Штиль

***

      Он опять загоняется. Ситуация стара как мир, а он в ней — тот самый главный герой, попавший в день сурка. В голове на постоянном репите крутятся все проебы, проколы, недочёты, все моменты, где он был недо. Недостаточно преуспел в карьере, недостаточно быстро угадал роль в вечеринке, недостаточно ясно пошутил, да так, что в зале на несколько секунд послышался звук сверчков. Недоактер, недодизайнер, недомуж, как ему любезно напомнили недавно. Пожалуй, в эти дебри не хотелось заходить даже мысленно. На шоу о нем даже сказать было нечего, кроме как постебать приписываемый ему миф об эгоцентризме и нарциссизме, который уже набил оскомину. Знали бы все эти фанаты, как он порой ненавидит себя, как ругает на чем свет стоит и песочит за малейший провал, как снова и снова фотографируется и критически просматривает материал, выискивая одному Богу какие изъяны, чтобы потом на публику, вновь надев уже поизносившуюся маску «Я сам себя I love you», опять звонко хохотать вместе со всеми над своей самовлюблённостью.       Забавно, ведь это слово подразумевает, что он себя любит. Ха. Если кого-то он и любит, и считает хоть каким-то достижением в жизни то, что признался в этом своему самому жестокому палачу, так это точно не себя. В такие моменты подсознательно хочется снова сорваться, натворив что-то заведомо неправильное, чтобы потом с каким-то мазохистским удовольствием терзать себя ещё больше. Вот поэтому он и стоит сейчас рядом с отелем и втихаря дымит, скуривая сигарету аж до фильтра, чтобы почти сразу взяться за следующую. Тараканов в его голове так много, что не берет ни один дихлофос, но он, как упертый баран, не прекращает попыток прихлопнуть их тапком. В особо тяжёлые дни он ещё и берется за вредную еду, но на сегодня и одной пагубной привычки хватит с головой.       Вокруг поразительно тихо, морозный воздух разрезают клубы пара в виде вырвавшегося на волю сигаретного дыма, и его поэтичной натуре хочется творить, а не давиться этой дрянью. В одиночку, как всегда. Сам себя может как рассмешить, так и растоптать. Никому не стоит видеть его таким, лучше мысленно пройти через все круги ада, перезарядиться и снова в бой, с чистого листа и настроения.       Застывший ночной мир вдруг оживает, встрепенувшись от распахнутой двери. Не нужно оборачиваться, чтобы знать, кто оказался за спиной. Слишком настроены друг на друга, слишком сыгрались что на сцене, что в жизни, слишком чувствительны на чужое родное присутствие. В свою очередь его спутнику не нужно спрашивать, что случилось, пытаться не наступить на больной мозоль неловкими расспросами прямо в лоб, ругаться, что другой слишком скрытный и не делится собой настоящим и своими проблемами. Плавали, знаем, наступили на все возможные грабли, сто раз поссорились—помирились, метаясь от размахиваний руками до дрожащих ладоней, нежно обнимающих за плечи и талию и крепко вжимающих в себя.       Наступил штиль. И он поистине прекрасен так же, как царивший такое долгое время шторм. Одна рука осторожно ложится на другую, сжимающую сигарету в заледеневших пальцах, и выбрасывает пепельную отраву прочь, с присущим её хозяину похуизмом не заботясь о том, куда та попадет, вторая осторожно обхватывает поперек торса. На плечо опускается острый подбородок, а на ухо шепчутся такие нужные сейчас слова: «Арс, пойдем со мной». Не «пойдем в гостиницу» или «внутрь», а «со мной», тихо, но уверенно и непоколебимо, так, что хочется поддаться. Потому что Антон точно знает, что именно это необходимо Арсению, когда он становится таким. Съежившимся, словно уменьшившимся в размерах при его то 190 сантиметрах, с виду словно хрупким, как тростинка — того и гляди сломается.       И он ломал. Они оба ломали друг друга едкими словами, неосторожно брошенными высказываниями, пытались уколоть и задеть как можно больше, надавить на больное. Петушились, доказывали что-то то ли окружающим, то ли самим себе и от этого же и страдали, два придурка, как неоднократно замечал и внимательный Позов, и косящий под дурачка Матвиенко.       Сейчас ломать не хочется. Не можется даже. Только прижать к себе как можно крепче, лишний раз схватить за руку и переплести пальцы, коснуться трепетно и невесомо. Антон никогда не заикнулся бы о том, что выучил Арса наизусть, это был бы самый большой бред в его жизни. Арс и сам себя до конца не знает. Но он точно может уловить, когда тот тонет во внутреннем болоте, когда демонов становится слишком много, когда подбодряющее слово и жест поддержки дороже всего на свете.       Поэтому уверенно ведёт за собой в общий номер, ластится и касается практически везде, без намека на пошлость и похоть. Обнимает, бережно и надёжно, ощущает дрожь и трепет партнёра, говорит и сыпет шутками так, словно ничего особенного не происходит, но смеётся негромко, более искренне чем на сцене и публике, покрывает поцелуями лицо смущённо притихшего Арсения, который щурится и мягко улыбается.       Его внутренняя лампочка снова зажигается, и он светит, приглушённо, уютно и по-домашнему. Только для Антона. Только рядом с ним позволяет себе размякнуть, не боится показаться слабым и уязвимым, д о в е р я е т.       И внутренние загоны признают поражение и отходят на второй план. Остаются лишь два парня на А и их любовь, осязаемая, крепкая и истинная. Как однажды установившаяся между ними связь. Незримая, надёжная и настоящая. Навсегда.