Outlet

Каждый раз, когда ты уходил, я мечтал о твоём возвращении и молил, чтобы на этот раз от тебя не пахло чужими духами. Ты всегда возвращался пьяным, хён, всегда приветствовал меня ласковым «ТэТэ, я дома, малыш», а я бежал к тебе со слезами у горла, чтобы помочь дойти до кровати.       Хён, ты такой жестокий… Ох, как же я ненавидел эти бесчисленные засосы под полурасстёгнутой рубашкой или под воротом твоей любимой чёрной водолазки; на руках, плечах, хрупких ключицах и за ухом; и если бы ты знал, как сильно я бесился, когда находил следы твоих меняющихся любовников на бёдрах, что по праву принадлежали лишь мне… как я позволил себе считать. Сначала, когда я был ещё ничего не понимающим ребёнком, в моих мыслях скандировалось: «Ох, хёну наверное больно от укусов этих надоедлевых комариков и синяков, поэтому я должен помочь ему!». Но потом… я готов был выгрызать зубами эти отметины, перекрывать их своими губами и царапать своими ногтями; только, вместо этого, продолжал втирать в них мазь из подорожника. Я хотел любить тебя, заботиться о тебе, оберегать тебя от всех кривых улыбок и кривых людей; хотел дарить счастье, улыбки, милые носки и пылкую страсть в смешку с любовью. Но чего хотел ты, хён? Ты каждую ночь уходил к другим, где принимал их фальш и стонал под их толчками, под пропахшими эгоизмом и пошлостью телами; под их руками ты выгибался и их грехи оставлял на себе; словно белый лист, впитывал тёмные чернильные кляксы. А я был твоей калькой, твоей губкой; я был твоим спасением; я и только я всегда мог и хотел очистить тебя, вобрав всю грязь и подарив умиротворение. Но ты… ты всегда просто гладил меня по голове, звал «малышом», «маленьким тонсэном», «тигрёнком» или убийственным «мой Тэхён-и», пока я жался к тебе и ловил твои слёзы ладонями. А иногда и губами... В те редкие моменты, когда ты позволял себе заснуть и продолжать плакать, я сцеловывал слезинки и рыдал сам, отчаянно прося остаться со мной навсегда на этой самой кровати, вместе. Я захлёбывался чувствами, как переполненный стакан, в который пытаются уместить целое море — такими же солёными, такими же глубоко спрятанными и кристально чистыми каплями-чувствами. Любил тебя как ребёнок, как подросток, как взрослый парень, но ты всё уходил вечерами и возвращался поздними ночами — в час, что по-английски «midnight». Я продолжал заботиться о тебе, лечить твои ссадины, редкие, но рвущие меня на куски побои, что жуткими гематомами синели вдоль тела. Ты стал любить физическую боль, заглушая ею вопли души, а я драл связки, крича с крыши многоэтажки, потому что видел эти следы от верёвок, чужих рук, грубых ударов.       Неизменно заглядывая в мою комнату, ты так искренне-криво улыбался мне и просил тебя обнять, что я восстанавливал над собой контроль и вновь утешал того, в чьём утешении нуждался не меньше. Моя Вселенная утопала, глуша крики, здравый смысл и удушая меня.       Но, хён, я никогда не забуду ту ночь, в которую наши тела были единым целом. Я чувствовал твою кожу под подушечками своих пальцев, целовал губы, ласкал язык, трепетно сжимал плечи и сцепленные ладони наших рук. Ты смотрел на меня слёзными глазами и умолял прекратить пытать этим медленным, таким, уже ставшим непривычным для тебя темпом, кричал моё имя высокой тональностью и принимал так глубоко во внутрь себя, как никогда не впускал в сердце. Я не смогу забыть момент, когда ты схватил мою ладонь и, — весь раскрасневшийся, взмокший, сексуальный, — дрожаще приложил её к своему животу, где мой член чувствовался при каждом новом движении. «Ты так глубоко во мне, мой сладкий тигрёночек» — протянул ты бесстыдно и улыбнулся, словно спас кому-то жизнь. На самом же деле, ты мне её разбил. Ты уничтожил меня и я так озверел, что сделал тебе больно. Я порвал тебя, но ты лишь громче стонал и закатывал глаза от больного удовольствия, пока я трясся в безумной истерике над твоей пустой оболочкой. О ком ты думаешь, кого вспоминаешь, чьё имя выбито на скрижалях твоего недоступного сердца? Я терзал себя, слушал твой голос и рвал вены, что тут же регенерировались под моей кожей, замыкая круг. Я гнил заживо и возрождался с каждой хрипотцой игривого голоса того, чьи мысли обо мне никогда не покидали границ «мой несмышлёный тонсэн». Как ты мог, хён… как ты мог быть таким слепым, таким легкомысленным, таким… таким прекрасным, жестоким, сильным? Я ненавидел себя за боль, что причинил тебе в ту ночь, ведь поклялся в противоположном — поклялся оберегать своего драгоценного хёна. Хотел, чтобы ты возненавидел меня и прогнал; чтобы избил, накричал, обвинил в преступлении. Но следующим утром ты лишь улыбнулся и пожелал мне хорошего дня, убегая на собеседование. Лучше бы в моём какао вдруг оказался яд и я умер, ведь твоя улыбка резала тонким лезвием вдоль смердящей раны. «Ещё глубже, ещё сильнее, ещё больнее. Запомни меня на вечность, Тэхён-и» — слышалось мне в стенах нашей кухни, и я сбежал. Теперь же, лёжа на песке твоего родного Пусана, я хочу отдать морю все свои чувства и быть лучшим тонсэном, какого ты заслуживаешь. Надеюсь, что Луна тоже поможет мне и я вернусь в Сеул идеальным для тебя, хён.