Забывая о морали

«Я буду ждать тебя здесь, сколько бы времени ни прошло», — так думаешь не в первый раз, ведь всегда он всё равно приходит, поздно ночью, уставший, как собака, а всё равно приползает в маленькую квартирку, чтобы опять научиться дышать. Долго открывает входную дверь, не попадая в скважину ключом, из-за очередного затянувшегося рабочего дня уже ничего не видит и не желает видеть. Тогда не встаёшь, терпеливо сидишь и ждёшь на диване, когда сдастся противная железка и покорно прокрутится, открывая ему путь к тебе. «Наконец-то», — думаете одновременно вместе с опустившейся ручкой. Мужчина кидает тяжёлую одежду вместе с надевшей респектабельной личиной, без которой его за пределами данного места и не узнают, на пол в прихожей, зачёсывает рукой локоны, лезущие в глаза. Они тоже не хотят, чтобы он видел тебя, не хотят, чтобы вы были вместе, они бы по возможности не допустили никогда вашего знакомого, прикрыли бы ему глаза, когда ты появилась на горизонте, да только тогда было непонятно, какую опасность представляешь собой. Сейчас они жалеют, сейчас любым способом пытаются разлучить. Правда, им стоило бы уяснить — это невозможно. Даже если он лишится зрение и умения дышать, найдёт любым другим способом ту, кто украла его душу, безжалостно вырвала из груди и растопила на костре собственной ревности. Бездушный, послушный, убитый. Влюбленный. Последнее для мужчины звучит хуже, чем всё предыдущее. Он к тебе почти бежит, потом быстро застывает в проёме, смотрит в темноту, в который ты. В которой есть ты… И мир уходит из-под ног, землёй заменяются сотни сожалений, так много невысказанных слов извинений, которыми он расплывается перед любимой на коленях, мысленно расплывается, а на деле стоит всё там же и дрожит. Большой, сильный, уверенный перед маленькой и беззащитной, смотрящий сквозь него и внутрь него тоже смотрящей. Глаза горят, он в них в первую очередь влюбился, наверное. В большие и запутанные, внутрь которых его затянуло неудачно, в которые он верить не хотел ни разу, да только они всегда смотрели бесстрашно, никогда не разрывали контакта, всегда заставляли первым отвести взгляд куда-то в сторону, и он на это ведь купился, как придурок. Чтобы сейчас проигрывать по всем фронтам маленькой девочке, что ему в дочери годится. Боже, так по-идиотски, так по-сокджиновски, прямо как он любит, чтобы потом жалеть об этом много-много дней напролёт. — Привет, — первой нарушаешь затянувшееся молчание, поднимая ноги к подбородку. Замёрзла, здесь ведь без него зябко, прохладно и душно от одиночества одновременно. Вместо ответа Ким делает пару шагов вперёд, спотыкается об оставленную сбоку от дивана одежду, почти падает, из-за чего хватает руками тёплую женскую кофту, в которую обязан сейчас же тебя укутать, а то сидишь в одной майке и скрипишь зубами. Очередной детский протест, детские правила, по которым не ешь и не спишь без него. Сокджину раньше казалось, что такое поведение самое жуткое, до встречи с тобой так думал, сейчас всё не особо отличается, до сих пор ненавидит, что им потакают столь слабовольно, почти не прикладывая усилий. Он тяжело вздыхает, поднимаясь и встречаясь с холодной мордочкой прямо у своего лица, руками тянешься к его волосам и парой движений забираешь всю злость до того, как она выльётся в ночную промозглость, где её ждёт один холодный туман, улёгшийся по земле, обматывающийся вокруг ног прохожих. — Будешь что-то кушать? — он на этот искренний вопрос желает скрыться под землю и сдавить себе своими же руками горло, дабы больше не видеть это маленькое личико у своего, не соблазняться более никогда на наигранную невинность. — Нет, ничего не хочу, — мужчина с силой поднимается, чтобы тут же упасть на диван, в ноги к той, кто во всем виноват на самом-то деле. Сокджину на твоих коленях удобно до злых чертей, он не зря сюда постоянно возвращается, каждый день, каждую секунду и не уходит из однокомнатки на окраине города, его сюда тянет больше, чем магнитами. Это прочнее, чем красная нить судьбы. Неизбежность. Все ваши отношения — неизбежность. Потому что на твоих ногах удобно, твой запах — валидол, вводящийся воздушно-капельным путём, а мягкий голос — лаунж, который на повторе в голове играет долгими часами разлуки. Когда после работы Джин сюда приходит, то больше никуда и никогда идти не хочется, долгих шестнадцать часов вы не виделись, и это предел, единственно здесь успокоение, здесь сердце прекращает биться, как ненормальное, здесь всё приходит в порядок. Рядом с тобой разливается по венам тёплое вино, доходит до мозга, и диван тут же становится, словно сделанным их зефира, с твоими руками на его голове уходит боль, останавливается время, мир выдыхает. И нет экономических глобальных катастроф, нет пробок, нет подорожавшего сока, нет всего того, что до этого играло какую-то роль. Оно уходит, исчезает, растворяется. Потому что нет ничего важнее, потому что всё стороннее — галлюцинация, а вокруг матрица, ничего не существуют, лишь вы и ваши чувства. Твои дрожащие руки, его дрожащая душа. Горько, что всё недолго, горько, что приходится подниматься в любом случае, когда произносишь совершенно спокойно. Жестоко спокойная, в то время как Ким ломается и отрывается без части сердца от любимых ног: — Пора идти, Сокджин, жена тебя заждётся.