In ur eyes

      — Это место похоже на изнанку реальности. Той реальности, которую я знал, которую знаете вы…       Парень замолкает.       Ледяные пальцы комкают бумажный платок, что он взял около десяти минут назад, когда их разговор из нейтрально-обыденного перетек во что-то более личное. Он всегда так делал. Это было подобием защитной реакции: занимать чем-то руки, чтобы справиться с волнением.       — …И из которой тебя выкинуло?       Он неуверенно кивает. Заторможено, задумчиво поворачивая голову тут же в сторону, словно по привычке переводя взгляд с мужчины — или того места, где он находился — на стеклянный стакан с водой по правую руку от него. Кажется, он слышал звук поставленного стакана, когда они только сели. Или, может, это было что-то другое?       Оливер Свон — его психотерапевт. Самый обычный такой врач, какого только можно было бы представить на самом деле. Его слова всегда резали слух своей сухостью, а голос напоминал искаженный голос ведущего из каких-нибудь ток-шоу по телевизору годов так восьмидесятых. Еще у него была странная манера закусывать уголок нижней губы и при этом умудряться разговаривать. Звук получался приглушенный, мычащий, отдающий в ушах неприятно-монотонным тремором.       На голове Оливера волос осталось где-то уже на две трети от когда-то шикарной шевелюры, а сам он три года как подкрашивал седину. Его жена — та еще стерва, а сын — забитый собственной школой ботаник. Но он сидит в кресле своего кабинета в Нью-Джерси, поглядывая на виднеющиеся дали Нью-Йорка по другую сторону от залива Аппер-Нью-Йорк-Бей, и пытается сделать вид, что слушает подростка.       Такая себе перспектива на жизнь на самом деле. Оливер и сам бы не отказался от личного психолога, чтобы хоть как-то разгружать свое вечное недовольство жизнью, но его жена, Силестия, решила, что к концу года они должны приобрести новый дом, а это значит, что все деньги должны идти на цель.       Цель Силестии, а не ее мужа, конечно же.       По большому счету Свону плевать на это так же, как его матери было плевать на все мечты о Нью-Йорке и карьеру рок-музыканта. Оливер сидит и вспоминает, как в свои восемнадцать сбегал на ту часть через залив, как просаживал за ночь все деньги в барах. О том, как поступил в университет на медицинский и пытался понять что его останавливает сейчас от того, чтобы встать, собрать вещи и раствориться в гудящем городе за окнами.       И сейчас перед ним сидит такой же восемнадцатилетний пацан, жизнь которого разрушена к чертовой матери. И, в отличие от Свона когда-то, он был не в силах это изменить. Он смотрит на него и видит лишь тень от того, что должно было называться человеком. Лишь очертания полного амбиций подростка, уже вот почти молодого человека.       — Я имею в виду… Она думает, что это вот так просто делается. Словно… словно она там была, — психотерапевт переводит скучающий взгляд с окна на паренька в кресле напротив. Тот смотрит куда-то по правую руку от него, и врач на секунду задумывается о том, что мальчишка действительно что-то видит. Это даже заставляет его мелко вздрогнуть.       Но блеклый зрачок не дергается на его движения, а сведенные к переносице брови только и говорят об увлеченности собственным рассказом.       Что же. Это в какой-то мере облегчало его работу. Оливер мог не строить заинтересованный вид перед своим пациентом. Периодически он на самом деле и вовсе сидел в телефоне, иногда что-то читал и не сильно был погружен в душевные излияния на него. Стоило понять на первых сеансах что именно не так с этим пареньком — и в дальнейшем он отделывался лишь выписыванием препаратов и выслушиванием внутренних страданий.       В какой-то мере ему даже было жаль его. Где-то там, глубоко, где его душа еще не очерствела от ненавистной, однотонной работы и серой жизни. Было оно к лучшему. Или же нет. Кто бы мог ответить на этот вопрос?..       — Ты хочешь сказать, что твоя мама тебя не понимает? — ровным голосом поинтересовался он.       — Да, — Каспбрак поднимает голову в когда-то привычном жесте, словно пытаясь перевести взгляд. Оливеру снова кажется, что тот и в самом деле может видеть его. Что самое интересное: это пугало его не потому, что мальчик мог увидеть его непрофессионализм, а потому что это и в самом деле выглядело жутко. Зрачки, покрытые белесой поволокой, которые направлены вроде бы на тебя, но в то же время и в никуда.       — Не потому, что не хочет. Просто есть вещи, которые не понять, если ты никогда их не испытывал.       — Ты хочешь, чтобы она это испытала?       Затяжная пауза. Удивительная для Свона, рвущая перепонки для пациента.       — Нет.

* * *

      — Эдди, дорогой, тебе принести что-нибудь?       — Нет, не хочу. Спасибо.       Соня Каспбрак застывает на пороге его комнаты, мнет кухонное полотенце в пальцах и едва сдерживает слезы. После приключившейся трагедии Эдди практически не ел, он не желал ничего слышать о музыке, об отце и происходящем за пределами его комнаты. Вот только… в его комнате тоже ничего не происходило.       Каспбрак лежал днями напролет в своей комнате с закрытыми глазами и почти не разговаривал с матерью. Всякий раз она чувствовала себя в этой комнате такой лишней, такой чужой собственному сыну, что эта сила отчаяния выталкивала ее обратно. За пределы комнаты, за пределы чужого сознания. Из этого вакуума, в котором не было место ничему.       Их жизнь разваливалась на куски после трагедии, в результате которой она потеряла горячо любимого мужа, а Эдди — отца.       Это было чистого рода потерей всего. Их привычного уклада жизни, счастья и спокойствия.       Огромные суммы уходили на лечение ее мальчика, не меньше она выплатила за похороны Кастиэля Каспбрака. Из-за того, какие большие суммы она тратила на лекарства для сына и ежемесячную выплату за дом, Соня все меньше имела возможность появляться дома. Но самое ужасное было в том, что от этого ей становилось легче.       Стены собственного дома стали клеткой угнетения, в которой одно только нахождение стоило огромной силы воли. И каждое утро ее словно толкали в спину, помогая выбежать из дома на работу как можно скорее. Туда, где не будет гнетущей тишины когда-то уютного, а теперь мрачного и пустого дома.       Она бесконечно винила себя в этом. Она была разбита и не знала как поступить. Что делать дальше. Они застряли. Она и Эдди. Жаль лишь, что порознь.       — Я хочу нанять тебе сиделку, — призналась она.       — Что? — Эдди перебирает в своих пальцах кубик-рубик с разным рельефом на каждом секторе, чтобы можно было различить их между собой с закрытыми глазами. На ощупь. — Мне не нужна сиделка.       — Дорогой… — Соня вздыхает, садится на край кровати. — Меня почти не бывает дома, мне приходится больше работать, чтобы…       — Оплачивать мое лечение? — вырывается так резко, словно сын пытается обвинить ее в том, что она делает все, что в ее силах, чтобы оплатить его операции и препараты.       — Не только, — все же поправляет она. — Наш дом до конца еще не выплачен. Ну, и плюс коммунальное, содержание. Но не забивай этим себе голову, просто мне стало немного тяжелее в этом вопросе из-за произошедшего с твоим отцом.       — И ты решила платить в довесок кому-то еще?       Соня вновь тяжело вздыхает.       Она тянет руку вперед и накрывает ладонью холодные пальцы Эдди, вцепившиеся в игрушку с такой силой, словно ему физически больно было выносить этот диалог. Он едва заметно дергается, но остается на месте.       — Тебе нужен присмотр. Ты… еще не до конца освоился.       — Я прекрасно освоился. Это мой дом, я и без того прекрасно знаю каждый чертов угол, мам, — Каспбрак хмурится и откидывается обратно на подушку у изголовья, ставя тем самым черту. — Я справляюсь. Все прекрасно.       Женщина не может найти слов для ответа. Резкая реакция сына пугает и сбивает с толку. Когда-то он был очень уравновешенным мальчиком. Даже если они о чем-то спорили из-за не совпавших мнений — он никогда не был так резок с ней. Сейчас же от Эдди остались одни обломки, на которые у нее не было сил взглянуть.       Она видит синяки на его коленках, боках, плечах и руках. Три дня назад она собственноручно клеила ему этот пластырь на брови, потому что он снова и снова врезался в косяки и мебель. Но ни разу он не признался, что ударился, потому что не видел. Находил тысячу отговорок, словно она совсем глупая, чтобы поверить в них. И все это всего лишь за неделю.       В тот день она так и покидает его комнату, не зная, что еще сказать. Уговорить его она бы не смогла. Тем не менее, своего мнения касательно этого так и не изменила. Она не могла оставить его одного в этой пучине боли.       Несмотря на свое шаткое положение, Соня твердо решила, что должна что-то делать. Ее пожирало чувство вины, ведь она не могла помочь своему мальчику. Более того, она боялась его. Темнота, что поселилась в нем, скалилась и не подпускала к подростку его собственную мать. Словно цепной пес, эта тьма начинала рычать и предупреждающе скалиться, стоило женщине появиться на пороге.       Она просто не видела другого выхода. Корила себя за то, что так поступала, что не могла переступить порог его комнаты более чем на пару минут, но понимала, что так для них обоих будет лучше. Она словно искала средство дотронуться до чего-то, что могло убить ее одним тактильным контактом.       Эдди тоже гнетет ее нахождение рядом. Не было ничего удивительного в том, что мать прочно ассоциировалась с отцом в полноценных семьях. Но добивало его то, что все, о чем говорила Соня, так или иначе касалось ее мужа и прошлой их жизни в целом. И каждый такой разговор оставлял на его душе еще один шрам.       Первые несколько дней, пока Каспбрак лежал в больничной палате, он даже голоса ее слышать не мог. А их первая встреча отпечаталась в памяти ужасающей истерикой.       Подросток очнулся спустя пару дней после произошедшей катастрофы. Его рука была сломана, а в больничной карте помимо всего числилась черепно-мозговая травма. Вдобавок к этому… он потерял зрение.       — Мама… Мам?.. — Эдди испуганно завертелся на месте в первые же минуты, как открыл глаза и… ничего не увидел.       Пугающая пустота развернулась перед ним всей своей всепоглощающей силой, дезориентируя в пространстве и вызывая мгновенную панику. Эдди кажется, что он не только не может видеть, но и в его легких становится все меньше кислорода, он даже не может заставить себя вдохнуть немного воздуха.       — О боже мой, — в ужасе Соня кладет руки на руку сына, и тот вцепляется в нее мертвой хваткой, видя в этом единственную ниточку, что соединяла его с реальностью.       Эдди мечется, пытается привстать, испуганно отползает к изголовью, но выходит жалко: его мать со слезами на глазах наблюдает за тем, как тот вжимается в матрас, испуганный тем, что одну руку и вовсе не мог поднять из-за гипса. Естественно, он не понимал почему не может сделать такого простого действия и почему в принципе ее почти не чувствует.       На его глазах бинты, но она видит, как стремительно на белоснежной ткани появляются влажные, едва заметные пятна слёз.       — Почему я не вижу, — надрывно, сипло пытается кричать он, но выходит нечто больше похожее на стон на высоких тонах. — Где я, что с папой. Мам. Мам?       — Эдди, дорогой, все хорошо…       — Что хорошо?! — он срывается на приглушенный, истерично-высокий вскрик, по инерции вскидывая голову туда, откуда звучал ее голос. Его трясет так, что женщине приходится вцепиться в тонкое запястье сына обеими руками. — Я ничего не вижу, что, что это такое? Сними это с меня!       Эдди брыкается, ногами стягивая с себя одеяло. Пытается вырвать руку из пальцев матери, но та вовремя спохватывается и не позволяет этого сделать, понимая, что он хочет сорвать с себя бинты.       Подросток дергается, вырываясь, и из-за резких движений выдергивает катетер из вены. Игла раздирает кожу, но он даже и не замечает этого, ровно как и того, что ранка начала кровоточить.       — Эдди, пожалуйста! — Соня пытается удержать его на месте, держа одной рукой за здоровую руку, другой — за плечо, прижимая к постели.       Приборы возле постели начинают менять тональность в звуках. Женщина уверена, что врачи придут с минуты на минуту, и ей нужно было только удержать испуганного ребенка на месте, не позволяя тому себе навредить еще сильнее.       Эдди плачет. Ему страшно, и он мечется из стороны в сторону, оставляя пятна крови на белоснежных простынях. Из-за резко подскочившего давления у него из носа начинает идти кровь, и его мать едва ли сама не поддается тому стрессу, в котором находился ее ребенок. Лишь благодаря всей свой силе воли она держала себя на грани, за пределами которой лишь чистая паника.       Она впервые в жизни в тот момент не знала что ей делать. Впервые она смотрела на муки своего любимого сына и понимала, что он будет вынужден один бороться с этой болью и бесконечным страхом.       Но не знала она, что и сама превратилась во врага для него.       В тот день врачи успели до того, как Эдди смог вырваться. Ему вкололи успокоительное, вытерли кровь и вернули катетер, заклеив кровоточащую рану. К счастью, больше никаких повязок он сорвать не успел, хотя был близок к тому.       — Я понимаю, что тебе страшно, но ты должен взять себя в руки, — серьезно произнес мужчина, подсаживаясь на стуле поближе к постели пациента.       Эдди уже успокоился и начинал клевать носом от вколотого седативного. Соня с покрасневшими от невыплаканных слез глазами сидела на стуле с противоположной стороны кровати и сжимала в теплых ладонях ослабшую кисть сына. Выглядела она так, словно успокоительное вкалывать придется и ей, но женщина стойко держалась.       Подросток лежал, повернув голову в сторону, где сидел его врач. Но не было и намека на то, что он хочет что-то спросить, попытаться еще раз узнать что с ним происходит и что за повязки на его голове. Лишь единожды его губы едва приоткрылись, когда врач представился перед ним.       — Ты попал в аварию, ты помнишь это?       Молчание.       — Чудо, что твои ноги остались целы, но вот руке и голове досталось гораздо больше. Помимо легких травм по всему телу, у тебя перелом и черепно-мозговая, — Джонатан переводит взгляд с бумаг на своем планшете на Соню. Она явно не хотела, чтобы сын слышал все это, но они понимали, что Эдди нужна эта информация. Несмотря на весь ужас происходящего, он должен был знать, что с ним происходит. С врагом проще бороться, когда ты знаешь о нем все. — Ты перенес несколько операций, твоя мама не смыкала глаз, молясь, чтобы ты выжил, так как буквально все это время ты был на волоске.       Молчание подростка буквально можно было расценивать, как «и что теперь?», но каждый старается делать вид, что не видит этого. То, в какой ситуации тот находился сейчас, разом обесценивало все для него.       — К сожалению, ты потерял зрение, Эдди, — как можно более спокойно продолжает доктор, и Соня на фоне тихо всхлипывает, прикрывая глаза. Даже слышать это было для нее почти физически больно.       Врачу не привыкать объявлять такие ужасные вещи родственникам пациентов или им самим, но это не значило, что это давалось ему просто.       Джонатан не был роботом, и работа в сфере медицины если и притупила его чувство сожаления к трагедиям других, она все же не сделала его бесчувственным. Его главная задача была сделать все, что было в его силах. Не больше, не меньше того.       — Во время аварии лобовое стекло разбилось, и мельчайшие осколки попали в твои глаза. Мы сделали все, что могли, но…       Он не договаривает. Эдди все прекрасно понимает и так. Его дыхание срывается, а сам он поворачивает голову в сторону, вновь ложась лицом к потолку. Подросток поджимает разбитые губы, а его грудь рваным толчком опускается, словно его ударили. Бинты на его глазах вновь впитывали в себя горячие слезы немого отчаяния.       Невозможно было вообразить степень его отчаяния. В один миг вся его жизнь была разрушена. Будучи еще таким молодым и амбициозным, он получил такой жестокий удар от жизни. И не смог его вынести.       Эдди хотелось кричать от бессилия, но его глотку словно сдавливало, а на грудную клетку положили бетонную плиту, не позволяющую продохнуть. Его крик боли оставался беззвучным, но оглушал его самого.       Джонатан покидает палату, уводя вместе с собой и Соню Каспбрак, уход который сопровождал рваный, совсем тихий всхлип.       Это был неравный бой, в котором Эдди не мог тягаться с жизнью, как бы сильно того не хотел. Его будущее музыканта было загублено, а каждый последующий день не обещал ничего, кроме всепоглощающей темноты, пожирающей его так мучительно медленно и невыносимо больно.       Он почти не разговаривает все то время, что находится в больнице. Его ответы остаются односложными, а зачастую он и вовсе ничего не отвечает даже если с ним беседует врач.       Как только бинты с глаз снимаются и ему разрешают их открыть, Эдди переживает еще одно потрясение. Он словно только в этот момент понимает, что все это не просто ночной кошмар. Словно до этого момента он все еще надеялся, что стоит бинтам исчезнуть, как его зрение волшебным образом вернется к нему. Но вместо своей палаты он увидел все такую же непроглядную тьму, в которой провел и все предыдущие дни здесь.       Соня вновь давилась всхлипами, но ни одна ее попытка как-то крыть свою реакцию на его состояние не увенчалась успехом — Каспбрак все равно прекрасно ее слышал. Кажется, его слух так сильно обострился, что он даже улавливал, когда ее шумное из-за проблем с дыхательными путями дыхание становилось чуть прерывистым. И это он слышал почти постоянно.       Он прекрасно знал, что она даже смотреть на него не могла без слез. И он чувствовал себя таким виноватым, жалким, бесполезным, таким мерзким и… постыдным.       — Ты можешь оставить меня в санатории для инвалидов, — предлагает он, когда врач говорит им о скорой выписке.       Голос у Эдди проседает сиплой хрипотцой.       Мысль о возвращении домой кажется невыносимой. Одно представление о том доме, где он был счастлив, где он жил со своей семьей и где знал визуально каждый уголок… от всего этого его начинало невыносимо мутить. Возвращение в родной дом казалось настоящим издевательством. Ведь он знал, что как раньше уже никогда и близко не будет. Дома больше не будет.       — Что ты такой говоришь, Эдди? — голос Сони уже даже как-то привычно дрожит, даже поднимается в тональности от шока.       — Будет лучше, если ты отвезешь меня туда. Кому-то вроде меня самое место там, мам.       Он опускает голову, сминая белоснежное покрывало в пальцах. Эдди словно имитирует образ того, как человек в задумчивости наблюдает за собственными пальцами в процессе раздумий. Он начал все чаще так делать.       Его мать, кажется, а шоке от таких слов не намного меньше, чем сам Эдди уверен в своей правоте. Он полностью убедил себя в том, что там ему самое место. А если не там — то уже нигде.       — Боже мой, сынок, не говори таких ужасных вещей, — Эдди ощутимо вздрагивает, когда она кладет свои теплые ладони на его вцепившиеся в ткань пальцы. Тем не менее, она не отпускает и смотрит на него так, словно он мог увидеть ту отчаянную надежду в ее глазах на то, что он на самом деле так не думает. Смотрит на него таким растерянным, больным взглядом, словно видела, как он умирает прямо на ее глазах. — Твое место дома. У нас дома, Эдди.       — Как ты не понимаешь. Я больше не тот Эдди, которого ты знала. И я не тот сын, на чьи успехи и победы ты молилась. Я больше не могу быть твоей гордостью. И «нас» тоже больше нет. Без папы и без… без… больше ничего нет!       Он повышает голос, срываясь. Тема смерти отца была для него запретной. Он впервые произнес факт его смерти вслух, не желая до этого даже слышать хотя бы слово об этом.       Эдди безумно любил своего отца. Возможно, в чем-то даже сильнее, чем Соню. Было странно любить кого-то из родителей больше, но Кастиэль был настоящим примером отцовства. Он любил своего сына так, словно в нем заключался весь его смысл жизни. До его рождения и уж тем более после. Вероятно, если бы из них двоих умер бы Эдди — мужчина точно так же не смог бы вынести этой потери. Как Каспбрак не мог принять этого сейчас.       Мир для Эдди в один момент померк. Как в его глазах, так и в душе. От исчезновения в нем одного-единственного человека все изменилось. Потеряло смысл и поблекло. Он не видел привычно протянутой ему руки — и болото холодного ужаса все сильнее затягивало его. Кажется, даже если бы он потерял зрение, но отец остался бы жив — его отчаяние не было бы таким катастрофичным и безжалостным.       Тот, кто был всегда рядом. Тот, кто был поддержкой и опорой в любой момент. Тот, кто был ангелом-хранителем своего сына, отправился на небеса, оставив его одного. Только, кажется, он не учел того, что стоит свету померкнуть, как демоны тут же вознамерятся утянуть потерянную душу в ад.       Эдди не хотел блуждать в этой зябкой и пугающей темноте один. Он вздрагивал практически от каждого звука и шороха, его трясло, а холодный пот то дело появлялся на лбу от сильного волнения. Иногда сердце парня билось так сильно, что он не мог заставить себя нормально дышать. Панические атаки и кошмары стали частью его жизни.       Врачи снова и снова кололи ему седативное. До и после выписки ему был назначен психиатр, а Соню консультировали каждый раз по тому, как обращаться с ним, психологически и физически травмированным человеком. Даже сама женщина начала принимать легкие успокоительные, не справляясь с таким стрессом.       Каспбрак либо бесился от всего происходящего и в частности жалостливого общения так, что искры из глаз летели, либо погружался в пучины тревожности до зуда и кровавых расчесываний рук. Иногда — он бал апатичен настолько, словно вообще не был в сознании.       Соня была в ужасе. Она словно и не знала никогда своего сына.       Джонатан говорил, что ему просто было необходимо пережить это потрясение, но ведь и ей как матери нужно было как-то пережить все те же трагедии. Более того, ей приходилось наблюдать за тем, как ее ребенок разваливается на куски, словно вековая статуя.       В конце концов, Эдди привезли домой несмотря на все протесты. И не прошло пары дней, как парень стал похож на призрака: он почти не разговаривал, почти не ел и словно вообще не жил.       Каждый день был похож на другой. Эдди, кажется, привыкал к своей личной темноте ровно с таким же успехом, с каким начинал медленно сходить с ума. Иногда ему приходилось говорит с самим собой вслух, чтобы не слышать посторонних звуков, на которые раньше совсем не обращал внимания. И без того хорошо развитый слух когда-то музыканта сыграл с ним злую шутку, позволив своему обладателю быстро привыкнуть к новой среде.       Каспбрак просыпался посреди ночи от равномерного тика настенных часов в зале, что долбили по вискам с таким оглушающим треском, что однажды ему пришлось искать комнату матери, чтобы разбудить ее и попросить снять часы.       Он слышал каждый шаг Сони за дверью, каждый ее тяжелый вздох, когда она подходила к закрытой двери, замирала на долгие минуты, а после разворачивалась и уходила.       И страшнее всего во всем этом было лишь то, что все это стало частью его жизни. Жизни-свалки, в которую его вытолкнули из милого кукольного домика без шанса на возвращение к прежнему сюжету.