thought i could fly

Лёд под лезвиями коньков затрещал, перешёптываясь, говоря: 'пора остановиться'. Да, Хината? Пора ос-та-но-ви-ться, пора забыть, пора опустить взгляд, а с ним и руки. Хрустнул. Это лёд или позвоночник? Громко, заедающе — будто бы лишь этот звук. И тишина. Тяжёлая, пустая, биение сердца тук-тук-тук — бледный, снежный ком, замёрший иней на ресницах, губы — треснувшие, с ранками, почти синие. И Хината упал. Лёд царапал спину, руки, лицо — темнота забилась в уголках глаз. Было страшно смотреть прямо, он потерял всю чувствительность. Он начал тонуть. Вода была непреступной, опасной. Мутной. Открыв глаза, Хината увидел перед собой лёд. Он трещал громче. Он звал-звал-звал. Говорил по слогам: Хи-на-та. Шоё. Маленький, глупенький, бедный — больно было. Позвоночник — скрученный, вывернутый, пробивающий кожу. По всей спине шрамы, Шоё пытается почувствовать каждый шаг. И бьётся-бьётся-бьётся судорожно сердце, запертое в водной клетке; бьётся Хината руками об лёд, разбивая костяшки, разбивая кости, разбивая — себя. Всё такое несерьёзное, глупое, а жизнь всё равно косится, идёт по наклонной, срывается. Жизнь говорит ему: 'Мне жаль', но сделать ничего не может. Потому что она такая — не идёт по планам. Меняется по щелчку пальцев. Но теперь ломается — нет ничего. Нет уже никакой жизни, нет никакой уже ни веры, ни надежды, ни забавно-грустного 'у тебя всё по-лу-чи-тся' — смешная пустота. Уже не получилось. Уже финишная прямая, тугим сплавом железа, протекающим золотом: 'Ха-ха, поздравляю, Хината, ты лучше всех'. Ты прыгаешь высоко, ты летаешь; у тебя будто бы и не фигурное катание вовсе, а полёт — неукротимой, свободной птицы, чьи крылья раскрываются, расходятся в стороны; острые лопатки торчат. И у Шоё слёзы — он щёлкает замком, прижимается лбом к зеркалу, потому что больно — не-вы-но-си-мо. Грызёт таблетки — вместо любимых мятных леденцов, оставляя кислую шелуху обезболивающих на языке и зубах. Ему говорят — это ничего. Подумаешь, травма. Подумаешь, перестаёшь чувствовать ноги, перестаёшь чувствовать каждый шаг, из-за чего на льду — чисто интуитивно двигаешься, будто бы маленький оленёнок, только-только научившийся ходить, пытаясь идеально откатать. Это казалось комедией; видя поддерживающие улыбки Кагеямы, Хината будто бы заряженный, будто бы живой, будто бы... Но очевидно история закончилась самой страшной, неприятной трагедией, которая собиралась в его сердце глухим отблеском отражения в замёршей воде. — Выйди на лёд. Надо пересилить боль. А кому сейчас не больно, Хината? Он выходит на лёд и ноги у него трясутся. Позвоночник скрипит, скручивает спазмами, прошибает электричеством — хочется попросить кого-нибудь разрезать спину одним движением вдоль и достать косточку за косточкой. Сустав за суством. Вместо этого вязкий гудрон почти застывает между позвонков, защемляя нервы. Сначала Хината не может ровно держать ручку, кружку и телефон. Пальцы жутко подрагивают — так он разбивает очередное защитное стекло на телефоне. Потом он не может ровно стоять на льду. Ему кажется, что тот постоянно двигается, а вот его ноги — нет. Пожалуйста, остановите это. Кагеяма смотрит на него внимательно и осторожно; назвать друзьями их сложно, но даже он понимает, что это не может продолжаться, что это — убьёт Хинату. Что это полный провал. Но не Шоё, только беспечного тренера, который махнул рукой и сказал: 'Подумаешь, упал'. Кагеяме хочется взять рыжего — неугомонного, съедающего тысячу таблеток на дню, — за руку, повести к врачу, вот прям так. Чтобы врач хмуро смотрел на Хинату, осматривая каждый снимок, а после тяжело вздыхающий; и сразу всё понятно становится — и сразу почему-то уже не до фигурного катания, главное, чтобы Хината не плакал на тренировках от боли, но продолжал кататься. Таблетки стали его лучшими подружками, потом он начал сам себе делать уколы; этого было ничтожно мало. — В этом всё фигурное катание. Кто сказал, что будет легко? Кагеяма слышит эту фразу и покрывается короткими, неловкими, сухими мурашками; ему, почему-то, не кажется, что фигурное катание в том, чтобы жертвовать своим здоровьем до последнего, что будет тяжело не просто тренироваться, а пытаться кататься в этом возрасте, когда кости и весь организм только-только растёт — всё хрупкое, тонкое. Хината сам по себе маленький, хрупкий; никого не удивит, если в какой-то момент он просто в целом сломается. Треснет. Разобьётся. Становится смешно, но смешно так, как бывает, когда ты не можешь расплакаться от отчаяния. И ведь отчаяние — чужое, неважное, но всё равно оно отравляет, собирается ядовитой змеёй вокруг шеи — шипит. Мнётся. Хината щёлкает его по носу; его отчаяние ударяет Кагеяму в солнечное сплетение, потом — точным ударом прямо в сердце и он, понимая, что сказать 'хватит' не может, судорожно перебирая в голове, что Хината ему дорог, что Хината на льду должен там оставаться, быть рядом. Быть с Кагеямой хотя бы ещё чуть-чуть. У Тобио очень плохо с нахождением общего языка с людьми, а Шоё плевать — он ветренный поток, он безумный, бушующий океан, он фейерверк. Поэтому взрывается около Кагеямы громким 'бам' и 'бдыщ'. Выходит, что вместе с ним и окружающие. Кагеяме не хотелось быть исключением. Страшно. По-детски, неуютно и так, когда ты знаешь, что монстров под кроватью нет, в голове их тоже нет, но это не мешает всматриваться в темноту и видеть что-то неопределённое, что-то имеющее разум, с горящими глазами и трещинами. На льду. Лезвия коньков плавно скользят. Хината чувствует себя счастливым и уже не боится темноты. К нему требовательны, а он тренируется каждую секунду своей жизни. Очень сильно взлетев — ты рано или поздно упадёшь. Крылья имели запах горелого, сожённого; солнце слепило глаза. Хината кусал губы до крови. Писк аппаратов. — Хината! Шоё повернул голову, вдохнул морозную воду, уже не пытаясь выбраться. Лёд его не пропускал. Возможно теперь, он — предатель. Проплывающие мимо рыбы говорили — неудачник. Говорили — что, нельзя было потерпеть? Хината почувствовал руки, переворачивающие его на спину. Раз, два, три — отключайся. Рыбы смотрели на него осуждающе. Если он может пожертвовать всем, чтобы снова вернуться на лёд — он бы, чёрт возьми, пожертвовал. Но дело в том, что у него уже ничего нет. Но самое главное — открывая глаза после операции — он потерял веру. И мутным, замыленным взглядом смотрел в окно. — Ты можешь плакать, так будет легче. Если бы он только мог. Если бы он мог заплакать, в эту же секунду бы разрыдался в голос и вся его никчёмность потекла по трубке прямо в вену. На Хинату смотрели. Хинату обсуждали тихо-тихо, потому что нельзя было, потому что недопустимо такое обсуждать вслух, выносить огласке. Он почувствовал в одном взгляде: 'Ну и какой же теперь из него фигурист?' В другом — 'В этом же только его вина. Кажется, ему говорили так высоко не прыгать'. Шоё почувствовал тяжёлый комок. Кагеяма пришёл к нему ранним утром и молчал. Молчал, потому что не знал никаких слов поддержки, которые могут помочь в такой момент. А может ли ему хоть что-то помочь? — Может... Может просто нужно время восстановиться и ты снова вернёшься на лёд? Я тебя знаю. Ты упёртый. Хината улыбнулся. Впервые за несколько недель в больнице слёзы обожгли щёки. Кагеяма растерялся, не зная, что делать ему с этим знанием, что делать ему с этим чужим отчаянием, туго сжавшим его в свои оковы. Просто нужно время. Он вернётся. Кто знает, на лёд или просто в колею жизни, так ускользающей сейчас под толстым слоем льда, но главное вернуться. Главное вернуться. — Пообещай мне. — глухо попросил Кагеяма. И его лицо, казавшееся совершенно спокойным, пропустило что-то нервное, что-то такое живое, эмоциональное, яркое, словно бы заменив Тобио на фейерверк Хинаты. — Обещаю. Хината сжал пальцы в кулак. Ему вспомнилось: как он сбегал из дома ночью, просил ключи от зала и тренировался, тренировался, тренировался. Пока тело не покроется болью, а дыхание станет таким сложным, тяжёлым, спешным. Ему вспомнилось: как он впервые вышел на лёд, замечая всех людей, смотрящих лишь на него. Как песня о Питере Пэне, потерянных мальчишках, Неверлэнде была какой-то сказочной и как он смог воплотить сказку, двигаясь. Двигаясь и прыгая. Взлетая. Ему вспомнилось: Как они с Кагеямой становились ближе и ближе. Дру-зья. Со-пер-ни-ки. Не переставай верить. Не переставай верить, двигаться. Не опускай руки, Хината, только не опускай руки. Если сейчас всё плохо, так плохо, что совершенно не иметь понятия, как выбраться, как перестать тонуть, как уцепиться за скользкий лёд, то потом вывеска 'выход' загорится над головой. Главное — шагнуть, ухватиться, не отпускать. Кагеяма ушёл, но кое-что оставил Хинате на долгое прощание, надеясь, что они, конечно же, вскоре увидятся. А может и не вскоре, но обязательно-обязательно снова посмотрят друг другу в глаза. Может, дело не только в фигурном катании. Он оставил ему самое важное, что у него когда-либо было, хоть и скрытое под чем-то неприступным и холодным — свою веру в него. И Шоё бережно хранил её всё это время где-то около сердца. Хината же оставил ему своё обещание и Кагеяма ни за что не забывал чужое лицо в свете солнца, попадающего через больничное окно; не мог позволить себе забыть, таков уж был Кагеяма. Потеряв крылья — продолжай сражаться. Одержи победу над собой.