Сомнения

Много есть людей, что, полюбив, Мудрые, дома себе возводят, Возле их благословенных нив Дети резвые за стадом бродят. А другим — жестокая любовь, Горькие ответы и вопросы, С желчью смешана, кричит их кровь, Слух их жалят злобным звоном осы. Н. Гумилёв       Константин Аммерман, внук «того самого», по привычке поднялся рано. Прозрачная балтийская летняя ночь ещё только уступала позицию тускло золотящемуся рассвету.       Нужно было покурить.       Привычку дымить дома мать вытравила у Константина задолго до того, как он вырос и научился смолить папироски — гоняла за то же самое отца. Балкона на служебной квартире не было, посему оставался только один вариант — улица.       Почесав щёку и отметив, что сегодня надо бы побриться, Аммерман натянул брюки и отправился на укрытое козырьком крыльцо.       Холодный ветер затрепал тельняшку. Константин фыркнул про себя: «Э, брат… Зря пугаешь. Знаешь, какие на Баренце бывают ветра? У-у! Такие мордотыки, что тебе и не снилось!» и, прикрыв конец папиросы рукой, сосредоточенно прикурил.       Он успел щелчком отбросить подальше в траву один бычок и задался было целью отправить к нему товарища, чтоб не скучал в одиночестве, когда из-за угла улицы показался высокий брюнет, одетый по гражданке.       Аммерман, узнав двоюродного брата, Петю Романова, не стал убирать портсигар в карман.       Пётр, заметив его, на несколько секунд замедлил шаг и помахал ему рукой.       Константин приветливо кивнул. Брат ускорился и, поравнявшись с ним, крепко обнял.       Как-то торопливо обнял, нервно.       — Привет.       — Здравия желаю, — откликнулся Аммерман и добродушно хлопнул Петра по спине. — Я думал, до Нового года не свидимся.       — Я приехал на выходные к родителям, — пояснил Петя. — А завтра в девять-тридцать обратно.       — Утра или вечера? — осведомился Константин, протягивая портсигар.       Пётр, встрепенувшись, угостился папироской:       — Спасибо! Утра, — чиркнул спичкой, прикурил. — У меня же в понедельник репетиция.       — А сегодня, значит, полным ходом по всей родне? — Аммерман не столько уточнял, сколько подбивал брата на откровение.       Романов любил его крепкой и трогательной любовью, но не в его стиле было, приехав в Питер всего на один день, вялиться по родственникам и тем более тащиться в Кронштадт. Нет. Петю, которого он с детства знал, непременно затянула бы круговерть друзей, музеев, кафе, где подают неоправданно дорогой кофе в разочаровывающе маленьких чашечках, спонтанных танцев возле уличных музыкантов, шатания по рюмочным и по ленинградским крышам… А потом, наутро, не проспав и полночи, Пётр в приступе похмельной сентиментальности, пожалуй, и позвонил бы.       Конечно, брат уже пару лет живёт в Москве, и, может, работа в столичном театре, строгое начальство и постоянные репетиции как-то повлияли на его отношение к жизни… но Аммерман глубоко в этом сомневался.       Пётр только укрепил его подозрения:       — Да, вроде того…       Затянулся, посмотрел вдаль невидящим, печальным взглядом.       «Точно что-то случилось», — пыхнув дымом, подумал Константин.       Придумать, как выяснить подробности, он не успел: из-за низкой оградки придомовой клумбы, разбитой офицерскими жёнами, выскользнула гладкая дымчатая кошка и, задрав хвост, с громким, слегка хрипловатым мявом заискивающе двинулась к ним.       — Моркошка! ‐ Аммерман наклонился и потрепал гулёну за холку. — Пришла наконец, шлёндра мохнатая…       Кошка, замурчав, приподнялась и страстно проехалась по его ноге лапами. Константин поспешил взять её на руки, чтобы не оставила зацепок на брюках.       — Ты назвал кошку Морковкой? — удивленно переспросил Петя.       Константин, почесывая любимицу под подбородком, посмотрел на него с укоризной.       — Моркошка ‐ это сокращение, — разъяснил он, — от «морской кошки». Она у нас корабельная, когда ухожу на сквозняк, — он заметил недоумение на лице брата и пояснил: — на двойной выходной, беру её на берег. А зовут её вообще-то Мурлен.       — А это как расшифровывается? — поинтересовался Пётр.       — По версии для замполита — «мурка Ленина», — ответил Аммерман и усмехнулся: — А так вообще в честь Мэрилин Монро.       — Красивое имя, — оценил Романов.       — Дык и баба она ничего, — веско заметил Константин.       — Монро? — наивно уточнил Петя.       — Ну не кошка же, — фыркнул Аммерман. — Кошка — она не баба, — добавил он, наглаживая Мурлен, — она боевая подруга.       Моркошка, словно понимая, каким высоким званием её наградили, величественно сощурила пьяные от блаженства глаза и заурчала громче.       Брат, глядя на неё, слабо улыбнулся.       — Знаешь… — начал он, и Константин внутренне собрался: так звучала Петина откровенность. — Я хотел тебя попросить… Если тебе не трудно… Мы можем сплавать на Остров?       — У меня кое-что происходит, — смущённо добавил он. — Мне надо подумать.       Аммерман, мысленно вздохнув, выпустил Мурлен из рук и отряхнул ладони друг о друга.       — Ну, если надо, — сдержанно ответил он, — то прыгнем в лодку и махнём.       Пётр благодарно кивнул.       — Спасибо.       — Что уж там… — вздохнул Константин уже вслух.       Остров, а на деле — крохотный необитаемый островок вдали от традиционных рыбных мест, был особенным. Когда Константин был маленьким, они рыбачили там с отцом, а если тот уходил в рейс, с братом и дядей, Петром Алексеевичем. Они так и называли излюбленное местечко — «наш Остров».       Остров был для них с Петей источником мальчишеских забав и радостей, а когда они выросли, стал местом воспоминаний и лечения душевных ран.       В последнем качестве он регулярно требовался Петру — брат постоянно разводил в своей жизни какую-то демократию, и в итоге получалась сплошная порнография. Сначала — из-за девчонок, потом — из-за балета…       Из-за чего у Пети болит сердце на этот раз, Аммерман боялся даже предположить, а спрашивать не стал — если бы брату требовалось его мнение, давно б обратился к нему за советом.       — Я пойду оденусь, — сказал он. — Ты как, здесь подождёшь? Или мне в кильватер?       — Подожду, — ответил Пётр.       Константин, кивнув, докурил и с кошкой наперевес поднялся к себе. Выдал Мурлен остатки кильки с ужина, по-военному быстро и деловито собрался.       До Острова добрались быстро и в полной тишине.       Романов, едва ступив на берег, вдохнул полной грудью студёный аромат не то замешкавшегося лета, не то не освоившейся осени. Пахло ностальгией и светлой печалью.       Костя взялся привязывать лодку. Пётр, оглянувшись на брата, пошёл вперёд.       Он здесь уже давно не свой, а гость.       Найдя хорошо знакомое, когда-то принадлежавшее и ему тоже местечко, он сел на замшевший ствол старой ивы, почти лежащей на земле, и невидяще уставился на зеленоватую воду, плещущеюся у ног.       Вроде бы совсем неглубоко, а сущий омут. И это, пожалуй, не о воде…       На ум, как ни странно, лезли не любимые поэты, а загадочный, себе на уме, Гумилёв. В детстве он нашёл дореволюционный томик у бабушки на чердаке, ничего не понял из гипнотически ритмичных, заумных строк и твердо решил, что ему не нравится. Но кое-что безнадёжно запало в память.       Он всегда легко запоминал всякую ерунду.       Сколько ступенек до квартиры. Какого цвета любимая кружка худрука. Чем занимался Замоскворецкий в тот день, когда он пришёл в театр с чётким осознанием, что окончательно, беспросветно в него влюблён.        Какие грани стакана блестели особенно ярко, когда он убедил себя, что не имеет права на столь неправильные чувства, но не мог с этим смириться. Сколько ночных часов он скоротал в бессоннице. И как проседал потом голос — так по-вороньи хрипло, так безнадёжно, так… Так долго сердце боролось, Слипались усталые веки, Я думал, пропал мой голос, Мой звонкий голос навеки. Но Вы мне его возвратили, Он вновь моё достоянье, Вновь в памяти белых лилий И синих миров сверканье. Мне ведомы все дороги На этой земле привольной… Но Ваши милые ноги В крови, и Вам бегать больно.       Имел ли он моральное право предложить Замоскворецкому своё участие? Что это — помощь или корысть? Ведь он воспользовался ситуацией, чтобы оказаться ближе. И быть рядом чаще и дольше.       Но, с другой стороны, разве он не ухаживает за человеком? Разве то, что у него теперь есть причина радоваться утру и дважды в день заходить под арку пышной сталинки на Киевской, отменяет простаивание в очередях, уборку, а порой и стояние у плиты — и это когда ноги горят после репетиций? Разве он не заслуживает улыбки Михаила и обронённого невзначай: «Ох, Петя, что бы я без вас делал»?       Пётр вздохнул. Какой-то маятник злобный Владеет нашей судьбою, Он ходит, мечу подобный, Меж радостью и тоскою.       — Балбес ты, Петя, — резко вклинился в его уединение голос брата.       Романов, вздрогнув, обернулся.       — В каком смысле?       — В прямом, — фыркнул Константин. — Если любишь её, нечего страдать — надо бежать к ней.       «А если люблю не её, а его?» — хотелось отчаянно съязвить Петру, но вместо этого он растерянно спросил:       — Ты думаешь?..       — Знаю, — твёрдо ответил Костя и, хлопнув на землю перевёрнутое ведро, сел рядом.       — Ну, расскажи хоть брату, как там в Москве, — протягивая портсигар, потребовал он. — Интересно же.       Пётр слабо улыбнулся.       — Расскажу.       Собираясь с мыслями, он запалил папиросу, затянулся и, глядя на розовеющий рассветный мир, медленно выдохнул дым.       — Знаешь, мама зря опасалась, что ко мне будут относиться свысока, — начал он. — В Москве живут хорошие люди. Особенно один человек. Мы познакомились с ним в театре...