«О закрой свои бледные ноги.»
Джуд встречает его в клубе, находясь в объятиях нескольких потаскух и слишком больших доз героина. На лице незнакомца умиротворение, он спокоен и даже почти монументален, смотрит светлыми глазами, в душу заглядывает, освещает взором самые тёмные её уголки. Кажется, что его тело ему мало, видок байкера выдали явно не по размеру. Джуд тогда еле держится в сознании, всё вокруг плывёт, и пол, на котором сидит, и лица, только взор цепляет, не даёт утонуть в вязком забытии. Никогда он не встречал взгляда чище и мудрее. Джуда бьёт сильная дрожь, всё мелькает, безумно яркое, настолько, что рябит. Он танцует, пьёт и веселится, но следят за ним, не дают упасть, усадили на диван, с которого, оказывается, свалился. Этот раз точно будет последним. Сон окутывает сознание, уносит в другую реальность, красивый, яркий и — жестокий, но только в том отношении, что он будет последним.***
Второй день похож на бесконечное пребывание в аду. Они сидят в каком-то вонючем номере, несколько мужчин и женщин. Кто-то корчится на кровати, кто-то без конца ходит и вертится. Джуд в углу, сжатый в и без того напряжённый комок, дёргает волосы на голове, выбрасывает вперёд то руки, то ноги. Кто их сюда затащил, и почему не выпускает — он так и не смог понять, только помнит мужчину в косухе, принесённые бутыли с водой и имя — Иешуа, но Джуд за это не зацепляется, не до этого ему. Ему бы героина. Он его жаждет, так сильно, что готов убить их всех, только это не поможет. Вчера он долбился в двери, пытался вырвать железные прутья с окон, но только разбил стекло от злости, рассёк себе предплечье, закапал кровью весь пол. Успокоиться не получается, чувство, что вот-вот случится что-то плохое заставляет сердце биться, как бесперебойный молоток. Он появляется, когда уже темно. Распахивает дверь и лёгкой поступью входит внутрь, осматривается. Прикосновение Иешуа приятно, прохлада его рук слегка отвлекает от терзающей тело боли и озноба, но затем она внезапно сменяется жаром, и жар этот не обжигает, не ранит, а наоборот успокаивает, не похожий на жар, который овладел всем его существом. Он проникает до внутренностей, до самых костей, стирая агонию, расслабляя мышцы. Иешуа скользит по его рукам, по груди, растирая конопляное масло, и Джуд, в это время прикрывший глаза, словно бы видит тёплое свечение, которого на самом деле нет, но вообразить его не составляет труда.***
Марию он сперва не замечает. Она маленькая и неприметная, таскается за ними, Иешуа в рот заглядывает, на ухо ему шепчет что-то, улыбается, как девочка, со смешинкой в глазах. Джуд поглядывает на это, сплёвывает на землю вязкую слюну и снова затягивается, дыханием сжигая сигарету. Как бы она себя ни вела, оба они знают, что Мария — как была, так и остаётся шлюхой из того самого клуба, в котором Джуд чуть не отлетел к небесам. Он вспоминает её спустя недели, с трудом, помнит только, как она прижималась своим хрупким тельцем к нему, бродила по залу, по рукам, хохотала, потасканная, с сумасшедшим блеском в глазах. А посмотри на неё сейчас. Поэтому трудно было её узнать, потому что нет больше этой рваной одежды, голодного взгляда да соблазнительных речей. Мария светлая, похорошевшая, от Иешуа не отлипает. Не отлипает и на Джуда смотрит, он это видит. И он на неё смотрит, голодными глазами, волчьими. Она теперь невинная, переродилась рядом с Иешуа, который собрал вокруг себя всё самое жалкое отребье, которое только смог отыскать, и Джуд в их числе. Поначалу он так думал. Что стал новым человеком, что начал новую жизнь, но теперь видел всё ясно, во много раз яснее теперь уже без игл в венах и опьяняющей радости. От всех этих лицемеров тошно, Иешуа вызывает всё больше отвращения — спрятать, спрятать это как можно дальше, чтобы не увидел он этих задних мыслей. Мысли эти как нити, сплетаются, узлом вяжутся вокруг него, что не распутать, не выкинуть.***
Мария всё ещё носит откровенную одежду, но кажется, будто ореол невинности, окружавший её, стал щитом, заслоняющим от плотских порывов. А может быть, всё дело в нём, Иешуа, который держит близко, но наедине им остаться не даёт. Она всегда с ним, едет на его байке, стоит за спиной и сидит по левую руку.***
Джуд сидит по правую. Иешуа осматривает стол. Люди снуют вокруг него, вокруг Марии, мешают смотреть, мешают пожирать глазами, пронизывать до самого сломленного нутра. От неё несёт страхом сильнее, чем духами, стоит поймать её взгляд на мгновение. Выпивки много, ложится лёгким покровом на голову, только не видно ничего. Вокруг полно девок, все на него смотрят, все к нему льнут, но Марии среди них нет, прячется, соблюдает негласную дистанцию. Не покидает чувство: все они — мухи в бокале его вина. Иешуа наблюдает за ними, всё знает, смотрит, как ползают, как летают от одной стенки к другой, только выхода нет и не будет.***
Джуд ненавидит его. Ненавидит настолько, что с удовольствием бы возложил на его голову венок из колючей проволоки, потуже, чтобы врезался в его лоб, проломил череп и избавил уже от терзаний, чтобы убрал с дороги преграду словно бы непреодолимую. Он несёт свою веру, собирает всякий сброд, выдавая себя за пророка, и Джуд в очередной раз улыбается ему и кивает. Впереди — Новый Иерусалим.