Понедельник заканчивается в субботу

В очередной раз возвращаясь домой с учёбы, уставшая и потрёпанная, я надеялась лишь на одно — почтовый ящик определённо не должен был пустовать. Мне, конечно, не хотелось увидеть там одну-единственную выцветшую запрелую газету с каким-нибудь громким заголовком, но и паутину, которая там была почти всегда, я надеялась не застать. Хотя бы сегодня, когда у меня был такой тяжёлый день. — Прошу, боже, пусть там будет письмо от Чен-Чена, — взмолилась я, зажмуриваясь так, что перед глазами появились разноцветные узоры, а голова пошла кругом. Красная ручка почтового ящика повернулась, стоило мне слегка надавить на неё подушечками пальцев. Внутренности безжизненной железной коробки заставили меня радостно вскрикнуть и тут же просунуть руку внутрь, цепляясь пальцами за конверт, будто репей за одежду. Каждый день я заходила домой, внимательно оглядывая стойку с обувью, мечтая увидеть там новенькие чистые ботинки коричневого цвета (братец обожал подобную обувь, говоря, что она придаёт ему представительный вид). Сегодня, однако, я уже получила подарок от судьбы в виде письма из Великобритании, поэтому на что-то большее рассчитывать не стоило. Я окинула взглядом прихожую, внимательно осматривая каждую из дверей. За старенькой белой дверцей, покрытой царапинами, пряталась кухня. Слева от неё находилась гостиная, где всегда висели фотографии в рамках, неизменно на одних и тех же местах. Вверх по лестнице — длинный коридор, из которого можно было пройти за одну из четырёх дверей. Большая чёрная — папина спальня. Когда-то рядом с ним на мягкой кровати спала наша мама. Почти такая же, но обклеенная стикерами, скрывала за собой свинарник, где обитал мой ненаглядный братишка Чонин, гордо хлопающий этой самой дверью при любом удобном случае. Ещё одна, самая скучная, не скрывала за собой никаких секретов, а открыв её, можно было попасть в нашу ванную, откуда мужская часть дома могла не выходить часами. Особенно, если там запирался Нини: колоти ты в дверь или нет, ответа всё равно не последует. А вот за самой дальней дверью прятался маленький волшебный мир, где жила я. Появлялась я там куда реже, чем хотелось бы — работа времени не оставляла, но я всё ещё любила эту комнату всей своей душой. Сызмальства я проводила там почти всё своё время, комната с тех времён почти не поменялась. Всё те же две кровати, иногда скрипящие, всё тот же шкаф с книгами и хламом во всю стену. Тот же самый рабочий стол, который мы с Чондэ всегда делили на двоих, выдвигая в самый центр комнаты, наш комод, половина из которого до сих пор была пуста, храня в себе мои надежды на то, что брат вернётся жить к нам. Потрёпанный ковёр, доживающий свои последние деньки, куча фоторамок и засушенных букетов. Все эти предметы моего быта создавали непередаваемую атмосферу уюта и тепла. Ничего никогда не менялось, всё всегда стояло на своих местах, и каждый в этом доме знал о том, что трогать тут ничего нельзя. А ещё лучше было бы просто не смотреть в сторону нашей с Ченом комнаты. История нашей семьи была проста, как три копейки. Пусть сейчас в доме обитало лишь три человека: мой отец, брат-двойняшка и, собственно, я, мою голову не покидали мечты о том, что когда-то этот домишка наполнится светом и теплом. Их было двое: папа и его сын от первого брака, Ким Чондэ. Жена моего отца умерла давно, оставив мужа возиться с маленьким сыном и воспитывать из него надёжного мужчину. Отец, признаться, проделал невероятную работу и умудрился найти (как ему тогда казалось) подходящую маму для своего любимого ребёнка. Тогда их стало троё. Чондэ не любил эту новую женщину, которая вместе с кучей новых правил принесла в дом тошнотворно-приторный запах дешёвых духов с местного рынка. Отец, ослеплённый любовью к богине рыночной туалетной воды, совсем не замечал, как его родная кровь, его сын, начал вянуть. Долго эта дама его за нос не вертела; в подарок к долгам, появившимся из-за её глупых низменных желаний, оставила после себя розовую чашку, пару тапок и нас с Чонином — двух испуганных малышей, которым и года не было. А сама она уехала с горячим красавчиком на какую-нибудь Кубу или чёрт ещё знает, куда. Я иногда с улыбкой представляла, как она лежит на белоснежном, будто снег, шезлонге у моря, да потягивает себе дорогой коктейль из причудливой трубочки. И даже не думает о нас, потому что счастлива там. Отец порой удивлялся тому, как у одной женщины получились настолько разные дети. Чонин всем пошёл в мать: бронзовый оттенок кожи, точь-в-точь, как у неё, пухлые губы, хитрые глаза и прескверный характер. Он никогда не подбирал выражений, часто ругался, а ночами вообще пропадал, сливая всю отцовскую зарплату за жалкие пару часов. Я же больше была похожа на Чондэ, чем на родного брата, несмотря на то, что частички его лица явно были даны ему биологической матерью, а я, к сожалению, к ней не имела никакого отношения. Соседи с большей охотой верили в то, что либо я, либо Чонин были нагуляны. Нини вообще не был похож ни на отца, ни на старшего брата, в отличие от меня. Но Чондэ смело защищал меня от слухов, которые пускали неугомонные бабули по соседству, не со зла, конечно, но в тихом районе новости расходились куда быстрее, чем в любом другом. Меня это, впрочем, совсем не волновало, особенно сейчас. Я выросла и лицом явно пошла в отца, пусть и было у меня что-то такое, что таилось у мамы за жирным слоем тонального крема, которого она не жалела. Удобно устроившись на кровати, которая когда-то принадлежала Чондэ, я собрала волосы в высокий хвост и осторожно, с каким-то трепетом, вскрыла конверт. Внутри лежал какой-то засушенный листик, который вскоре найдет место на стене, открытка с Лондонским Тауэром и письмо, которое взволновало меня больше всего. Осторожно развернув кофейного цвета бумагу, я прищурилась и начала букву за буквой разбирать послание брата. «Привет, дорогая сестрёнка. Письма, к сожалению, доходят очень долго, предыдущего твоего я ждал где-то месяц. Вопросы с СИМ-картой пока не решены, но я всё ещё стараюсь найти оператора, который позволял бы мне звонить тебе в свободное время. У меня тут всё отлично, Густав просил передать тебе привет!...» Я глупо захихикала, прикрыв рот рукой. Густав был самым близким другом Чондэ там, в Лондоне, и постоянно интересовался мной, как сестрой такого умного человека. Сам он, насколько я знаю, был из Франции, являлся обладателем густой копны золотистых волос и гордо сверкал голубыми глазами направо и налево. Я видела его один раз, когда мы с Чондэ решили созвониться по видеосвязи в интернете, Густав тогда показался мне очень приятным человеком, хотя английского я не знала, и Чондэ пришлось поработать переводчиком. «...Как там Чонин? Я слышал от отца, что он хорошо учится и не создаёт проблем, но что-то не верится... Не обижает тебя? На рождество я обязательно вернусь домой, так что, надеюсь, ты встретишь меня с кружкой твоего фирменного чая и милым свитером. Осталось всего ничего, так что скоро мы сможем встретиться, моя дорогая. Не смей украшать ёлку без меня, слышишь? Хочешь, привезу тебе что-нибудь из Лондона? Напиши, пожалуйста. Я буду надеяться на то, что письмо на этот раз дойдёт побыстрее... Бесконечно люблю тебя. Твой брат, Чондэ». Письмо тут же оказалось на столе, открытка спрятана в тёмный ящик, а лист приклеен к пожелтевшим обоям на скотч с глупым узором. До работы у меня ещё было время, поэтому я села за стол, достала бумагу и принялась писать ответ дорогому брату. Письмо получилось ёмким, но наполненным чувствами и эмоциями. Мне хотелось увидеть брата как можно скорее, до рождества оставалось чуть больше месяца, и за это время мне нужно было найти брату подарок, купить свитер и морально подготовиться к тому, что нельзя выпускать Чен-Чена из объятий ни на секунду.

* * *

Моя рутина начиналась с понедельника и заканчивалась только в субботу вечером: утро первого дня всегда оглашалось ссорой Чонина с отцом, после чего первый хлопал входной дверью и недовольно топал в школу, а второй тяжело вздыхал и переводил часть зарплаты сыну на карточку. В знак извинения, потому что опять сорвался на него ни за что. Дождавшись хлопка двери, я спускалась вниз, приветливо улыбалась отцу и хватала что-то с кухни, чтобы по пути зажевать по-быстрому, потом прыгала в старые кроссовки, накидывала пальто и выбегала из дома следом за Чонином. Он всегда ждал меня за углом, несмотря на наши с ним натянутые отношения. На тот момент он уже получал деньги, поэтому широко улыбался, хлопал меня по спине и начинал без умолку трындеть. Такие моменты были единственными нашими урывками братско-сестринских отношений с Нини. Я искренне любила его, пусть и злилась иногда. Прожив несколько часов в школе, я накидывала рюкзак, прощалась с подругами и бежала домой, чтобы переодеться и накраситься. А дальше начиналась работа. Пусть любимая, но трудная и морально изматывающая. Работала я в клубе, там, на небольшой сцене, я брала в руки микрофон, дожидалась, пока музыканты начнут играть, а потом открывала рот. И пела. Пела о далёких странах, о городах, где люди теряют счёт времени, пела о несуществующих мирах и влюбленных сердцах. В клубе меня любили как частые посетители, так и коллеги, которые всегда подбадривали меня за кулисами и наравне с клиентами оставляли чаевые за отлично проведённый вечер. Там я чувствовала себя живой, той самой настоящей девушкой, которая может передать мысли через музыку. Отец об этой работе не знал; вероятно, думал, что я работаю в какой-нибудь фастфуд-забегаловке, или, на крайний случай, в магазине за прилавком стою. И слава богу, что не ходил по клубам и не был в курсе, чем я вообще занимаюсь — иначе разозлился бы ужасно. Чонин же был в курсе, иногда даже приходил с друзьями, чтобы с моей помощью получить стакан с чем-нибудь покрепче. Скорее всего, из-за этого он постоянно в школе кривился при виде меня, а всем своим друзьям рассказывал, что я его раздражаю, ведь так кичусь тем, что у меня есть работа. Ничего такого, конечно же, я не делала, но раз уж Чонин хотел иметь образ крутого раздолбая, то флаг ему в руки, собственно. Я же прекрасно понимала, что братец просто завидует мне, ведь с последней его работы его гнали мокрыми тряпками за беспредел, который он устроил посреди рабочего дня. Во всяком случае, сам он обозначил именно такую причину. Лезть во всё это и выяснять, что же там произошло на самом деле, не хотелось. После работы я возвращалась домой. На часах обычно было уже за полночь, поэтому я стремилась в ванную, где снимала с лица толстый слой косметики. Передо мной всегда было моё отражение: за кучей тональника, плотным слоем пудры и красноватых теней пряталась грустная маленькая девочка. Тогда я вздыхала, шла в комнату и делала уроки, тихо всхлипывая. А потом забывалась в беспокойном сне, временами прямо за столом. И снова по кругу: ссора Чонина с отцом, школа, работа, уроки, сон. Кольцо обыденности и серости прервать удалось только одному человеку. Его звали О Сэхун, он был моим ровесником и перевёлся в наш класс из другой школы. Девочки за спиной шептались, мол, избил директора, взорвал что-то на крыше, съел хомяка из живого уголка и вообще убил всех учеников. Одно мне было ясно: Чонин был без ума от этого молодого господина, который приезжал в школу на дорогой иномарке, подтирал задницу золотыми слитками, а на обед в кафетерии всегда ел драконьи яйца. И всё бы ничего, если бы этот Сэхун не прицепился ко мне в первый же день своей учёбы. Настоял на том, чтобы его посадили рядом со мной, бил под столом по ногам, толкал, когда я писала конспекты и доставал меня в столовой. Он даже не пытался начать говорить, что самое ужасное, делал всё молча: ставил подножки, расстегивал бюстгальтер через ткань рубашки, толкал локтем, когда я держала в руках поднос с едой. Благо, ад кончался в субботу, когда я заваливалась домой после ночной смены, ложилась на кровать и засыпала часов на пятнадцать. И никакого тебе О Сэхуна, никаких подножек и тихих взглядов в спину. Только мягкая кровать, музыка в наушниках и приятные сны.