vote

у джулеки на поблекших костяшках пятна-бабочки из лопнувших артерий и кровоточащих венок, перекрытые черными лоскутами ткани ее тонких перчаток. кожа на пальцах исходит трещинами-развалинами, неприятно жжется каждый раз при чужом прикосновении. джулеке не больно от слова совсем с корнем внутри безразлично. но ей, почему-то, пусто. роуз снова говорит что-то своим медовым голоском, и джулека всю эту болтовню по привычке слушает, раскладывает по полочкам, выделяя по буквам и строчкам целые предложения. ее маковые радужки всматриваются в возникшую беспорядочную суматоху, и она будто бы навязчивой симметрией подкрадывается в корку ее загруженной головы. но она, почему-то, смысла во всем этом так и не находит. джулеке хочется кричать до окровавленного алым цветом горла, смешанным с мокрым кашлем и ее охрипшим, после этого, голосом. черными ногтями выцарапать себе на лице слово sauver, разорвать на клочки свои черно-фиолетовые волосы и наконец-то быть хоть кем-то замеченной. топкий омут вязью продолжает тянуть куффен на дно, утаскивать в самую пучину ее ада самоненависти, и молчать, будто бы не она сейчас плачет хрустальными слезами, не она себя в тысячный раз проклинает. но вынырнуть у нее, почему-то, так и не получается. темно-красный взгляд джулеки полон безысходности, отчаянья и черной смазанной подводки. куффен не спит уже второй день, не закрывает век в три часа ночи, просто смотря в редеющий в темноте потолок, потому что, ну черт возьми, она ненавидит сон. ее темнеющие под глазами круги недосыпа становятся день ото дня глубже. а спать все так же не хочется. маринетт заглушает ее голос разговорами об адриане, шумом перелистывания потертых страниц учебника по истории и одним только присутствием рядом с ней. джулека лишь улыбается, смотрит в упор без осуждения, и она все прекрасно понимает. потому что понимать других — это единственное, что у нее получается лучше, чем копаться в своем же хрупком мирке. а вот понять себя все так же не выходит. джулеке хочется, чтобы кровь в капиллярах вскипала темно-фиолетовым, синим и черным; цветом ее прогнивших вен по запястьям. ударить кулаком в стенку, избить коленки до синяков и царапин вдоль белеющей кожи и просто прочувствовать, что такое настоящая боль, что такое вообще — чувствовать? рефлексия толкает джулеку прямиком в бездну, прямиком в яму, и она, как обычно, падает. а ухватиться за обрыв все так же действие нереальное. по губам током отражаются капли, стекающие со лба, и они все леденяще-обжигающие. джулека чувствует плеть из ожогов корочкой пробирающихся прямо металлическим вкусом на язык, и ее практически выворачивает. она смотрит в зеркало расширяющимися черными зрачками, дышит так прерывисто, будто бы еще секунда и воздух закончится. но понять от чего ее выворачивает так и не может: то ли от себя, то ли от привкуса. и ставит она, конечно же, на первое. лука перебирает струны, играет аккорды и поет красивые песни с текстом о неразделенной любви пьеро к мальвине. джулека смеется — фальшиво и резко, потому что ей, по всей видимости, никогда его таких по-детски романтических чувств не понять, не ощутить и не испытать на своем собственном опыте. внутри липкий комок сырости обволакивает ее отвратительную душу. и полюбить, конечно же, у нее так же ни разу в жизни не выйдет. хочется реветь до головной боли, температуры под сорок, чтобы очень громко и с надрывом. чтобы ее всхлипы слышали на соседней улице, чтобы все поняли насколько все стало дерьмом в ее жизни. но джулека, будучи честной девочкой, в самом деле боли не чувствует, а вот желание сдохнуть — да, в самой яркой его форме. и причины на это, конечно же, самые беспонтовые. она шепотом говорит помоги, но ее прерывает звук дождя за окном и постепенно расширяющая пустота в грудной клетке. где-то около виска, кажется, что-то с силой пульсирует, забивается в голову и въедается внутрь. и джулека теряет какую-либо способность вообще хоть что-то ощущать. а ей всего-то хотелось простого-человеческого, — «ну услышьте меня кто-нибудь, ну пожалуйста!»

но ее никто не услышал.