Солнечная стена (The Sunny Wall)

      Примечания автора (текста): Я много думала о Кассандре и решила, что он действительно был не лучше и не хуже Александра, и, конечно, не хуже других «преемников». Его убийство сына Александра было жестоким, но, возможно, не более, чем преступления, которые совершили Пердикка или Олимпия в ожесточенной борьбе за власть. Насколько я знаю, все, что нам известно о нем, относится (к периоду – пер.) после того, как он появился в Вавилоне вместо своего отца, по общему признанию поведя себя как весьма бестактный македонец при дворе, который, возможно, разросся и изменился сверх его понимания – насколько я знаю, любые «факты» его детства «имеют в основе» Ренотворчество, а не реальность. Кроме того, я пытаюсь читать между строк в древних источниках, не в последнюю очередь потому, что Птолемей, к тому времени враг многих своих старых друзей, имел большое влияние. Если кто-нибудь действительно нашел какое-то упоминание о Кассандре до этого времени, пожалуйста, пожалуйста, исправьте меня! Лично мне хотелось бы знать, что именно он думал о том, что застрял в Македонии на все эти годы….в ожидании своего шанса…       Примечание переводчика: «pothos» (греч. страстное желание, вожделение, тяга, тоска) - в греческой мифологии божество, олицетворявшее снедающую человека страстную тягу, вожделение, неутоленное желание, спутник Афродиты.

***

      Я никогда больше не видел его с тех пор, как он уехал из Македонии вместе с Александром. В Вавилон я успел только на его похороны. И да, это было величественное зрелище, достойное полубога – достойное даже единственного человека, который одержал верх над непобедимым Александром.       "Александр направил запрос оракулу! – доверительно сказал мне Иоллас, когда отношения между нами оттаяли, с его точки зрения, настолько, что он смог поделиться со мной секретом, который услышал на дежурстве у царя. - И он получил ответ! Гефестиону надлежит поклоняться как божественному герою!».       Меня поразила горькая нота в моем смехе – я не хотел этого. Неужели я уже так и не смогу думать об отношениях Александра и Гефестиона без цинизма? Когда-то доверие было возможно, по крайней мере, в том, что касалось Гефестиона.       «Меня это не удивляет, – саркастично процедил я в ответ брату, – Гефестион всегда был богом Александра».       Иоллас в недоверии уставился на меня.       Итак, он, как и остальные, остался убежденным, что дело обстояло с точностью до наоборот. Но это было просто частью игры, грандиозного представления, в котором, собственно, и и был весь Александр. Я мог бы настаивать на своем, силком затолкать правду ему в глотку – да только зачем? Чтобы заново построить стену льда между нами? Я никогда не любил Иолласа так, как Никанора, но я любил его – и отчетливо понимал это сейчас, глядя в мягкие голубые глаза младшего брата. И я оставил все, как есть.       «Это самое меньшее, что он заслужил, – сказал я со своей обычной иронией, – тем, что терпел Золотого Мальчика все эти годы…».       Иоллас настороженно оглянулся по сторонам. Потом перевел взгляд на меня и невольно рассмеялся.       Гефестион. С чего начать? С солнечной стены, конечно. Той стены, у которой я так много раз проводил утро, негодуя на солнце, и тепло, и свежий воздух - охваченный скукой, и разочарованием, и горечью. Именно там меня всегда оставлял мой отец Антипатр, когда приходил ко двору, зная, что я не буду по своей воле искать общества царевича Александра и его друзей.       Иногда компанию мне составлял Никанор. Из всех моих братьев и сестер именно его я любил безоговорочно – единственного, кто видел все стороны моей натуры, кто знал и любил настоящего Кассандра таким, какой он был. Он отличался от природы дружелюбным, странно бесхитростным характером и, казалось, никогда не замечал дурной стороны других. Порой я сомневался, способен ли он вызвать чью-то нелюбовь, даже если попытался бы. Каким бы безнадежно честным он ни был, ему была свойственна скрытность; я знал, что могу сказать ему все, что угодно, и он никому это не передаст.       Иоллас не был таким простым. В отличие от маленького Никанора, он не излучал здоровье и жизненную силу; он был слаб и склонен к кашлю зимой, и никогда не преуспевал в гимнасии. С одной стороны, он был умным и красноречивым там, где Никанор иногда казался медлительным, и он мог быть очаровательным, грациозным и усердным – сознательно, что сам открыто признавал.       Однажды, во время одного из моих припадков ярости против Александра, я назвал его Официальным Целователем Царевичевой Задницы, чувствуя, как меня прямо тошнит от того, что я считал потаканием невыносимому маленькому Александру. Он посмотрел на меня взглядом, полным боли.       «Почему тебе надо быть таким недобрым ко мне, Кассандр? – требовательно спросил он, – разве это так дурно, что я должен стараться получить для себя лучшее место, которое сумею? Александр любит меня и не насмехается надо мной за то, что я слабак – если я смогу получить хорошее место при дворе, будучи полезным ему, почему мне не воспользоваться этим? Может, ты счастлив, плывя против течения, но я бы скорее позволил ему отнести меня туда, куда оно стремится».       Подобная мудрость в ком-то столь юном – я не ожидал такого. Она заставила меня замолчать, заставила подумать.       Я мог бы тоже позволить течению жизни нести меня, мог бы позволить тащить меня позади Александра, я мог бы перестать бороться. Если бы я сделал это, то кроме того, что мой отец любил бы меня больше, я еще и обеспечил бы лучшее положение не только для себя и своих братьев, но и для Клеона тоже.       Но я был не в силах переступить через себя. Основная причина трений между мной и Александром никуда не исчезала – даже тогда, когда мы были мальчишками, он хотел быть нашим лидером, а мне не нравилось быть ведомым.       Отец не мог понять моего отношения. Глядя в прошлое, я вижу его не как черствого или авторитарного до готовости пойти на разрыв отношений с сыном человека, или нелюбящего отца, а, скорее, как более жесткую, более побитую жизнью копию Никанора. Тогда же я видел его причиной всех моих несчастий.       «Кассандр, ты мой старший сын, – говорил он этим свои холодным, терпеливым тоном, который каким-то образом для меня был хуже побоев, – ты и Александр ближе всех по возрасту…».       «Александр – ребенок, – возражал я, неспособный придержать свой язык, – он на два года младше меня и, к тому же, избалованный негодник!».       «Александр – царевич, сын величайшего человека, которого когда-либо знала Македония, – фыркал отец, – и с твоей стороны было бы мудро помнить это! Вместо того, чтобы критиковать его, ты должен был бы следовать его примеру – такая умеренность, целеустремленность в мальчике его возраста заслуживает одобрения и является тем, чему все вы должны пытаться подражать».       «Он просто маленький фригидный выпендрежник», – однажды заявил я.       Глаза отца опасно сверкнули, но он сдержал гнев. В способности обуздывать себя он, действительно, был непревзойден – даже имея дело с этой ядовитой сукой, матерью Александра, он ни разу на моей памяти не повысил голос и не обругал ее, даже в приватности нашего дома, в то время как все, включая моих сестер, не раз присоединяли красочные эпитеты к ее имени. Думаю, мне стоило бы восхищаться им, но вместо этого я пришел к тому, что считал подобное поведение признаком слабости.       Возможно, мы с отцом просто не могли найти общий язык – он был лед там, где я был пламень; один мог только разрушать другого. И все же вместо того, чтобы держаться на безопасном расстоянии, мы вступали в схватку снова и снова, порождая неизбежные клубы пара.       Солнечная стена стала нашим компромиссом, уж каким он был. Я сидел и ждал Александра – если он подходил, я присоединялся к нему; если нет – к середине дня я ускользал домой, выполнив свой долг. Это не было таким уж ужасным наказанием – иногда я приносил что-то почитать; иногда компанию мне составлял Никанор. Потом однажды ее составил мне Гефестион.       Впервые я увидел его в обществе отца, Аминтора, который весело приветствовал меня. Когда я в первый раз встретил Аминтора, то принял его явное дружелюбие за попытку совращения – мне было четырнадцать, достаточно взрослый, чтобы привлечь внимание мужчины – но вскоре я понял, что он просто не мог подавить свои отцовские чувства и был готов суетиться вокруг любого ребенка, который попадался на его пути – и готов считать каждого, кто моложе восемнадцати, ребенком – бесполым, бесхитростным, готовым к тому, чтобы его приласкали, и поцеловали, и подразнили.       Так что когда я увидел с ним Гефестиона, я догадался, что это его сын; между ними было сильное сходство, но более всего, в мужчине ощущалась такая любовь и гордость, что если Гефестион не был его любовником, он должен был быть его ребенком.       Я наблюдал за Гефестионом с ироничным любопытством, в то время как Никанор уставился на него в восторге. Я, скорее, ожидал, что с подобным отцом Гефестион окажется избалованным маленьким душкой, но он был совсем не такой – уверенный до дерзости, непринужденно-доброжелательный, приятно чувственный.       «Радости вам, сыновья Антипатра, – весело приветствовал он нас, улыбнувшись мне, а потом ухмыльнувшись Никанору, который все еще глупо глазел на него.       «Что ты читаешь? – спросил он меня, запрыгивая на стену между нами до того, как я успел толчком вывести Никанора из ступора.       «Эврипида, – немного неохотно ответил я, размышляя, посчитает ли он меня ханжой, хотя я был им не больше Александра и не таким демонстративным насчет этого.       «Ифигения в Авлиде, – прочел он название вслух, – отец брал меня с собой на представление. Ты действительно думаешь, что она была подменена оленем в последний момент?».       «Думаю, Артемис, должно быть, пожалела ее, – медленно ответил я, – хотя все остальные – нет. Кажется, Эврипид не очень хорошо думает о героях, не так ли? Даже об Ахиллесе», – добавил я с некоторым удовлетворением.       «Я думал, она будет спасена в последний момент, – наконец, сказал Никанор, – ее отцом, не Артемис. Мне не нравится, как все закончилось!».       Гефестион повернулся и ухмыльнулся моему маленькому брату. Я нахмурился, ударив Гефестиона по руке до того, как он успел его обнять. Он приветливо пожал плечами в мою сторону и держал руки на коленях до конца разговора, хотя в последующие встречи он раз или два пытал свою удачу, когда думал, что я не смотрю.       Гефестион был очень красив, уже тогда. В шестнадцать он имел грацию и красоту мужчины, а не неуклюжесть мальчика. Его голос был глубоким, и у него пробивалась борода на щеках. Конечно, он был желанен, но не для меня. Когда речь шла о сексе с мужчинами, я предпочитал нежных, хорошеньких мальчиков – не женственных, но в некотором роде невинных и неиспорченных, каким Гефестион определенно не был.       Кроме того, у меня был собственный любовник, кто был всем тем, что мне нужно, даже если мой отец не одобрил бы мой выбор. Клеон был детским товарищем по играм до того, как мы вместе открыли для себя страсть – маленькая усадьба его отца граничила с нашим большим поместьем; они были из Иллирии, но его отец служил Филиппу в нескольких кампаниях и был награжден землей и скотом. Клеон был, прежде всего, славный мальчик; не ученый или серьезный, или гордый, как я, но полный жизни и любви к приключениям, своей любовью к охоте и спорту отвлекающий меня от моих занятий и размышлений. Он был отличным лучником и умело владел копьем, но больше всего он мечтал присоединиться к пехоте Друзей и маршировать в фаланге. Про себя я поклялся, что я заполучу это место для него – мое влияние может быть ограничено, но либо мой отец, либо Александр могли получить для Клеона назначение, которого он жаждал, если я отправлю Никанора просить.       Я сказал себе, что мы просто разделяем мальчишеские игры, и я верил в это – большую часть времени, по крайней мере. И только после того, как у нас была близость на любимой нами солнечной прогалине, где солнце высвечивало рыжинку в его золотисто-коричневых волосах и заставляло его зеленые глаза сверкать, я почувствовал, как странная дрожь прошла по моему телу, и я не мог не поцеловать его с большей нежностью, чем должно мальчикам. Если он и подумал, что я веду себя нетипично сентиментально, он этого так и не сказал, а просто улыбнулся мне и погладил мои волосы, и мягко назвал меня по имени, и вместо того, чтобы разделить вино и непристойные шутки, как это делают мужчины, мы тихо лежали в объятиях друг друга.       Так что я был хорошо защищен от чар Гефестиона. В отличие от Александра. И даже при всем том я обнаружил, что со страхом ожидаю первой встречи моего нового друга и принца. Мне нравился Гефестион – он был тем, с кем можно поделиться всяким; мы говорили о пьесах и книгах, о том, что мы знали в нашем возрасте о философии и географии. Он бегло говорил по-гречески и помогал с ним мне и Никанору. И мне нравилось, как он приходил присоединиться ко мне на солнечной стене и оставался там, вместо того, чтобы идти искать Александра, чего, наверняка, ожидал от него отец. Он никогда даже не спрашивал меня об Александре, только иногда – о царе Филиппе. Я был счастлив говорить о нем, смелом и харизматичном мужчине, ловком в политике, но по-мужски прямолинейном, когда дело шло об удовольствиях – таком, каким Александру никогда не быть.       Но, конечно, когда Гефестион встретит Александра, он или подпадет под его чары, или притворится, что подпал, как случилось со всеми остальными мальчиками.       Некоторые действительно любили Александра – и хотели бы быть любимыми им, я не сомневался, хотя ни одному из них не выпала такая удача. Другие делали то, что мой отец хотел, чтобы делал я – завоевывали его благосклонность, чтобы поспособствовать своей будущей карьере. Александр устраивал целое представление, демонстрируя им равную любовь, одаривая каждого своей золотой улыбкой, никогда не забывая отметить и похвалить их достижения. Но ни одного из них нельзя было назвать его любимым; он был целомудренным – ханжески, по моему мнению, поскольку если только Олимпия не разыгрывала царя, выдавая девчонку за его сына и наследника, у Александра должны были быть те же желания и стремления, и похотливые мысли, что и у остальных. Также он не снисходил до того, чтобы быть чьим-то эроменосом – о, нет, не Золотой Мальчик! Он не ляжет ни под кого!       Или так я думал.       Неизбежно пришел день, когда они встретились. Мы были на солнечной стене с Никанором, хотя в этот раз я присмотрел за тем, чтобы в середине сидел я. Гефестион читал нам вслух. Пиндара, как я припоминаю.       Вот тогда Александр и пригремел со своими обычными подхалимами, все верхами, вооружены для охоты. Принц приветствовал меня с холодной вежливостью, а Никанора – с благосклонной улыбкой. Потом он с надеждой посмотрел на Гефестиона, ожидая, что его представят.       «Гефестион, – заговорил Никанор, когда я промолчал, – это царевич Александр, сын Филиппа… Александр, это сын Аминтора, Гефестион».       «Радости тебе, мой царевич, – ухмыльнулся Гефестион, к моему удивлению разглядывая светловолосого мальчика в том же раздумье, что и моего Никанора.       И к моему еще большему удивлению, Александра бросило в краску.       «Александр, – промямлил он, потом прочистил горло, – ты можешь называть меня Александр, сын Аминтора».       «Тогда Александр», – согласно ответил Гефестион.       Александр продолжал разглядывать его дольше, чем это позволяла вежливость, его серые глаза расширились и затуманились. Гефестион придвинулся ближе, восхищаясь величественным Букефалосом.       «Прекрасный конь, – заметил он, – мой отец рассказывал мне, как ты выиграл его».       «О да, я… », – встряхнувшись, Александр начал представлять своих друзей. Гефестион по-дружески приветствовал их, соблазнительно подмигнув симпатичному молодому Гектору, который покраснел сильнее Александра.       «Мы собирались на охоту в холмы, – сказал ему Александр, – приглашаю присоединиться к нам, Гефестион».       «Спасибо, Александр, – вздохнул Гефестион, – но, к сожалению, у нас троих нет лошади».       Глаза Александра встретились с моими. Моя нелюбовь никогда не была односторонней; сначала он пытался покровительствовать мне, как он это делал с остальными, но я не давал себя победить, равно как и не трудился скрывать сопротивление попытке.       Все между нами было не так; он был быстрый и нетерпеливый, тогда как я не был подвижным; его голова была полна мыслями о героях и богах, и он помещал себя меж ними; я не был неверующим, но я и не верил, что боги особо предпочитают одного человека другому, будь он крестьянин или принц. Если бы я сказал ему, что иногда думаю, будто боги бросают нам объедки со своего стола, давая возможность выхватить, что мы можем – из рук друг друга, если это необходимо, он бы презирал меня как циника и зануду.       Но сейчас, однако, его враждебность внезапно стала личной. По какой-то причине он решил, что хочет Гефестиона, а я стою у него на пути. В тот момент я подумал, что Александр возжелал его только потому, что первым его нашел я, и посмотрел на Александра с презрением.       В этом, по крайней мере, я был к нему несправедлив.       В конце концов, один из старших мальчиков, всегда рассудительный Неархос, все уладил: я поехал с Никанором, сыном Пармениона – миловидными мальчиком, с которым я всегда хорошо ладил; мой маленький Никанор разделил жеребца с Гектором, и они оба хихикали, как дети, когда Никанор слишком сильно обхватил руками талию Гектора для безопасной езды; а Гефестион – ну, конечно, прекрасный Гефестион был великодушно приглашен сесть на Букефалоса позади Александра – привилегия, которой еще никогда не удостаивались даже самые старые друзья Александра!       Я ухмыльнулся, когда Гефестиону удалось положить руку на бедро Александру, запрыгивая на спину коня. Я не мог не восхититься его безрассудством. Принц ярко покраснел, но Гефестион вел себя так невинно, что, отчитав его, Александр выглядел бы глупо. И так вот мы все уехали.       После того дня я был уверен, что потерял моего друга. Александр поразил нас всех своими попытками произвести впечатление на Гефестиона и монополизировать его внимание; Гефестион принимал его авансы с ленивой фамильярностью, которая, определенно, нас скандализировала. И даже при всем том, я знал силу чар Александра и был уверен, что Гефестион будет сражен довольно скоро.       Так что я потерял дар речи, когда пришел во внутренний двор и обнаружил, что он ожидает меня на стене.       «Радости тебе, Кассандр, – весело сказал он, – я принес вернуть пьесу, которую брал у тебя! Что случилось?».       «Я… думал, что ты будешь с Золотым Мальчиком», – пробормотал я угрюмо.       «С кем? А, ты имеешь в виду Александра? – ухмыльнулся Гефестион. – Так вы его называете? Не в лицо, ручаюсь! Он очень милый, правда?».       «Если тебе нравится такой тип», – ответил я холодно.       «Тебе, очевидно, нет, – заметил он, с любопытством глядя на меня. – Ты действительно не любишь его, да?».       «А ты любишь?», – требовательно спросил я до того, как смог сдержаться.       «О, да, – усмехнулся Гефестион, спрыгивая ко мне, – мне он очень нравится!».       Я уставился на него в недоверии, а потом презрительно рассмеялся.       «Гефестион, у тебя больше дерзости, чем у самого Эроса, – воскликнул я, – но не трать свои силы на Александра – он так же чист, как сама Артемис! Более того, он, вероятно, спустил бы на тебя своих собак, если бы ты застал его обнаженным!».       «Ты имеешь в виду, у него никогда не было любовника? Даже другого мальчика?».       «Если и был, он, должно быть, задушил его после того, потому что никто никогда такого не говорил, – ухмыльнулся я, – Я слышал, что его родители посылали ему гетеру, по-настоящему горячую штучку к тому же, которая стоила солдатской оплаты за год – и он отослал ее прочь!».       «Они могли бы сберечь свои деньги и вместо этого послать меня!».       «Смирись, Гефестион, – я с насмешкой по-дружески толкнул его, – ты никогда его не получишь!».       «Сколько поставишь?».       Я проницательно посмотрел на него.       «Хорошо, Парень-Совершенство – ту пьесу, что я дал тебе, взамен на то копье кизилового дерева, которое тебе подарил твой дядя!».       «Заметано!», – воскликнул Гефестион. Мы пожали друг другу руки.       Когда Александр подошел – кстати, в одиночестве, – чтобы забрать Гефестиона, я дал им уйти, удовольствуясь мыслями о том, как мы с Клеоном позабавимся, охотясь на кроликов с моим отличным новым копьем.       Шесть дней спустя, когда наша группа провела день на охоте и лентяйничала у костра, приканчивая кролика и оленину, я увидел, как Гефестион тянет Александра подальше в лес. Удовлетворенно последовав за ними, рассчитывая увидеть, как моему другу дадут пощечину, если не пнут в пах, я вместо этого увидел, как Гефестион грубо целует Александра, а Александр отвечает на его страсть, чуть не в обмороке прислонившись к дереву, как опьяненная нимфа, когда они в конце концов оторвались друг от друга, а потом с обожанием смотрит Гефестиону в глаза и притягивает его для следующего поцелуя. Я проиграл пари, но мне было все равно. По натуре я не вуайерист и остался там только до того момента, когда увидел, что Гефестион опускает принца на землю и раздевает его, чтобы оценить подверженность Александра тем же обычным, смертным вожделениям, что и все остальные.       Неизбежно, у Гефестиона было меньше времени для меня после этого; от приступов негодования меня спасло то, что он все еще искал меня довольно охотно, и что он редко говорил со мной об Александре. Но по-прежнему я считал каждый день нашей дружбы последним, пока однажды он ни пришел ко мне в величайшем гневе, несколько раз пнув ногой прожаренную солнцем стену, пока он смог сказать хоть слово.       «Это Александр!, – прорычал он, когда я спросил его. - Кем, во имя Аида, он себя воображает, помыкая нами?».       «Он всегда такой, – заявил я, – Золотой Мальчик Александр!».       «Он никогда не был таким со мной, – угрюмо ответил он, – по крайней мере, пока…».       Потом он посмотрел на меня с озадаченным выражением на лице.       «Почему вы двое не ладите? – внезапно спросил он. – Между вами что-то произошло?».       Я не вполне понимаю, почему я рассказал ему все это – не было никакой конкретной причины, между нами всегда был разлад, и факт, что наши отцы были так решительно настроены сделать нас друзьями, только ухудшал дело. Возможно, я действительно раздумывал: научились бы мы быть более дружелюбными, хотя бы терпимыми друг к другу, если бы они предоставили нас самим себе.       Он задумчиво слушал меня, не протестуя и не соглашаясь, в то время как меня разбирало желание узнать, что пошло не так между ними, я разрывался между сочувствием к другу и злобным торжеством над моим заклятым врагом.       «У тебя и Александра больше общего, чем вы осознаете», – в конце концов заметил Гефестион.       Я сомневался в этом, но не стал настаивать.       «Что случилось?».       Гефестион горько рассмеялся.       «Он сказал мне, что ему не нравится, что я дружу с тобой».       Я уставился на него.       «И что ты сказал?».       «Сказал, чтобы он собственными делами занимался, конечно! Я сначала думал, что он просто ревнует – знаешь, он довольно ревнив, но мне это нравится, сам не знаю, почему… но потом он сказал, что я не могу дружить и с тобой, и с ним, и что я должен выбрать! Я сказал, раз от так считает, я выбираю тебя, потому что ты никогда не пытался мне говорить, с кем мне дружить, а он сказал, что он больше меня не любит, и мы не друзья. А я сказал, что мне все равно, что он мне в любом случае надоел».       Я мог бы посмеяться над этим, если бы не несчастный взгляд темных глаз Гефестиона.       «Спасибо тебе, – вместо этого услышал я свои слова, – я имею в виду, за то, что заступился за меня».       «А почему я не должен был это сделать?, – он выдавил из себя печальную улыбку. - Ведь я же Парень-Совершенство, в конце концов!».       Но он был несчастлив, и я видел это.       Без всякой причины я обнаружил, что думаю о Клеоне, и что бы я сделал, если бы он попросил меня выбрать между ним и Гефестионом. Клеон был социально ниже меня, просто сын фермера, с которым я развлекался. Конечно, я бы должен был сказать то, что сказал Гефестион; я не мог сказать сыну знатного человека, что я больше не дружу с ним, потому что какой-то сын фермера угрожает лишить меня своих милостей! Но Клеон не был просто каким-то мальчиком, он был… Клеоном. И мне не нравилась мысль о том, чтобы бросить его, во всяком случае, не сейчас.       Мы сидели вместе в молчании, позволяя солнцу согревать нас.       «Гефестион…»       При звуке голоса Александра мы оба подняли глаза. Я никогда еще не видел его таким виноватым, таким абсолютно потерянным. Я наблюдал за ним с тем же любопытством, что и за незнакомым экзотическим зверем.       «Да, Александр?», – услышал я ответ Гефестиона.       Затем он холодно добавил, взглянув на меня:       «Я рассказал Кассандру, что ты сказал».       Александр сверкнул на меня глазами; я же намеренно игнорировал его. Тогда Александр медленно подошел к любимому.       «Я не должен был говорить так, - сказал он очень мягким голосом. - Я… я…. прошу прощения».       Я едва мог поверит своим ушам, но Гефестиона это не впечатлило. Он кивком указал в моем направлении. Я быстро опустил глаза в землю, уверенный, что Александр взорвется, и ссора между нами принесет мне только еще большие трения дома. Но, к моему глубокому изумлению, я услышал, как Принц Александр говорит: «Прости меня, Кассандр».       В этот момент я не мог не взглянуть на него. И на этот краткий миг между нами возникло настоящее взаимопонимание, поскольку мы оба не могли понять, что именно сейчас произошло. Все это было слишком дико для меня, чтобы даже просто подумать о ликовании.       «Все… в порядке», – пробормотал я.       Явно удовлетворенный, Гефестион только отрывисто кивнул и отвернулся.       Помедлив мгновение, Александр молча ретировался. И как бы я его ни ненавидел, я почти пожалел его тогда; вызвать недовольство Гефестиона – это была грозная вещь.       Мы продолжали сидеть в молчании довольно долгое время, а потом Гефестион соскользнул со стены.       «Я лучше пойду за ним», – сказал он.       Я кивнул.       «Ты действительно Парень-Совершенство, Гефестион… Я сомневаюсь, что он извинялся перед кем-либо вообще в своей жизни до сегодняшнего дня!».       «Я не Парень-Совершенство, Кассандр, – вздохнул Гефестион. – Совершенства не попадаются в свои же ловушки! Я влюблен в него, Кассандр, – сказал он подавленно. - Предполагаю, ты думаешь, что я идиот».       «Я…», – я заколебался.       Конечно, я должен был бы посмеяться над этим сентиментальным чувством, особенно по отношению к такому, как Александр, кто, как я всегда думал, был способен любить только себя. Но потом я подумал об униженности, с которой Александр признал – передо мной! – что он был не прав. Я не был уверен, что смог бы сделать то же самое, если бы находился на его месте. А потом я подумал о Клеоне – Клеоне с глазами цвета весны, с теплой, гладкой кожей, упругими бедрами и сладкими губами.       «Нет, – сказал я, – я так не думаю».       Не это изменило ситуацию, что бы ни думали Александр и его друзья. Я не ревновал; и это не было подозрение, что Гефестион – просто подхалим или даже шпион. Это сделала наша следующая встреча с Клеоном.       Мы с Клеоном попробовали много чего вместе, но я никогда не брал его. Превосходя его социально, я был уверен, что имею на это право, но по едва ли понятным мне самому причинам я никогда не просил его об этом.       Но в следующий раз, когда мы были вместе, лежа на лугу, едя хлеб с оливковым маслом, он взял масло и налил немного мне в ладонь. Когда я с удивлением посмотрел на него, он взял мою руку и положил ее себе между ног.       «Давай, Кассандр, – выдохнул он, – когда-то мне надо потерять девственность… Лучше с тобой, чем с каким-то пьяным солдатом во время кампании!».       И я взял его. Конечно, это было чудесно. Но было не только это. Мы оба знали, что он сделал то, что сделал не по причинам, связанным с потерей невинности. И когда мы лежали вместе, покрытые испариной, он сказал – мягко, робко:       «Я люблю тебя, Кассандр».       И я, кто уже начал сомневаться, что мог действительно полюбить кого-то, прошептал:       «Я тоже люблю тебя».       И я был счастлив – счастливее, чем был когда-либо.       Пока я не начал думать.       С того момента, как мы с Клеоном стали настоящими, не сдерживаемыми ограничениями любовниками, я обнаружил, что говорю с ним все больше и больше, открывая ему сердце так, как я никогда и не думал, что смогу. Поразительно, как эта тихая, умиротворенная дремотность, которая следовала за пылом страсти, могла развязывать твой язык. И Клеон удивлял меня своим пониманием и сочувствием, и доверялся мне тоже. Что было прекрасно между нами двумя.       Но потом я подумал о Гефестионе и Александре, лежащих друг у друга в объятиях, точно как Клеон и я, нашептывая доверительные признания, разделяя свои самые потаенные мысли. И я подумал о всех тех вещах, что я сказал Гефестиону, о том, как много он знал обо мне из того, что я бы не хотел дать узнать Александру. Он не предаст меня намеренно, я знал это. Но ошибки совершать легко; многие мужчины выдавали себя в объятиях женщины или прекрасного юноши и раньше.       И вот так я дал нашей дружбе остыть. Я никогда так не сказал ему прямо, что мы больше не друзья; я просто сделал себя менее доступным для него, проводя больше времени с Клеоном или наедине с собой и с презрением отвергая тепло солнечной стены.       Гефестион никогда так и не вызвал меня на откровенность, никогда не спросил, что изменило меня, или было ли что-то, что он мог бы сделать, чтобы исправить дело – возможно, он боялся, что пришла моя очередь просить его выбрать между Александром и мной. Возможно, он думал, что мои дружеские чувства были в действительности глубже, чем я себе признавался, и его признание в любви к Александру причинило мне боль. Я никогда не рассказывал ему о Клеоне – не потому, что стыдился моего любимого, но я не знал, как Гефестион отреагирует на него, и не приведет ли это к тому, что Гефестион посмеется над ним или сделает предметом насмешек других мальчиков.       Время от времени, когда мы вместе бывали в группе друзей Александра или на публичных мероприятиях, наши глаза встречались, и я видел грусть в его взгляде, но я закалил свое сердце против этого.       К тому времени, как они уехал из Македонии вместе с Александром, мы едва разговаривали. Он написал мне несколько раз, но я не ответил, а растущее напряжение между моим отцом и Олимпией вскоре сделало для него нашу переписку неуместной.       Иногда в ходе долгих, беспомощных, удушающих лет в Македонии, пока Александр Гефестион и мои собственные Никанор и Иоллас завоевывали славу и богатство и писали домой, хвастаясь своей храбростью и чудесными приключениями, я не мог не спрашивать себя: не принял ли я неправильное решение?       Когда я услышал о свадьбе в Сузах, я подумал о своих старых друзьях по детским играм, которые живут как боги и женятся на экзотических принцессах. И я пошел и уселся на горячей разрушающейся стене, отдавшись мыслям о том, что все это значило и что могло бы значить для меня.       Даже несмотря на свое грандиозное позерство, взрывной характер и воспаленный «пофос», которые только возросли в сотни раз в череде его бесконечных побед, Александр никогда не оставлял Гефестиона. По слухам, Гефестион все еще регулярно делил с ним ложе, несмотря на всех наложниц, и мальчиков, и мерзких маленьких евнухов, которых так называемый Царь Царей имел у себя на побегушках. Какие бы чары ни наложил на него Гефестион в тот день у стены, это были прочные чары, более мощные, чем любые чары, которые могла бы сплести Александрова матушка-ведьма.       Если бы я поверил в Гефестиона, рискнул поставить на силу его дружбы, мог бы я стать одним из этих Друзей, одаренных какой-нибудь варварской невестой? Могла бы магия Гефестиона оказаться достаточно сильной, чтобы даже в конце концов примирить меня и Александра?       Было уже слишком поздно, чтобы узнать это. Слишком поздно, даже чтобы спрашивать.       Было странно видеть так много лиц, которые я узнавал, когда мы собрались на похоронах – знакомых, но все же так измененных ранениями, болезнью, палящим солнцем и разрушительным действием времени. Какая пропасть теперь лежала между мной и мальчиками, которых я знал там, в Македонии – как много они пережили, как много они выстрадали и вынесли, в то время, как я торчал дома.       Клеон представлял собой самую значительную иронию – я получил для него желанный пост в рядах Пеших Друзей, и он там преуспел, получив младший командный чин и отсылая домой деньги, сокровища и рабов в таком количестве, достаточные для того, чтобы обогатить свою семью сверх их самых смелых ожиданий. Нам удалось остаться на связи, через Никанора, и наша привязанность не ослабела; как и с братом, я был удивлен обнаружить, что все еще могу любить, даже после всех этих лет разочарований. Клеон выжил, даже пережил Индию и этот катастрофический поход через пустыню. Ирония была в том, что он был одним из тех, кого отправили в Македонию с Кратеросом, как раз когда я был на пути в Вавилон. Но по крайней мере он был в безопасности.       Я наблюдал, как Александр сам поднес факел к погребальному костру. Когда он взорвался пламенем, мы все отшатнулись назад от его яркости и жара – все, кроме Александра. Освещенное огнем, его лицо являло ужасное зрелище – он выглядел, как живой труп, с диким и измученным взглядом.       Я держался вне поля его зрения, но так, чтобы можно было наблюдать. Пердикка остался к нему ближе всех – воображая себя следующим хилиархом, подумал я, выставляя себя незаменимым – с настороженно сузившимися глазами. Возможно, он решил, что Александр может броситься в костер. Возможно, и правда, Пердикка должен был бы позволить ему это, если бы он действительно так сделал – позволить человеку уйти от своих страданий.       Туда ему и дорога, сказал себе я, прикладывая руку к пульсирующей болью голове. Там все еще была припухлость и синяк в месте, где он ударил ее об стену, просто потому, что я посмеялся над этим подхалимским пресмыканием его лакеев.       В любом случае, он обожжет свое лицо, если останется так близко к этому аду – но я бы скорее предположил, что он хочет этого. Его волосы отросли, но все еще оставались шрамы возле висков там, где он поранился лезвием, когда обрезал их себе. Иоллас рассказывал мне, какое безобразие он устроил.       Я повернулся, когда услышал, как кто-то тихонько плачет позади меня. Никанор, конечно. Никанор, который где-то под своей покрытой шрамами, выжженной солнцем, загрубевшей кожей все еще сохранял нежное сердце мальчика; Никанор, который выехал встречать меня к воротам Вавилона и практически стащил меня с лошади в волнении, осыпая мое пыльное лицо поцелуями и повторяя мое имя снова и снова.       Из того, что он рассказывал мне, они с Гефестионом не были особенно близки в годы кампании – ну да и как они могли бы быть, когда Александр занимал так много времени Гефестиона? Но когда я повернулся и увидел его блестящие глаза в свете костра, я увидел тень детства, солнечной стены, более простого, счастливого времени. Возможно, он мечтал, чтобы мы трое пережили более счастливое воссоединение, чем это.       Слезы Никанора отрезвили меня, заставили меня отринуть в сторону мою горечь, мое разочарование и мои планы на будущее. Я повернулся к погребальному костру, чувствуя жар на лице, горячий, как солнечный свет во внутренних дворах Пеллы. Я подумал о том, чтобы произнести молитву новому молодому богу, но не сделал этого. Взамен я бросил маленькую пригоршню сладко пахнущего ладана в языки костра, дар смертному человеку.       «До свидания, Парень-Совершенство», – пробормотал я, затем взял Никанора за руку и увел его прочь.