Тебе все отзовется

То, что происходит между ними, нельзя оправдать заботой, нельзя прикрыть беспокойством, хотя Артур исхитряется найти себе и ей десятки оправданий. Он говорит: «Котел в бойлерной опять барахлит», — протягивает вперед наивно распахнутые руки, перепачканные маслом, красные от непривычной им работы. Смотри, я пытался, но у меня не получилось. И механика ждать еще трое суток точно. Он говорит: «Я прилягу с тобой сегодня, чтобы ты не мерзла», — и постепенно забывается, что стало тому причиной, ведь Артур всегда спит с мамой. Артур Флек обнимает тощее тело Пенни Флек, старается дышать ей между лопаток, а не в шею. Ведь шею целовать удобнее. Он говорит: «Взгляни только на свои ноги!». Страшный варикоз. Чудовищные вены. Тонкие, ломкие кости. Удивительно, как твои ноги только держат тебя! Не надо, лежи в кровати. Не вставай. Я принесу тебе ужин. Я принесу тебе таблетки. Я отнесу тебя в туалет и буду терпеливо ждать в сторонке. Не надо двигаться, не надо лишний раз переживать. Он говорит: «У меня все под контролем, ма!» — и запирает ее под одеялом, ограждает подушками, надежно придавливает подносом с ужином. Он говорит: «Ты ничего не чувствуешь, ма, это опасно». В доказательство он протягивает ей чашку остывшего чая, шипит сквозь зубы, будто она горячая, вталкивает в ее ладонь, зажимает ее пальцы своими и таращит перепуганные глаза: видишь, это же кипяток! А ты не чувствуешь! Отпускай скорее! Ну как я отпущу тебя одну в ванную, ты же сваришься в горячей воде! Отморозишь себе почки! Мне будет несложно вымыть тебя, не спорь даже. И она не спорит. Слово за словом, фраза за фразой, Пенни Флек поддается своему сыну, и в том, как она улыбается ему, протягивает свою худую, похожую на птичью лапку, кисть, есть что-то от старинной кокетки. Выгнутый мизинчик, опущенный взгляд из-под тонких ресниц: ах, мальчик мой, ты так любезен! Артур спит с ней в одной кровати. Кормит ее с ложки, сидя в полуфуте от нее. Одевает и раздевает, как маленького ребенка. Артур держит все под контролем, несомненно. Она не так уж стара. И вовсе не так немощна, как теперь думает. Она могла бы прийти в ужас, осознать происходящее, расплакаться своим надтреснутым жутковатым голоском, тоненьким, будто у юной девушки, и скрипучим, будто у древней карги. Но Пенни Флек не хочет одумываться. Ей нравится пристраивать свою седую головку на плече у сына, нравится запрокидывать голову, когда он моет ей голову. И она совсем не краснеет, поворачиваясь в теплой ванной к нему лицом. Артур улыбается ей в ответ, медленно, заторможенно мусоля в голове мысль: «То, что мы делаем — скверно», — но скверна эта у каждого из них своя. Пенни Флек с юности мечтала о крепких надежных объятиях могучего мужчины, который придет, защитит ее, взвалит на себя все тяготы ее простенькой девичьей жизни и будет хорошенько драть ее каждый вечер, ну или хотя бы через день. Но теперь, когда жизни и сил в ней осталось всего-ничего, объятия сына кажутся ей не такими уж тщедушными. А что до «каждый вечер» — что ж, есть и другие способы сблизиться. И она согласна на раз в полгода. В темноте. Пока они оба делают вид, что спят, например. Или как-нибудь еще. Артур Флек с юности был задушен материнской любовью, которая принимала подчас уродливые формы. Она так тесно оплела его руки и ноги, так крепко его связала, так набилась ему в легкие и столь глубоко проросла в них, что избавиться от них он сможет… никак не сможет. Разве что Пенни умрет. И все, что остается ему — лежать по ночам, поглаживать ее по плечу. И заваливать, душить ее в ответ заботой, лишающей ее подвижности. Отнимающей у нее силы. Отнимающей у нее время по капле. И иногда, содрогаясь, сдаваться ее редким, но утомительным требованиям. Рано или поздно, думает Артур, это все закончится. И все, что происходит между нами, уйдет в землю вместе с ней. Вместе с ней сгниет то, что так крепко меня душит. И я стану свободен. Пенни зовет его к себе, ласково похлопывая ладонью по вытертому покрывалу на кровати. И, задыхаясь, но усмехаясь ей в ответ, Артур послушно плетется ей навстречу. В руках у него поднос с тарелками — и это единственное, чем он может отгородиться от ее материнской любви.