.крепость.

.I've learned to love myself.

      Чувствовать себя брошенным, когда мать не любит как прежде, уходит, оставляя с отцом, который твердит одно и то же каждый день. То, как он отзывается о ней, об оставленном сыне на шее, заставляет Чанёля думать, что крепость на дереве сгнила не до конца. Желание взобраться в неё снова, скрыться за шторой и упасть в мягкие, пропахший ночной росой подушки, рассыпанные по полу, возрастает так же, как в чужих глазах он становится чьим-то «братом». Когда для своей сестры и отца он ничто, кроме очередной статистики. День сменяется другим, привносит в размытое сознание разъедающее ощущение нарастающего одиночества, когда собственная нужность кому-то перестаёт существовать.       Носки ботинок касаются шатких, скользких от мха, потрескавшихся от времени ступеней деревянной лестницы. Чанёль выдыхает, просовывая голову в открытый люк и морщится. Ничего не изменилось. Всё осталось на месте. Всё гниёт так же медленно, как и внутри Чанёля. Подошвы касаются трухлявого, скользкого пола с прилипшими к дереву птичьим перьями. Шаг за шагом он движется в сторону маленького балкончика, с которого открывался вид практически на весь город. Снова горящий слабыми огнями, снова то набирающий отдалённую громкость, то стихающий в голове, словно исчезающий ураган. Пак обхватывает взглядом каждую крышу, каждое горящее тусклым светом окно, сжимаясь изнутри.       И сейчас суеверный счастливый конец кажется всё дальше и дальше, чем он себе представлял. Голова устало падает на ладони, обхватившие перила с облупившейся краской. Слёзы сдавливают всё внутри до невозможного желания вдохнуть ещё раз, прежде чем задохнуться. Колени касаются холодного пола, разъезжаются в стороны с тихим, болезненным стоном, слетающим с кривящегося в подобии улыбки рта. Маска, которую он носил, становится его лицом, настоящего его мало кто увидит. Голова отрешённо касается мокрых подушек, всё ещё с запахом ночной росы. волосы прилипают к коже постепенно. Так же постепенно на небе загораются одинокие звёзды. Чанёль прикрывает глаза, глотая возникший в горле ком и прижимает ладони к лицу, горящему от попавшей на мелкие раны соли.       Все его «братья» расходятся, разъезжаются, исчезают. А он остаётся на месте, любит их той же детской любовью, которую отчаянно хочет получить в ответ. Хоть от кого-нибудь.       Хотя бы от единственного оставшегося рядом.       Рот продолжает кривиться, пытаясь произнести какие-то слова, но сейчас его никто не слышит и не видит.       ...научиться любить себя...       ...научиться любить себя таким, брошенным...       ...может ли страх не существовать в рамках этого прогнившего домика..?       Кёнсу говорил, что научился этому с помощью касания смерти. Научился любить себя, скрывая покрывшиеся едва заметными рубцами шрамы на коже рук и бёдер. Научился чувствовать себя живым, не переставая улыбаться рядом с ним. Так что страх Чанёля быть брошенным отступал.       — Ты можешь любить меня так, как никогда до этого не делал, а, Кёнсу?       Чанёль едва говорит. Шевелит губами, толкая выступ бревенчатой стены пяткой и шипит. Его проблема в том, что он чертовски пуст внутри, но продолжает казаться тем, у кого всё заполнено каким-то дерьмом.       Рот опасно кривится в немом крике. Чанёль хочет кричать, но не уверен, что вообще хочет быть спасённым. Слабые капли дождя ударяются о неплотную, прохудившуюся крышу, пролетают в дыры и бьют Чанёля по лицу. Заставляют продолжать думать, копаться в себе до последнего, пока не добьётся результата, которым был бы доволен.       ...научился ли я любить себя..?       ...научился ли я любить себя таким, брошенным..?       ...может ли этот страх не существовать во мне..?       ...если я не чувствую, что полюбил себя с помощью касания смерти... смогу ли я... полюбить себя по-другому...       Кёнсу говорил, что с этим нужно быть осторожным. Черту переступить будет совсем несложно. Всего лишь пара шагов. Пара шагов, которых Кёнсу не решился сделать, уехал в другой город, скрылся на время из его жизни, прерывая общение на несколько месяцев.       Руки беспомощно касаются пола, оставляя на дереве следы от ногтей, оставляя занозы в пальцах, сдирая кожу в кровь. Кёнсу обещал забрать его с собой через пару лет. Обещал, что вернётся в это место за ним через пару лет, но Чанёль растерянно прибавляет к ним ещё три. Вскидывает ладони кверху и проходится взглядом по зажившим полосам на запястье. Он делал всё мягко, но даже так не смог понять, что чувствовал Кёнсу. Не понимает, почему тот делал это с собой. Не понимает, почему его всё ещё нет, когда всё зашло так далеко, что даже развалившийся домик на дереве не способен защитить от того страха, который накапливается в сердце с каждым новым днём.       Чанёль садится, опуская голову. Бродит взглядом по полу, по разбросанным отсыревшим книгам, по покрывшимся плесенью углам, по разбитым фонарикам и банкам.       ...если взять всё это и сделать пару шагов вперёд, этого будет достаточно..?       Чанёль трясёт головой, смахивая капли с кончиков волос, нехотя проводит показавшимся из-под косухи рукавом рубашки по лицу. Если это так, то почему встать не получается? Почему ноги не хотят слушаться, прилипают к полу сильнее, словно от этого зависит что-то важное? Полустон слетает с приоткрытых губ едва заметными клубками пара.       Голова кажется тяжёлой, тянется к отсыревшим подушкам, заставляя Чанёля упасть обратно, закрыть глаза и заснуть, чувствуя тот же запах ночной росы, что-то родное где-то в районе груди.       Улыбка касается его губ согревающим изнутри прекратившимся сражением. Он знает, что Кёнсу не врал, знает, что не врёт самому себе, потому что Кёнсу признал его, верит в него. И этого достаточно.