***
Телефонный звонок застает меня на кровати, где я в полном изнеможении лежу, страдая от июльской жары, которая свалила меня с ног. От жары нет спасения даже по ночам, как усталое животное, она крадется по комнатам и коридорам в поисках нового логова. Я ждала этого звонка уже три недели — и мне прекрасно известно, кто на другом конце провода. Это Ронни. Вообще, конечно, Вероника, но так её зовут все остальные, кроме меня. Ронни вернулась домой после каникул. — Шер, я приехала! — оглушает меня знакомый голос. — Куда бы ты делась. И не ори так в трубку, — отвечаю я. — Ну и как? — Кошмарно! Этот остров — такая дыра, ты и представить себе не можешь. И вообще, у меня серьезная психологическая травма на почве пребывания с родителями. Надо встретиться. Я смотрю на часы. — Через полчаса в Pop’s? — Я бы сдохла, если бы ты не нашла для меня времени. — Возможно. Я за последние три недели чуть не сдохла со скуки. — Слушай, а давай попозже… через час? У меня еще чемодан не разобран. — Нет проблем. — Я так рада тебя слышать… Шерил? — Ммм? — Я по тебе скучала. — А я нет. — Я так и думала. Стерва! Я кладу трубку и еще минут пятнадцать, лежа на спине, рассматриваю красный древесный потолок. Через распахнутые окна накатывает ветер, несущий запах садовых роз и кипарисов. Я скатываюсь с пропотевших простыней, подцепляю лежащий рядом пеньюар, и тащу себя по коридору по направлению к ванной. Ненавижу ванную комнату на этом этаже. Дверь здесь уже настолько перекосилась, что приходится наваливаться на неё всем своим весом, чтобы открыть и попасть в комнату, облицованную шашечкой черно-белого кафеля, где с потолка тебе улыбаются винтажные трещины. Чтобы по рассыпающимся от ветхости трубам из душа наконец пошла вода, приходится ждать минуты по три. Я открываю кран, привычно прислушиваюсь к астматическому хрипу труб и уже не в первый раз жалею о том, что мама ни разу не связалась с водопроводчиком. *flashback* — Из-за какой-то трубы?! — удивленно переспросила она, когда я, не выдержав, как-то раз намекнула ей на практические преимущества подобных отношений. — Шерил, ты что, считаешь, что я проститутка?! Тот, кто в своё время строил этот дом, должно быть, был таким же сумасшедшим, как Нана Роуз. *flashback* — Он стоил мне столько, сколько стоит горсть арахиса, — с гордостью рассказывала она нам. Тистлхаус, окружённый, по словам бабули, заколдованными лесами, располагался на самой дальней окраине крошечного городка Ривердэйл, разделявшего его рекой. За километр можно было увидеть его двухэтажный фасад, увитый плющом, маленькие створчатые окна и огромный известняковый шар по центру крыши. Неудивительно, что Нана Роуз в поисках подходящего, некогда выбрала именно этот дом. — Кажется, что Тистлхаус только и ждет подходящего момента, чтобы погрузиться сам в себя и мечтать о лучших временах, наслаждаясь тем, что его никто не трогает, — говорила бабушка. — Жители Ривердэйла ждут того же. Этот дом наводят на них священный ужас. И знаешь почему, детка? Потому что достаточно издали увидеть его, как становится ясно, что в нём может жить только человек с широкими взглядами. Мы выросли на бесчисленных фотографиях Наны Роуз, которые через несколько месяцев после её кончины мама выдрала из оставшихся альбомов и развесила по всему дому, как дешевые открытки со святыми угодниками в дешевых рамочках. Везде, где только можно: в полутемном холле, вдоль лестничных пролетов, почти в каждой комнате, даже в подвале, они висят на стенах, стоят на шатких столах и хромающих комодах, теснятся на подоконниках и камине. Из всех портретов бабушки мне больше всего нравится тот, с которого смотрит её румяно-белое лицо с аристократическими чертами, огромными, до прозрачности серыми глазами, окруженными множеством мелких морщинок, потому что она улыбается. Это единственная фотография, на которой видно, что Нана Роуз могла быть хрупкой и ранимой. На всех остальных заметно лишь детское упрямство, переходящее в откровенный вызов. Глядя на них, создавалось впечатление, что в этом мы с ней похожи. За три дня до того, как мы должны были вернуться из Луисвилля, бабуля распахивала в комнатах окна и сорвавшись со второго этажа, упала на ступени у крыльца и сломала шею. Там на следующий день её и обнаружил почтальон. Смерть Наны Роуз оставила глубокую рану в моей душе и душе Джей-Джея. Мы обожествляли её даже больше чем собственную мать. Нашего дедушку «поглотила болезнь на букву «р», как выражалась бабуля, а отца, как показала жизнь, куда больше интересовали деньги, женщины и высокоградусные напитки, нежели судьба собственной семьи. Никто не знает, что с ним. Когда однажды Джей-Джей спросил маму об отце, она лишь отрезала, что «его поглотил Грязный бизнес», и, как она надеется, «уже никогда не выплюнет обратно». Мы с братом проводили почти всё без исключения свободное время — либо в зарослях сада, либо в окрестном лесу или у реки. Мама всегда гордилась самостоятельностью своих детей. Поскольку она не раз внушала нам, что от её «работы» зависит всё наше существование, мы так и не решились сказать ей о том, что попросту боимся оставаться одни в огромном доме. Нам становилось не по себе, когда мы бродили по пустующим комнатам, сторонясь темных углов, или по бесконечно длинным, ветвящимся коридорам, от которых, как в колодце, при малейшем движении отскакивало эхо, раздаваясь и множась где-то в глубине Тистлхауса. Это был невероятно мрачный, опустелый дом, и для нас не было ничего ужаснее, чем когда мать предлагала нам поиграть в нем в прятки. Поначалу мы с Джей-Джеем делили на двоих комнату на первом этаже, и лишь впоследствии, научившись ценить уединение, которое предоставляли нам тишина и пустота верхних этажей, каждый из нас нашел себе угол по вкусу. Я выбрала комнату, из окон которой, насколько хватало взгляда, виднелось русло реки и городок. Именно там я поняла, что характером ничуть не похожа на Нана Роуз — моему взгляду всегда недоставало простора.***
Ледяная вода, хлынувшая из душа, быстро привела меня в чувство. Не нанося абсолютно никакой косметики, надев белый хлопковый сарафан, и уложив рыжие кудрявые волны, я петляю по лабиринтам коридора, пока не дохожу до шаткой лестницы, ведущей в холл. Нигде ни следа ни матери, ни Джей-Джея. Возможно, они оба капитулировали из дома. Стоит только открыть дверь на улицу, как меня обдает жаром. Наш сад похож на поле, где колышутся переспелые колосья. С обеих сторон крыльца метровой высоты трава яростно борется с роскошными садовыми цветами за место под солнцем. Дикорастущий плющ впивается в кору старых клёнов и тополей, карабкается по стволам вверх и по водостоку переползает на дом, чтобы упасть с крыши бурными каскадами. *flashback* В первые пять или шесть лет своего пребывания в Тистлхаусе мама действительно старалась укротить это бурное великолепие, подчинить себе дикие джунгли и создать некое подобие «правильного» сада. Даже облачившись в зеленый фартук, розовые резиновые сапоги и такие же перчатки, она до зубов вооружилась тяпками и лопатами. Мы же с совочками и железными грабельками мельтешили под ногами, стоило ей начать вгрызаться в непробиваемые заросли, не отходили от неё ни на шаг. Но сколько бы мы ни копали, ни пололи и ни дергали, борьба с неуязвимыми сорняками была обречена на провал. — Такое ощущение, будто природа что-то имеет против меня, — говорила мать с усыпанными волдырями и мозолями, несмотря на перчатки. — Где мне надо посадить эти чертовы розы? Они не растут! В результате она наняла садовника за почасовую оплату. Никто не знал, откуда возник этот мужчина. Я с самого начала не скрывала, что на дух его не переношу, и старалась держаться от него подальше, однако мама и Джей-Джей пребывали от него в совершенном восторге. Когда в особенно жаркие дни он, закончив работать, входил в прохладный Тистлхаус, где мама наливала ему стакан лимонада со льдом, а мой брат садился рядом, подперев голову ладонями, с интересом слушая все истории, которые тот рассказывал. А после она забирала садовника с собой в свою спальню, и это считалось само собой разумеющимся. Даже если Джей-Джей не догадывался до этого, то я делала вид, что ничего не замечала. Лишь годы спустя он признался, что даже тогда от меня не ускользала и малейшая деталь, он знал, что его сестра, его близнец тоже проводила долгие ночи без сна в Тистлхаусе, хоть и по совершенно иной причине: да, я ненавидела нашу мать за её многочисленные связи.***
Мы с Ронни занимаем столик в самом дальнем углу шумного, разноцветного Pop’s и заказываем гору ванильного и вишневого мороженого. Раз в несколько минут отворяется дверь, входят и выходят люди, на кассе звенят отсчитываемые центы и чеки, а мороженое начинает таять, едва пробуя его. — Знаешь, я однажды видела по телевизору передачу про Мальту: рыцари, крестовые походы, ветряные мельницы и всякое такое. А потом ты приезжаешь и везде видишь только эти несчастные кружевные скатерти, снова скатерти и людей, плетущих кружева для скатерти… — А девушки там какие? Удар по щиколотки чуть было не заставил меня завыть от боли. — Ауч! — Сама виновата. Как ты вообще можешь! Я тебе рассказываю, как я там страдала, а у тебя только одно на уме? — Ладно, ладно. — О’кей. Маленькие, неухоженные, не любят иностранок. Но вот мальтийцы чертовски горячие. Папочка охранял меня, как сторожевой пес — даже если бы мне чего-то и хотелось… — … тогда бы тебя никто не остановил, даже отец. — Да перестань! — Ронни награждает меня очередным пинком. — Полегче, ладно? Если будешь продолжать вести себя так же, твоя подруга выйдет отсюда без ноги. — Он вконец нас достал, и меня, и маму тоже. Ну, как обычно, ты же знаешь. Нескончаемая работа по телефону, сделки, торги и всё остальное в комплекте. Радуйся, что у тебя нет папы. Ронни продолжает есть мороженое, как ни в чем не бывало. Ей прекрасно известно, что мне нечего ей ответить. Когда речь заходит об её отце — о каком бы то ни было отце, я всегда чувствую себя беспомощной. Как будто прочитав мои мысли, подруга снова спрашивает: — Почему ты никогда не рассказываешь о папе? — Потому что рассказывать нечего, — раздраженно отвечаю я. Когда бы она ни спрашивала меня об отце, ответ был не более чем односложным. И до тех пор пока последнее слово будет за мной, так оно и останется. — Ну всё же… хоть что-нибудь. — Мама не любит о нём говорить. — Правда? — Она… — я запнулась, подыскивая подходящее слово. — Для неё это умерло. До Ривердэйла, она жила другой жизнью, о которой никогда не рассказывала ни мне, ни моему брату. Да, я знаю немного о бабушке с дедушкой, но это не более чем обрывки скучных историй про скучных людей. А что касается отца… — продолжаю я. — Не то чтобы я никогда не предпринимала попыток что-либо о нём узнать. Но мама замыкается в себе и хранит эту тайну за семью печатями. — Это тебя раздражает, да? — В какой-то степени, — против воли соглашаюсь я. — Всё, что я знаю, слишком… обрывочно. Мне снова вспоминается список, который я несколько лет назад по чистой случайности обнаружила среди её бумаг. В нём по порядку шли имена всех мужчин, с которыми у неё была связь, имена, тщательно записанные в столбик. Я не знаю, существует ли этот список до сих пор. Тогда там было порядка пятидесяти пунктов — много это было или мало, я не стала судить. Полсотни романов за более чем десять лет, особенно если учесть то, что большинство мужчин в списке не появлялись в Тистлхаусе второй раз. В моих воспоминаниях их лица, расплывчатые образы, сливаются одно с другим, легко перенимая очертания друг друга. Они никогда не принимали участия в нашей с Джей-Джеем жизни и в конце концов так и остались для меня тем же, чем были для матери: всего лишь номерами на белом листе бумаги. — А ты бы хотела, чтобы он был? Ну, чтобы у вас был отец? — Ронни загребает очередную порцию и теперь облизывает ложку. — Я имею в виду, разве вам, тебе его не хватает? Она прекрасно знает, что, задавая такие вопросы, играет с огнем, но иногда подруга забывает о том, что я тоже могу быть сущей дрянью. С точностью до миллиметра я умею впиться пальцами в те незаживающие раны, при взгляде на которые любой психиатр отвернулся бы в ужасе. Как черные дыры, они поглотят каждого, кто приблизится к ним слишком близко. Но то, что мне кажется черной дырой, для Вероники не более чем «белые пятна», которые она умело заполняет своим упорством, как только предоставляется возможность, совершенно не заботясь о том, что при этом заходит слишком далеко. Как и сейчас. — Но ты же знаешь, что он где-то в Штатах живет, — продолжает она впиваться в мои больные места. — Штаты большие, — отвечаю я, не в силах скрыть раздражения. — А то, что он вообще еще живет, всего лишь твоё предположение. Так что сделай одолжение и заткнись наконец, хорошо? — О’кей. Мир, дружба, жвачка! — говорит Ронни с заискивающей улыбкой. — Неужели сегодня обойдешься без терзания карандаша и бумаги? — Только не в последний день каникул. Хотя вспомнить бы, конечно, не мешало. Не могу поверить, что в понедельник начинается учеба, и школа вновь займёт наши умы. — Могла бы захватить их с собой. Мне как раз не помешает новый портрет в спальне. Кстати о школе. Сегодня Бетти рассказала мне по телефону, что у нас классе будет новенькая, — голос Ронни вонзается в тишину, как нож в масло. — Новенькая… Она из Ривердэйла? — Типа того. — Второгодница? — Нет, сначала вылетела из интерната, а потом из школы, — Ронни многозначительно приподнимает идеальную чёрную бровь, добавляя: — Из Саутсайд Хай. — И что с того? — Что с того? Как ты думаешь, почему её выгнали? Наверняка она позволяла себе что-то лишнее. Тебе это не внушает никаких обнадеживающих мыслей? — Можно подумать, внушает тебе, — мои зубы беспощадно раскусывают вишню, из которой струится алый сок. — Ну, если ты о Джагхеде… Джагхед Джонс перевелся к нам из Саутсайд Хай прошлой зимой, и Ронни на несколько недель позволила ему за собой приударить — ровно настолько, как заявила она мне, чтобы потерять невинность и понять, чего она совершенно точно не хочет от жизни. В частности, его присутствия в ней. — А если даже и о нём? — Забудь об этом, Шер, — хихикнула она. — Или покажи мне, у кого не только с внешностью в порядке, но и коэффициент интеллекта не ниже 130 и в голове хоть иногда было бы что-то, кроме футбола, тачек и секса. — Знаешь, я очень подхожу под это описание, — имитируя превосходство, я с заигрыванием перекладываю длинные волосы на другую сторону. — Извини, но ты не в счет, Бомба, — усмехается Ронни. — И даже если бы ты была в счет, я не стану вдаваться в то, что сказали бы на это мой папочка. Впрочем, я абсолютно уверена, что моя подруга плевать хотела на то, что сказали бы ей на это родители, а может, даже обрадовалась бы разразившемуся скандалу. Тогда, десять лет назад, встретившись в больнице, мы выяснили, что обе живем в одном и том же городке. За этим удивительным открытием незамедлительно последовала священная клятва вечной дружбы, до сих пор остававшаяся больным местом для родителей Вероники. *flashback* За пару месяцев до того, как мы пошли в первый класс, маме чем-то не понравились мои уши. — Они слишком большие, Шерил, и они торчат, — объяснила она. — Это некрасиво для девочки. Ты выглядишь как Дамбо! Мы расположились на стеганом одеяльце на берегу реки. Мама засунула руку в сумку-холодильник, вытащила из неё бутылку воды и сделала большой глоток. Я знала, что, как только она снова закроет бутылку, вердикт будет уже неоспорим. От того, что ей не нравились мои уши, мне стало не по себе. Я посмотрела на своего брата, который стоял по колено в воде, против слабого течения реки, и искал на обратной стороне плоских камней улиток. Никто бы не подумал, что мы близнецы. Уж только потому, думала я, что у Джей-Джея были совершенно обычные уши. — А кто это — Дамбо? — осторожно спросила я. — Слон, — ответила мама, упрятывая воду обратно. — У него были настолько большие уши, что они тащились за ним по полу и он постоянно о них спотыкался. Слишком большие уши, понимаешь? Джей-Джей выбрался на берег, ловко перепрыгнул через пару камней, пробрался к нам, и, ни слова ни говоря, сунул маме прямо под нос камень, на котором сидела особенно упитанная, круглая улиточка. — О боже, убери это немедленно, Джейсон! — с отвращением взвизгнула она. — Терпеть не могу эту гадость! Она отвернулась, закрыла глаза и потому не видела, как Джей-Джей, прежде чем отправиться назад к реке на поиски новой слезливой гадости, для эксперимента засунул себе улитку вместе с домиком в левое ухо. В его абсолютно нормальное, никуда не торчащее левое ухо. Всю вторую половину дня заняли бесплодные попытки извлечь улитку из уха моего брата. Мама орудовала в его слуховом отверстии всем, что только смогла найти в ящиках кухонного шкафа. Но когда ничего не помогло, мама, чертыхаясь, засунула нас в машину и поехала в городскую больницу, где терпеливый молодой врач скорой помощи, много раз промыв ухо Джей-Джея, наконец выудил причину всех этих несчастий тонким пинцетом. Улитка, разумеется, давно погибла, но её грязно-коричневый домик, как ни странно, не пострадал. По пути домой мой брат покатал его по ладони и спросил: — А я могу оставить его на память, мам? — Ты можешь знаешь что… А, черт с тобой, оставь, если хочешь! — ответила она. К тому времени как мы поужинали и пошли спать, за окном успело стемнеть. Свет уже был погашен, а Джей-Джей крепко спал, когда мама вошла к нам в комнату и присела возле моей кровати. Братец умудрился положить домик от улитки к себе под подушку. На следующее утро от него остались лишь осколки. Когда мама склонилась надо мной, меня охватило чувство паники. — Так вот, что касается твоих ушей… Это всё было из-за Джей-Джея! Если бы он тогда оставил эту дурацкую улитку в покое, матери не пришлось бы весь вечер думать об ушах. — Надеюсь, тебе ясно, — продолжала она. — Что они сделают с тобой то же, что сделали и с Дамбо. — Кто — они? — Люди. Мама махнула рукой в сторону широко распахнутого окна. Её костлявые пальцы указывали на всех и каждого: на город, на тех, кто жил по ту сторону реки, на весь остальной мир — и этот жест внушил мне страх. — И что они с ним сделали? — прошептала я. — Они продали его в цирк и заставили залезть на двадцатиметровую вышку, а потом приказали ему прыгать в чан с манной кашей. И смеялись над ним! Все смеялись! В семь лет я узнала, что отоларинголог — это ухо-горло-нос. Я попала к нему из-за ушей и относилась к особо выделяемой категории «ушастиков». Врача, в обязанности которого было сделать так, чтобы меня никогда не высмеивали из-за торчащих ушей, звали доктор Донован. Его лицо рассекали две глубокие морщины, врезавшиеся в носогубные складки и спускавшиеся до самого рта, на которые я косилась с некоторым недоверием. Такие морщины, как я потом для себя поняла, образуются от вранья. Доктор рассказал, как будет проходить операция: за каждым ухом мне сделают крошечный надрез, чтобы удалить излишки хрящевой ткани. — Вы же не отрежете мне уши, правда? — Конечно нет. Я только сделаю маленький надрез, — заверил он меня. — А потом мы все зашьем обратно и наденем тебе на голову маленький тюрбан, в котором ты будешь похожа на прекрасную восточную принцессу. — А это больно? Доктор отрицательно покачал головой. Успокоившись, я откинулась на кушетку. Ведь восточные принцессы, как и любые коронованные особы, обладают неприкосновенностью и уже никому из них там не сможет прийти в голову продать меня в цирк и заставить прыгать с вышки в кашу. Но в глубине души я всё еще не могла успокоиться. В нашей городской больнице не было своего ухо-горло-носа, и меня пришлось положить в специализированную клинику в двух часах езды от Ривердэйла — соответственно, рассчитывать на то, что семья будет меня навещать, особенно не приходилось. В первую очередь не приходилось рассчитывать на визиты мамы, которая дала понять, что от любой больницы, являвшейся, на её взгляд, рассадником бактерий, она предпочитает держаться подальше. Но поскольку именно она вынудила меня оказаться здесь, мне её посещения были и ни к чему. Мысль о встрече с Джей-Джеем тоже не грела душу, потому как я всё еще была уверена, что он своим дурацким экспериментом по засовыванию улитки в ухо внес существенный вклад в то, что со мной произошло. Надо было, чтобы улитка навсегда застряла в его пустой голове. Я чувствовала себя одинокой и покинутой всеми. Больничные коридоры, бледный свет неоновых ламп порождали в моей душе страх, казалось, что они только и ждут, чтобы проглотить меня, стоит мне выйти из своей палаты, и поэтому большую часть времени я сидела на кровати и терпеливо раскрашивала цветными карандашами бесконечные раскраски. Вечером из соседней палаты раздались такие крики, как будто там с кого-то живьем снимали скальп, и грозный голос медсестры. Было нетрудно догадаться, что она вступила в схватку с одним из маленьких пациентов. — Оставь меня в покое! — вопил детский голос. — Оставь меня в покое! — А ну-ка давай… — Нет! Раздался стук металла о металл, сопровождаемый звоном разбивающейся посуды. Я выползла из кровати и приоткрыла дверь в коридор. Мимо меня пронеслось что-то маленькое и белое. Вокруг него трепыхались сползшие с головы бинты, из-под которых гневно блестели два чёрных глаза. В глазах читалась решимость. Медсестра бежала следом, угрожающе размахивая шприцем. — Сейчас же, Шерил, закрой дверь и марш в кровать! Несколько часов спустя, когда всё в отделении давным-давно успокоилось, меня разбудило осторожное шлепание босых ног. Некто с забинтованной головой, пробрался через полуоткрытую дверь ко мне в палату, утопая в большой ночной рубашке, и остановился напротив моей кровати. — А мой папочка — бизнесмен, — сказала черноволосая девочка, ковыряя в носу. На это мне было совершенно нечего ответить. Но со мной намеревались продолжить разговор. Никак не прореагировав на то, что я ничего не ответила, она задала следующий вопрос: — Тебе тоже операцию на ушах делают? При таком повороте событий я почувствовала себя увереннее и утвердительно кивнула. — Мама говорит, что я похожа на Дамбо. Это слоник. Его заставили прыгать в кашу, потому что у него были слишком большие уши, и все смеялись. Но потом-то он научился летать на своих больших ушах, прославился на весь мир и стал звездой. — Кто? — Дамбо. — Классно. Можно я залезу в твою кровать? Я откинула одеяло и подвинулась. Девочка, которой тоже скорректировали уши, и чей папа был бизнесмен, быстро заняла освободившееся место и легла рядом. Её свежая повязка пахла мазью и перекисью. — Больно? — сочувственно спросила я. — Офигеть можно! Мама, которая сама не стеснялась в выражениях, за такие слова лишила бы меня ягодного джема на две недели. Внезапно во мне вскипела злость. Моя собственная мать… нет, не обманула меня, но часть правды утаила. — Как тебя зовут? — Вероника. А тебя? — Шерил. — Если я захочу, я могу каждый день есть мороженое. Моё любимое — ванильное, а твоё. — Вишнёвое… А можно я надену твою ночную рубашку? Мы вылезли из кровати и стащили с себя одежду. Раздетой я чувствовала себя неловко, в отличие от Вероники, которая решительно помотала головой, когда я протянула ей свою розовую пижаму. — Милая вещица. Рубашка была мягкой и приятно пахла, когда я натягивал её на плечи, ткань заструилась по моему телу, как поток прохладной воды. Когда мы забрались обратно, Вероника прижалась ко мне и с головы до пяток предоставленная во власть рассаднику бактерий, за исключением забинтованных ушей. Я обняла её одной рукой, так мне стало спокойнее. Пока я скользила пальцами по непривычно гладкой ткани цветастой ночнушки, моя новая подружка за считанные мгновения погрузилась в глубокий, ровный сон. Но в следующую секунду, услышав подозрительное ворчание, я увидела перед собой медсестру, нависающую над моей кроватью как ангел мести. — Так и тянет сбежать! Все вы, дети, одинаковые, — сказала она. — Господь Бог не любит, когда две девочки спят в одной кровати. Господь Бог, подумала я, наверняка не боится операций по коррекции ушей. Господь Бог, в конце концов, вообще был виноват в том, что две ушастые девочки сейчас оказались заперты в этой больнице. И уж тем более меня не удивило то, что Господу Богу не понравится, что мы лежали в одной постели. Но до Господа Бога мне не было никакого дела. Медсестра уже откинула одеяло и осторожно взяла Веронику на руки, а я упрямо натянула одеяло до подбородка и в глубине души подготовилась к тому, что сейчас меня отчитают. Но ничего не произошло. Не знаю, что тогда произошло, но с укором покачав головой, медсестра лишь еще раз взглянула на меня и, развернувшись, вышла из палаты. Интересно, подумала тогда я, перестану ли я тоже бояться больниц, если буду есть не ванильное мороженое, а не вишнёвое? Уставившись в темноту, я вновь провела пальцами по ночнушке, в которой была Вероника. У меня появилась она… Да, я была дочерью «этой женщины» — пресловутый образ жизни Пенелопы Блоссом уже тогда был предметом для обсуждения, так что Ронни строго-настрого запретили общаться с ребенком кошмара. Её отец прилагал все усилия, чтобы Вероника не приближалась ко мне на пушечный выстрел. Я часто задумывалась над тем, действительно ли Хирам Лодж настолько глуп, чтобы не замечать, что чем яростнее он стремился возвести между нами неодолимую преграду, тем больше крепла наша дружба. Мы взрослели, и с течением времени её отец больше и больше сдавал позиции в этой борьбе. С упорством, смелостью и хладнокровием мы нарушали любые запреты и условия, не зная никаких предубеждений, как будто в момент рождения фея склонилась у нас над ухом и прошептала, что в мире для Шер и Ронни нет ни одной тайны. Ведь друг — это тот, кто знает, каков ты на самом деле, но всё равно продолжает с тобой дружить, верно? Но есть вещи, о которых я ей не рассказываю, не из-за недоверия, нет, вряд ли кому-либо я доверяю больше, чем ей, разве что Джей-Джею, скорее из-за того, что есть вещи, которые я пока не смогла до конца осмыслить и принять. Как, например, моё влечение к девушкам. — Может, еще ванильного? — её голос выводит меня из раздумий. — Шерил? — А? Эм, не знаю… — Ваниль успокаивает душу. — Это кто сказал? — Это я сказала. — У меня из ушей полезет. — Заставь себя. За мой счет. — Ванильное с вишневым сиропом. Она ухмыляется и подзывает официантку. За время разговоров в каждую из нас влезло по четыре порции мороженого. Ронни рассказывает обо всех тех ужасных деталях, из которых складывались её неудавшиеся каникулы. Мы смеемся и строим предположения, каким обернется грядущий учебный год — а может быть, и вся предстоящая жизнь. В такой жаркий день, проведенный под голубым небом, пахнущий летом, мороженым и предчувствием будущего, когда сердце без видимых причин начинает биться быстрее, хочется поклясться, что дружба не кончается никогда.