках заставляют её оживиться. По крайней мере, на её губах на мгновение мелькает ехидная улыбка, когда она, по-прежнему глядя в горизонт, насмешливо фыркает: — Уж чья бы корова мычала, Курт. Будто сапогом в подреберье. Бесконечно долгие секунды, чтобы совладать с голосом, чтобы протолкнуть через сведённое горло: — Не доверяешь что ли? Несмотря на всё самообладание, голос выходит глуше, чем ему хотелось бы. — А? — она оборачивается, смотрит сперва недоумённо, потом почти испуганно. Смотрит почти так же, как на одной из тренировок, когда он впервые пропустил от неё серьёзный удар. У Курта много шрамов. Он никогда не считал их, но знает наперечёт те три, что принадлежат руке Анны — ещё со времён их спаррингов. Четвёртый расползается по нутру неровной саднящей трещиной: по шершавой корке, по застывшей коросте, вновь вскрывая живую кровь под засохшей раной. — Курт, я… Нет! Я ничего подобного не имела в виду! — Шаг ближе. Смятение во взгляде. — Я никому и никогда не верила больше, чем тебе. Прости. Я не хотела обидеть. Ещё шаг. — Какие ещё обиды, зелень? — преувеличенно легко отмахивается он. — Мы ведь не чужие. Соратники как-никак. Или даже больше. Друзья. Она снова смотрит на него. Дольше и внимательнее, чем обычно смотрят соратники. Теплее, чутче, взволнованнее, чем принято смотреть друзьям. И стоит так близко, что Курт может легонько — почти случайно — коснуться её плеча своим. И ещё чуть ближе — крепче, теплее, — когда она не отстраняется. И ещё самую малость. Уже совсем не случайно. Чёрная трещина останавливает своё шествие по сердцевине, рваные края медленно и неохотно сходятся вновь. Три. По-прежнему только три шрама. Она умеет исцелять гораздо лучше, чем ей кажется. Спустя три дня они уже мчатся обратно в Новую Серену с почитаемым местными целителем. Его стараниями Константину действительно становится хоть чуточку, но легче. Возможно, ещё не всё потеряно. Хоть Курт и не очень-то верит в «божественные сущности» и прочую дребедень, он вынужден признать, что здесь, на этом острове, они просто существуют без оглядки на его неверие. Кажется, некоторые вещи просто выше его понимания. Но есть проблемы и куда насущнее. И враг многим более очевидный. И ненавистный. Когда Курт узнаёт, что майор Герман залёг на дно в Сан-Матеусе, он знает, что нужно делать. Точнее — думает, что знает, потому что когда он выкладывает свои соображения Анне, они не выдерживают критики даже перед самим собой. Нельзя просто так вломиться в казармы красносолнечного полка и убить его. Нельзя просто отдать его под суд за измену: слишком многие захотят его поддержать. Однако, к невероятному его облегчению, Анна, внимательно выслушав, кивает: — Я с тобой. Можешь рассчитывать на меня. Только разумнее поступить иначе. И предлагает сдать его секте безумных инквизиторов, обвинив в ереси. Грязный ход. Но иного этот выродок и не заслуживал. Зиглинда соглашается помочь, заверяет все необходимые полномочия. В этом Курт и не сомневался. И лишь после того, как де Сарде уходит распорядиться насчёт экипажа до Сан-Матеуса, она неодобрительно качает головой: — Пообещай, что после этого оставишь месть в прошлом. — Моё слово, генерал, — уверенно отвечает Курт. Хотя сказать это куда проще, чем предстоит сделать. — А что с эмиссаром Содружества? Её присутствие во всём этом не привлечёт к Монетной страже ненужного внимания? После попытки переворота доверие к нам и без того подорвано. — Де Сарде нас не скомпрометирует. Я уверен. Я готов поручиться за неё. — Неужели? — Зиглинда хитро щурит проницательные глаза. — Потому что она хороший дипломат? Или потому что ты влюблён в эту девочку? — Потому что она — мой друг, — на голубом глазу чеканит Курт, ни на секунду не замешкавшись. Он долго учился держать лицо. Но вот беда — Зиглинда училась этому в одном с ним строю. Она больше ничего не говорит. И так уже сказала достаточно. Курт не бежит от этого понимания. Не лжёт себе, не пытается оправдаться, сделать вид, что ничего нет. Просто принимает это как неизбежность, которая теперь останется с ним до конца жизни. Как шрамы. Подготовка к поимке майора проходит гладко. Любо-дорого смотреть, как эмиссар Торгового Содружества Анна де Сарде с величайшим смирением на лице и именем Просветлённого на устах благодарит этого сумасшедшего фанатика Алоизия за готовность помочь. И в какую фурию превращается, когда грозит лейтенантам Германа обвинениями в государственной измене. Когда они добираются до тайного убежища в порту, становится уже не так просто. И не потому, что застигнутый врасплох майор начинает отчаянно защищаться — иного Курт и не ждал. Нет, сложнее всего оказывается остановить собственную руку, занесённую для смертельного удара над уже валяющимся на земле врагом. Не в сердце, не в горло — в живот: провернуть меч в его кишках, раскроить всю требуху, смотреть, как он будет подыхать в луже собственного дерьма и мочи в долгой и мучительной агонии. Сукин сын не заслужил лёгкой смерти. Он её и не получит. Выдыхай, солдат. Всему своё время. Не сломался тогда — не сорвёшься и сейчас. Выдыхай. Люди инквизиции оказываются на месте на диво быстро. Курт уже не хочет смотреть, как они утаскивают обмякшего майора. Когда он покидает портовый склад, его ощутимо потряхивает. Хочется побыть одному. Не хочется быть одному. — Курт… — голос Анны полон тревоги. — Ты в порядке? — Да. Теперь — да. Более чем. Ты просто представить себе не можешь, как я ненавидел ублюдка… Он шумно выдыхает, а откуда-то изнутри — из самой глубины, где раньше в хребет наживую врастал склизкий перепутанный узел из боли, грязи и жестокости, — эхом отзывается непривычная гулкая пустота. — Я почти ребёнком попал в лагерь элиты. Ты видела Призрачный полк — там было так же. Хуже. Я почти повторил судьбу Райнера. С той лишь разницей, что остался жив. С той лишь разницей, что… Не хочу больше об этом вспоминать. Пусть вся эта мерзость сгорит вместе с проклятым выродком. Мне дышится легче, когда я знаю, что он больше никого не сможет покалечить. Выдыхай, солдат. Выдыхай. В тот вечер он впервые за долгое время позволяет себе надраться. Хотя, сильно ли можно захмелеть всего с одной бутылки? Сходить за второй совсем недолго: Курт расположился прямо на заднем дворе резиденции де Сарде, нужно просто вернуться в дом и взять ещё. Но не хочется. Сперва он думал отправиться в порт, на уже облюбованное место на причале. Но потом решил, что лучше останется поблизости. Чтобы его не пришлось долго искать, если он вдруг срочно понадобится Анне. Чтобы она смогла его найти. Чтобы смогла. Она приходит, когда в бутылке плещется последний глоток. — Ты поздно, зелень. Хотел предложить тебе выпить со мной, но тут уже почти ничего не осталось. Если только ты не принесла ещё одну. Проклятье, что он мелет… Анна садится рядом. — Уже думал, что будешь делать дальше? — Не то чтобы… — Курт разглядывает бутылку на просвет. — Честно признаться — у меня впервые в жизни появилась возможность строить планы. Благодаря тебе. — Брось, я лишь немного помогла. — Много. Ты даже не представляешь, насколько много. Тёмное небо нижется частыми звёздами. Здесь, на Тир-Фради они выглядят иначе, нежели на континенте. Странно, что он не замечал этого раньше. — Ты так и не ответил. Ты думал о будущем? — Это немного непривычно. Я всю жизнь исполнял чью-то волю. Не уверен, что готов продолжать. Не уверен, что умею что-то другое. Зиглинда собирает верных людей рядом с собой, она намекала на новую должность, если я готов согласиться. Её ладонь ощутимо стискивает край скамейки. — А ты готов? Её ладонь так близко, что лишь одно маленькое движение позволило бы коснуться её. Накрыть своей. — Расслабься, зелень, пока наш договор ещё в силе — я не брошу тебя посреди всего этого дерьма. — Рада слышать. Потому что я надеюсь принять в этом участие. — В чём? Короткий поворот головы, быстрый взгляд через плечо: хватает и доли секунды, чтобы успеть провалиться в черноту её странно потемневших глаз. — В будущем, — Анна преувеличенно беспечно пожимает плечами. И уже куда тише добавляет: — В твоём. Гулкие удары колотят по рёбрам изнутри — так горячо и так больно, что, наверное, оставляют на них вмятины. — Да. Я был бы... — «рад», «благодарен», «признателен». Не то. Пустые и ненужные слова. Почти неразличимым движением рука скользит чуть ближе, едва ощутимо касаясь её руки ребром ладони. — Я был бы счастлив. — Да, — тихо-тихо, почти на грани слышимости отзывается она, и в груди что-то вновь тяжко ухает, когда её пальцы осторожно, почти невесомо соприкасаются с его собственными. — Я тоже. Опустившееся молчание не кажется хоть сколько-нибудь неловким. Но вновь заговорить уже не получается: прибывший из Хикмета гонец требует срочного внимания эмиссара Содружества. Курт нескоро решится вернуться к этому разговору. Он будет долго подбирать слова, тасовать их в голове, словно колоду карт. А когда наконец-таки соберётся их озвучить — выглядеть это будет до безобразия жалко и нелепо. Он останавливает её по пути во дворец наместника. Наверное, не самый подходящий момент. Но ждать «подходящего» можно вечность. И так и не дождаться. — Ваше превосходительство. — Какое отвратительное, какое до зубовного скрежета официальное начало. Но звать её по имени непривычно. А придуманное много лет назад прозвище кажется сейчас слишком неуместным. — Мне нужно немного твоего внимания. Хотя, по правде говоря, много. Всё твоё внимание. На один вечер. Наедине. Анна пропускает вдох. Смотрит на него. Смотрит бесконечно долго, бесконечно пронзительно, бесконечно… взволнованно? — Да, — коротко выдыхает она.— Сегодня после заката я буду свободна. Приходи. Я буду ждать. Время до вечера тянется долго. Так долго, будто он снова оказался запертым в карцере тренировочного лагеря, сутками таращась в смрадную темноту, не ощущая смены дня и ночи. Скверное сравнение. Неуместное. Но только теперь он — как и тогда — вновь не знает, что его ожидает, когда дверь наконец-таки откроется. Не знает, хоть и выразил свои намерения до неприличия недвусмысленно. Не знает, хоть и услышал столь же недвусмысленный ответ. Когда вечер всё-таки наступает, она действительно ждёт его. Такая близкая. Такая незнакомая. Такая невозможно красивая. — Ваша светлость, — опять этот проклятый официоз. — Вы всё ещё хотите моего присутствия? Анна улыбается. — Сколько ещё раз нужно сказать тебе «да», бестолковый? — Её глаза полны такой бездонной нежности, что он с трудом осмеливается поверить, что вся она сейчас предназначена только ему. — «Да» на всё. Иди ко мне. И сама подходит на шаг ближе. Тянет руку, аккуратно касается лица, бережно гладит шрам, пересекающий скулу. И ещё ближе, когда его руки смыкаются на её талии. И ещё. Тёплое дыхание касается шрама, перечёркивающего его губы. Курт медлит. Позволяет себе медлить. Он давно уже не трепетный юноша, он не деревенеет и не теряется от женских прикосновений. Просто её глаза невыразимо прекрасны. Просто тепло её прикосновений плавит всё нутро, как солнечный луч плавит остатки весеннего снега. Просто он хочет запомнить это мгновение. Навсегда. Последние полдюйма он преодолеет сам, соединяя губы, переплетая объятия, разделяя один глоток воздуха на двоих. Будет жадно впитывать каждое её касание. Позволит собственным рукам беззастенчиво расправиться с застёжками, петлями, шнуровками, вдумчиво скользить по горячей коже. Позволит искрам, так долго тлевшим под рёбрами, выплеснуться наружу ревущим пламенем. Он будет прижимать её крепче, он будет целовать её жарче. Он будет заворожено глядеть в потемневшие от страсти глаза. И отзываться на обжигающую ласку её рук и губ. Переплетать пальцы, переплетать взгляды, переплетать тела. Гореть и плавиться от её рваных выдохов и стонов. Ловить губами её горячее дыхание — дышать, дышать, дышать, понимая, что никогда не сумеет надышаться ею. И отдавать себя без остатка. И без остатка забирать её в ответ. После они ещё долго будут лежать, не размыкая объятий: успокаивая дыхание, замедляя бешено колотящийся пульс. Анна так доверчиво дышит ему в шею, так чутко и нежно касается губами, что замирающему от восторга сердцу становится тесно в груди. Не хочется ничего говорить. И хочется так многое сказать. — Ты — самое хорошее, что случалось со мной в жизни. По правде говоря — единственное хорошее. И самое важное. Мой смысл. Моя любовь. Моя жизнь. — Он нежно гладит её растрепавшиеся волосы, вдумчиво пропускает меж пальцев рыжевато-искрящиеся пряди. — Не отвечай, если не хочешь. Ты не обязана. Просто побудь со мной ещё немного вот так. Я хочу запомнить этот момент. И она действительно не отвечает. Молчит бесконечно долгие секунды. Щекочет кожу тёплым дыханием, вдумчиво скользит кончиками пальцев по контурам его шрамов. У Курта много шрамов. Он никогда не считал их, но точно знает, что согласился бы иметь вдвое больше — лишь бы она всегда с такой нежностью и трепетом касалась каждого из них. И это так восхитительно, так близко, так невероятно, что когда дыхание касается его уха, Курт даже не сразу начинает понимать, в какой смысл складываются слова: «сейчас», «всегда», «нужен». И ещё тише, струящимся шёлком невесомого шёпота по коже: «потому что», «я», «люблю». Он будет целовать её снова. Он будет прижимать её к себе — так крепко и так нежно, как только умеет. Так много ещё хочется сказать ей. О том, как одним только словом, одним только объятием она превращает его из простого солдата в единственного, исключительного, любимого. О том, как одним своим присутствием она делает его лучше. О том, как рядом с ней он научился расти над собой. Как смог отпустить прошлое. О том, как она дала ему настоящее — просто приняв его, приняв со всеми его шрамами, всей картой старой боли, вычерченной на его теле и снаружи, и изнутри. О том, как дала ему надежду на будущее. О том, что он сделает всё, чтобы быть этого будущего достойным. Так много хочется сказать. Но вместо этого он будет целовать её снова. Вместо этого он будет прижимать её к себе — так крепко и так нежно, как только умеет. Вместо этого он лишь прошепчет, не боясь показаться смешным или неуверенным: — Скажи ещё раз. Скажи. И будет завороженно смотреть на смеющиеся искры, заплясавшие в её сияющих глазах. — Только раз?.. У Курта много шрамов. Он никогда не считал их, но точно знает, что с каждым сказанным «люблю» их становится меньше.